Перевод: Владимир Лопатка
Джерри Уэйнтрауб
и Рич Коэн
Когда я умолкну, знайте – я умер
Поучительные рассказы настойчивого мужчины
Посвящается Роуз и Сэму Уэйнтраубам, без которых ничего бы не было, а также, разумеется, Джейн и Сьюзи.
24 декабря 1976 года
У парнишки наметилась драма,
Но он шел к своей цели упрямо.
Он мечту не бросал,
Свою фирму создал,
И мечта превратилась в программу.
Джона Денвера парень нашел,
Фрэнка с Элвисом к славе привел.
Стал всемирно известен,
А вдобавок был честен,
И клиентов толпу приобрел.
Парнем все восхитились,
С неба почести лились,
А программа с мечтой
Стали хлебом с икрой,
И успехи все длились и длились.
А в последнем куплете
Не забудем отметить:
Джерри друга не бросит
И уйти не попросит.
Нет приветливей парня на свете.
С любовью и благодарностью,
Боб Дилан
Введение
Эта книга не история моей жизни и не пересказ моих приключений. Это не подробный отчет о событиях той или иной эпохи, не исчерпывающая хроника, а лишь сборник смешных и судьбоносных случаев, произошедших дома, на работе, в спальне, студии или концертном зале, которые как-то на меня влияли и помогли найти свой путь в жизни. Важнейшие моменты – вот что я хотел бы описать. Кроме того, я хочу рассказать о величайших фигурах моего времени и отдать им дань уважения. Немногим из них чем-то помог я, но почти все они указали верный путь мне. Мне довелось познакомиться с множеством выдающихся людей, поработать с множеством великих актеров и музыкантов. В их историях – история моего века, и я считаю, что мне посчастливилось родиться в нужной стране, у нужных родителей и в нужный время.
В общем, эта книга, если она получится, не столько текст, сколько беседа, ночные посиделки. Человек, который любит поболтать, которому повезло прожить долгую жизнь и всюду сунуть свой нос, рассказывает об удивительных, незабываемых моментах и сногсшибательных случаях. Мне порой кажется, что человек – это запоминающая машина. Собираешь, сортируешь, запоминаешь, рассказываешь.
Оглядываясь назад (а рассказать – означает обернуться в прошлое), я понимаю, что обрел в жизни изрядное смирение. Жизнь для меня – орнамент, закономерное сочетание отдельных случаев, творца которых рассмотреть не удается. Иными словами, чем дольше я живу, тем больше восхищает меня сама жизнь. Наверное, так и должно быть. Как сказал в одной старой книге Б-г: «Ты можешь понять то, что тебе дано, остальное принадлежит мне».
Звезда Ардабана
У меня есть жизненная философия, правда, сам я ей не следую и воплощать ее в жизнь так и не научился. Сейчас, в семьдесят два года, я понимаю: каждую потраченную минуту можно было бы потратить на что-то иное. Выбирая одно, мы от чего-то отказываемся, и зарастает травой еще одна тропинка, по которой мы уже не пройдем. В чем моя философия? Очень просто: живи на полную, особо не напрягайся, сильно не волнуйся. Как говаривали раньше: «Наслаждайся жизнью». Впрочем, повторяю, сам я вечно работал, спешил, продавал, строил планы и делал деньги с той самой минуты, как покинул родительский дом.
Когда мне было десять, Роберта Митчема арестовали в обшарпанной квартирке через дорогу от нашего дома в Бронксе. Для меня Митчем – сонный здоровяк, который вечно играл в фильмах-нуар, словно намекая, что не так уж все ладно в Америке времен Бинга Кросби. А еще раньше его застали курящим травку средь бела дня в постели с двумя девицами. Скандал вышел громкий. В те дни просто проваляться в постели до девяти утра – и то считалось подозрительным. Тут бы и конец карьере, если бы какой-то гениальный кинопродюсер не догадался, что всеобщее раздражение можно обратить себе на пользу, придумав для актера новый – мрачный и загадочный образ.
Когда это случилось, все взрослые в нашем районе как с цепи сорвались. «Шанда[1]! Этот красавчик предается разврату, да еще в нашем квартале!» – завывали сплетницы на каждом углу. Одна почтенная мать семейства с Джером-авеню ухватила меня за воротник и спросила:
– Джерри, ты у нас подрастающее американское поколение. Что ты думаешь об этом актеришке, который курит со шлюхами марихуану?
Я улыбнулся и протянул руку, рассчитывая на чаевые за доставку.
– Никогда больше не пойду на фильмы с его участием. Он опозорил не просто наш район, а весь Бронкс. – И чтобы подразнить ее, я еще добавил: – А вы слыхали, что он еврей?
– Да ты что! Шутишь?
– Серьезно. Мой брат Мелвин говорит, что в том притоне нашли тфилин и молитвенник.
– Боже, я сейчас грохнусь в обморок…
– Не так быстро. – Я помахал протянутой рукой, и она извлекла из кошелька несколько потемневших от времени монеток.
Разумеется, поступок Робрета Митчема меня вовсе не возмутил. Я им восхищался. Что я думаю? Что он молодец! Днем, в постели сразу с двумя? Это же мечта! Это – Голливуд!
Я родился в Бруклине, а вырос в Бронксе. Когда меня спрашивают «откуда ты», я всегда отвечаю, что из Бруклина, хотя прожил там всего несколько лет. Ведь когда слышишь «Бронкс», на ум сразу приходит бейсбол, заброшенные стройплощадки и пожары в многоквартирных домах. А Бруклин – это где молодые парни. Мои самые ранние воспоминания – как я слонялся по улице с толпой мальчишек. Мы собирались под платформой «Джером-авеню», где опоры эстакады отбрасывали причудливые тени. Чуть ли не в каждом доме был ирландский или итальянский бар, и каждое утро по дороге в школу я видел, как выпивохи устраиваются на стульях и заказывают по первой. Часами мы пропадали там, болтая обо всем, что придет на ум. Мы играли в стикбол и ступбол: от третьей ступеньки каменной лестницы баскетбольный мяч взмывал по дуге к балкам эстакады. Когда проходил поезд, сверху сыпались искры. Вы бы не поняли и половины наших разговоров: сплошь клички, сленг и выдуманные слова. Моим лучшим другом был (и остается) брат Мелвин – он на два года младше и никогда ни на что не обижается, хотя в школе ему приходилось расплачиваться за мои грехи. «Мел Уэйнтрауб? Брат Джерри? На заднюю парту и рот на замок».
С юга наш район ограничивали оживленные улицы, а с запада – Гудзон, за которым виднелись скалы Палисейдс. До Манхэттена было двадцать минут на метро – для нас все равно что световой год. Вечером, когда по эстакаде над Джером-авеню проносился поезд с ярко-освещенными вагонами, я мечтал отправиться в центр. Мне не терпелось увидеть мир. Иногда, устав от тоскливой школы, я вместо уроков доезжал на метро до Таймс-сквер, а там смотрел два фильма и дневное шоу в «Рокси», «Парамаунте» или где-нибудь еще. Бархатный занавес, роскошные ковры, звезды, декорации… Именно там я и полюбил кино. «Батаан» с Робертом Тейлором, «Преследуемый» с Робертом Митчемом, «А вот и мистер Джордан» с Робертом Монтгомери, «Форт Апачи» с Джоном Уэйном, «Прекрасная блондинка из Бэшфул Бенд» с Бетти Грейбл, с ее восхитительным телом и ножками, застрахованными в лондонской корпорации «Ллойд» на миллион долларов каждая. Не кино, а синагога. На экране было все, о чем я мечтал.
Нет ничего лучше, чем выйти из кинотеатра воскресным вечером, когда солнце еще не село. Я доезжал до Сто Семьдесят Четвертой улицы и брел домой мимо китайской прачечной, аптеки, газетного киоска, сигаретной лавки и гастронома, а перед глазами у меня все мелькали сцены из фильма: погони, перестрелки, бессмертные диалоги… «Грязная крыса! Я до тебя доберусь!»
Войдя в дверь, я скидывал куртку, неизменно ошеломленный ароматами с кухни, где мама готовила восхитительные восточно-европейские блюда. Для меня было очень важно знать, что она здесь, дома, ждет меня и волнуется – это придавало мне уверенности. Выходит, в мире есть нечто неизменное, и завтра все будет так же, как сегодня.
Когда я был еще совсем маленький, мы жили в квартире на Фетербед-лейн, дом сорок семь, а потом, когда отец скопил немного денег, переехали на Гранд-Конкорс. Раз в месяц хозяин приезжал на «кадиллаке» за квартплатой. В те дни машин на улицах было совсем мало, проезжую часть оккупировали хулиганы и мамаши с шумными толпами ребятишек. Прибытие хозяина – жутковатого персонажа в длинной черной машине – превращалось в самую настоящую сцену из кинофильма. Вот мы играем в мяч, и тут, поблескивая черным металлом, подъезжает «кадиллак» длиной в целый квартал, а внутри – хозяин. Он был немец и говорил с акцентом. Мы видели: он сидит за стеклом со своими бухгалтерскими книгами и кошелем для мелочи, самодовольно упиваясь дарованной ему властью забрать, не позволить, а то и вовсе вышвырнуть тебя из дома. Не исключено, что хозяин был милейшим человеком, однако мы его боялись и, едва завидев сверкающую морду «кадиллака», тут же разбегались по домам и забивались поглубже под кровать.
Мы жили на втором этаже, потому что мать боялась высоты. Долгими часами я стоял на пожарной лестнице, разглядывая людей и автомобили. Много наших родственников жило поблизости, и когда меня укладывали спать, я часто лежал и слушал рассказы дядюшки о знаменитых жуликах и бутлегерах. Один мой дедушка был коммунистом; он обличал богачей с импровизированной трибуны на Юнион-сквер и раз в неделю попадал в полицию. Другой мой дед был профсоюзным боссом, всегда ходил в пиджаке, при галстуке и курил сигару. Родственники не умолкали ни на секунду, хотя темы у них всегда были одни и те же: былое, перемены, трудности и мечты.
Мою мать звали Роуз. Рыжеватыми волосами она напоминала ирландку, и я, бывало, говорил, что моя настоящая фамилия – О`Хара, а Уэйнтрауб – псевдоним для деловых целей. Мама росла в Бруклине, словно послушница в монастыре Святой Марии. По-моему, до знакомства с отцом она вообще нигде не была и ничем не занималась. Как и большинство еврейских женщин того времени, мать перебралась из родительского дома сразу к мужу. Помню, она первый раз попробовала лобстера – отец как-то принес нам этих запретных морских тварей – и попыталась расколоть панцирь, да так, что клешня пролетела через всю комнату. Деликатесы? До них ей не было дела. Мама оберегала нас, защищала от всех невзгод. Ей не хотелось, чтобы мы знали о существовании больниц, не говоря уж моргах. Если кто-то из родственников вдруг переставал заходить в гости, и я спрашивал: «А где дядя Дейв?» – она говорила: «Дейв отправился путешествовать». Потом, года через три, я опять интересовался: «Что случилось с дядей Дейвом?» – а мама в ответ: «Дядя Дейв уже давно умер».
Как все матери в глазах собственных детей, она обладала магическими способностями: неизменно оказывалась рядом, постоянно следила за нами, хвалила, поддерживала и сияла от любви. Суеверная мама боялась всего на свете, но ради нас боролась со своими страхами. Я уже упоминал про страх высоты, а еще она боялась машин, самолетов, ресторанов – словом, всего мира за пределами Нью-Йорка. Кульминацией битвы между страхом и стремлением вырастить детей, которые не будут ничего бояться, стало путешествие на запад – отец как-то решил, что нам непременно нужно отправиться в Колорадо и подняться в вагончике на Пайкс-пик. Мы взяли билеты, заняли места и понеслись все выше и выше, словно на небеса по лестнице Иакова. Всю дорогу мама болтала и улыбалась, однако пальцы ее побелели, а по щекам катились слезы. Такой вот пример не то человеческой воли, не то материнской любви, а скорее всего – отцовского упрямства, с которым он заявил: «Мы едем, и точка!»
Отца звали Сэмюел, и они с матерью были идеальной парой. Она, суеверная и робкая, лучше всего чувствовала себя дома; он, жизнелюбивый и утонченный, предпочитал вращаться в обществе. Отец был коммивояжером и с четырнадцати лет колесил по миру, мама же работала в его компании секретаршей. Прежде чем познакомиться с будущей женой, он успел объехать всю страну с полдюжины раз, завести друзей чуть ли не в каждом штате – и всюду его принимали с распростертыми объятиями. Из путешествий папа возвращался с полным чемоданом историй и сувениров, так что квартиру наводняли всякие милые безделушки, открытки и прочие мелочи. Если, подрастая, я доставлял ему какие-то неудобства, если чем-то задел его, отстаивая свою свободу – а со мной, поверьте, о легкой жизни можно забыть – то винить отцу следует только себя. Именно он заразил меня мечтой об удивительном огромном мире. Я просто хотел увидеть все то же, что и он.
Отец работал в ювелирном бизнесе: покупал и продавал драгоценные камни. Первое время он едва сводил концы с концами, однако после второй мировой дела пошли в гору: в страну потянулись беженцы из Европы, многие из которых хотели продать припрятанные ценности. Отец начинал как своего рода посредник, а в конце концов выстроил вполне процветающий бизнес.
Помню, он ездил в Индию, в Париж, на Цейлон и прочесывал там базары в поисках рубинов, сапфиров и бриллиантов. Он потрясающе паковал свой чудесный чемодан: брюки и рубашки укладывались в специальные отделения, а еще там были отдельные карманы для документов и кармашки для записных книжек и сигар. Перед отъездом папа всегда обнимал Мелвина и говорил: «Позаботься о них, Джерри. Ты теперь старший мужчина в доме».
Когда мне было восемь, отец привез из путешествия самый большой в мире звездчатый сапфир – особой ценности он не представлял и валялся в лавке у перекупщика. Отец отшлифовал камень, но глубочайшее впечатление на меня произвел другой его поступок. Он дал сапфиру имя, назвал его «Звезда Ардабана». Зачем дешевой безделушке имя? Затем, что люди покупают не камень – они покупают его историю. Легенду.
Отец заказал для сапфира специальный футляр – такой обычно носят на цепочке, прикованным к запястью – и поехал со «Звездой Ардабана» по стране. В каждом городе его прямо на вокзале ждали вооруженные охранники, бронированный автомобиль и репортер из местной газеты. Через пару дней после того, как о событии напишет пресса, он приглашал всех городских ювелиров к себе в отель и демонстрировал им «Звезду Ардабана», а пока те осматривали сапфир, продавал им прочее содержимое своего чемоданчика. Когда путешествие подошло к концу, отец принес «Звезду» в дар Смитсоновскому институту, в коллекции которого она и находится по сей день.
Эта легенда в нашей семье сродни библейской, своего рода книга Бытия – в ней все, что нужно знать о бизнесе моего отца, да и о моем тоже. Он продавал рубины и сапфиры, я же продаю Клуни, Питта и Дэймона, но суть все равно в одном: в раскрутке. Будь ты величайшим талантом в мире, этот талант еще нужно продать. Я что, Ричард Роджерс? Стивен Зондхайм? Сол Беллоу? Эрнест Хемингуэй? Нет. Я не смогу написать роман. Сочинить пьесу. Придумать песню. Зато я умею сделать так, чтобы роман, пьесу или песню заметили. Это и есть раскрутка. Продравшись через бурные перипетии моей жизни, вы поймете, что я обычный парень из Бронкса, который знает, как привлекать внимание. Благодаря мне люди разглядывают сапфир, который иначе так и провалялся бы сто лет где-нибудь в подвале, а нашелся бы, когда первый владелец давно умер. Вот он, мой талант. Будь такой человек у Ван Гога или Мелвилла, им не пришлось бы долго ждать славы.
Когда мне было девять, отец отвез нас в Калифорнию: хотел показать нам с братом мир за пределами Бронкса, а маме – Голливуд. Она была без ума от кино – из тех женщин, что рыдают с упаковкой бумажных салфеток после окончания сеанса в пустом зале на Гранд-Конкорс. Даже брата она назвала не в память о пращуре из какого-нибудь местечка, а в честь одного из любимых актеров – Мелвина Дугласа, звезды «Отважных капитанов».
Мы погрузились в машину, по мосту Джорджа Вашингтона перебрались в Америку и поехали сначала по двадцать второму шоссе, а потом по пятнадцатому через Пенсильванию, Огайо и Иллинойс. Я прилип лицом к стеклу, за которым проносились города. Ночевали мы в мотелях, ели в придорожных кафе, по пути осматривали достопримечательности. Я видел ковбоев и лошадей, мглистым утром на стоянке грузовиков разглядывал далекие снежные вершины. Я был еще ребенком, но уже ощущал зов. Он был сильнее меня, древнее моих предков, и я слышу его даже в полном одиночестве.
В Лас-Вегасе мы сделали остановку. Только что закончилась война, и там было совсем пусто, лишь мелкие гангстеры чертили планы дворцов посреди бескрайней пустыни. Здесь пройдет немалая честь моей жизни, мы с Элвисом, Синатрой и Полковником устроим здесь множество концертов, будем заключать бесчисленные сделки, но пока, за много лет до того, я призраком пронесся через пустоту. Я был ребенком, и Вегас тоже. Мы еще подрастем и встретимся вновь.
К Лос-Анджелесу подъехали ранним утром. Стекла были опущены, отец сидел за рулем в рубашке с закатанными рукавами. «Просыпайся, Джерри. Тебе понравится». Внизу раскинулись городские постройки, за ними холмы, а еще дальше – океан. Свет был настолько чист, что крыши небоскребов сияли в солнечных лучах ярко-белым. Было бы здорово запечатлеть в памяти самый первый взгляд на место, которое сыграет в твоей жизни важнейшую роль… Увы, более поздние впечатления оседают в мозгу, смешиваются и замещают собой то, что было раньше. Ничто невозможно сохранить в первозданном виде.
Остановились мы в «Рузвельте» на Голливудском бульваре прямо напротив Китайского театра Граумана, возле которого звезды оставляют отпечатки рук и ног на бетонных плитах. Я провел там целый день, сравнивая свои ступни и ладони со следами Хамфри Богарта, Джимми Стюарта и Грегори Пека. Поразительно, но у них у всех почему-то были очень маленькие ноги.
Года три назад, после премьеры «Тринадцати друзей Оушена», руководители «Граумана» обратились к звездам этого фильма: Брэду Питту, Мэтту Деймону и Джорджу Клуни с просьбой тоже оставить отпечатки. Клуни сказал: «Хорошо, мы согласны, но только вместе с Джерри». Как правило, таким образом отмечают именно актеров, однако владельцам кинотеатра очень хотелось заполучить эту троицу, и они пошли на уступки. Прижимая ладонь к бетонной плите, я поднял глаза и увидел окно того самого номера в «Рузвельте», откуда еще много лет назад я разглядывал Голливудский бульвар. Я погрузился в раздумья – как удивительно вернуться в то самое место, но уже по другую сторону стекла, – и вдруг заметил, что мои друзья хохочут.
Оказывается, пару дней назад Клуни позвонил Питту с Деймоном и сказал: «Отпечатки возле «Граумана» кажутся маленькими, так? Вы ведь не хотите, чтобы через много лет какой-нибудь малыш удивлялся: «Надо же, у Брэда Питта с Мэттом Деймоном ножки как у детей!» В общем, я захвачу нам по паре четырнадцатого размера. Джерри? Нет, Джерри говорить незачем». И вот мои приятели явились в клоунских ботинках, и оказалось, что именно у меня самые маленькие ножки на аллее славы. Ну, вы же знаете, что говорят о мужчинах, у которых маленькие ноги...
Отец возил нас по Лос-Анджелесу. Однажды вечером мы стояли на бульваре Сансет возле заведения, куда захаживали голливудские звезды. По-моему, у «Чиро». Не забывайте, тогда на бульваре Сансет все было по другому: редкие машины, никаких высотных зданий, кругом девственный лес, а за последним домом заросли кактусов до самого океана. Беверли-Хиллс был провинциальным городишкой. Клубы стояли прямо посреди зарослей; они тянулись цепочкой вдоль бульвара, словно жемчужная нить. Тогда не было телевидения… Да вообще ничего не было. Старые деньки, когда владельцы студий в погоне за рекламой мечтали попасть в новости. Для этого обычно кинозвезд одевали понарядней и отправляли парочками под фотовспышки, на красные ковры бульвара Сансет.
И вот, стоим мы напротив «Чиро», солнце садится. Подъезжают машины, и по ковровой дорожке идут звезды, замирая в свете вспышек: щелк-щелк-щелк. Дверь отворилась, и я успел одним глазком заметить: там все дымится, колышется и бурлит – словно в бутылку с джинном заглянул. Мне тогда показалось, что это – рай. Когда стоишь снаружи, по другую сторону барьера, а звезды на твоих глазах ныряют в бархатное нутро клуба – как тут не проснуться амбициям?
Помню, Джоан Кроуфорд вышла оттуда, опустив голову, потом, красуясь, вскинула руки вверх и скользнула в автомобиль – огромный и сияющий. Она была со спутником, но сама села за руль. Еще помню гангстера Микки Коэна, который заправлял преступным миром. Лицом он напоминал мопса, зато так и источал энергию – куда там кинозвездам! Микки вскоре подстрелили (впрочем, он выжил) – отец показал мне статью в газете. Я читал и вспоминал самоуверенного силача, который ухмылялся прямо в объективы папарацци. Таков был мой Голливуд: старлетки и гангстеры, блеск и опасность, и еще тупорылый «кольт 38» – бах! бах! бах!
Был там такой парень – Делмер Дейвс. Совершенно удивительный человек из мира кино: и сценарист, и режиссер, и продюсер в одном лице; а начинал он помощником реквизитора в немом вестерне «Крытая повозка». Не буду вдаваться подробности насчет Делмера Дейвса, скажу только, что он был юрист, закончил Стэнфорд, потом жил у индейцев-хопи, приложил руку к полудюжине знаменитых фильмов и интересовался драгоценностями – так и познакомился с отцом. Узнав, что мы в Лос-Анджелесе, Дейвс пригласил нас пообедать на студию «Фокс». Превосходно помню тот день. Вот мы подъезжаем к воротам, и охранник ищет в списке фамилию «Уэйнтрауб». Подумать только, мы – среди приглашенных, вместе с актерами и киношниками! На съемочной площадке настоящее столпотворение: во времена старых киностудий все самое важное происходило здесь, на нескольких акрах. Настоящий цирк: массовка в ковбойских шляпах, кожаных штанах, конкистадорских шлемах и при шпорах; старлетки в вечерних платьях; камеры, микрофоны и всяческие атрибуты шоу-бизнеса. А еще декорации: уголки Парижа и Нью-Йорка, аллеи и крылечки, воспроизведенные до мельчайших деталей. Уличный фонарь, садовая скамейка, окошко, из которого доносится голос матери, – безупречная красота, а над ней чистое тихоокеанское небо.
Мы сели в кафетерии. Дейвс беседовал с отцом. Кругом – сплошь звезды. За одним из столиков Бетти Грейбл, одетая для съемок, коротала время до следующего дубля. Платье на ней было полупрозрачное, и мой взгляд, разумеется, тут же уткнулся в ее великолепные ноги. Бетти ела сэндвич, запивая его содовой, а я просто не мог отвести от нее глаз. И вдруг она рыгнула. Такая чепуха, но для меня – настоящее откровение. Эти безупречные ноги… И рыгнула! Я расстроился, но вместе с тем воодушевился. Получается, кинозвезды – просто люди, обычные человеческие существа. А раз так, я тоже когда-нибудь смогу жить здесь, стану одним из них. Через много лет я рассказал Бетти Грейбл, что моя карьера началась с ее отрыжки. Вряд ли Бетти была в восторге. Она ответила с улыбкой: «Рада, что помогла тебе, Джерри».
Отец отвез нас в Беверли-Хиллс показать, как живут звезды. Я уже говорил: тогда там был просто сонный городишко с кучей маленьких магазинчиков. Мы прокатились по холму над бульваром Сансет, где особняки теснились среди утесов. У меня отложилось в памяти, что все они – в испанском стиле: портики, террасы на крышах, домики для гостей и веранды по бокам, где ветер пустыни шелестит листьями юкки и кипарисов. Теперь и я живу в таком доме. Я все там переделал, но дух старого Беверли-Хиллс никуда не делся. Сразу представляешь, как взбалмошная звезда немого кино бродит по комнатам, напивается шампанским и вдребезги разбивает свой «купе», а потом звонит на студию, чтобы скандал не попал в газеты. Я купил дом в начале семидесятых, когда добился успеха. Именно в таком месте, по моим представлениям, мог бы жить кто-нибудь из героев тех легендарных киностудий: Гарри Кон, Дэвид Зелцник, или Ирвинг Тальберг. Здесь я и пишу эту книгу, рассказываю свои истории, из которых каждая по отдельности – анекдот, вместе же они – о том, что у парнишки была мечта, и вот теперь он вспоминает, как эта мечта осуществилась.
За пару недель до поездки я как раз закончил начальную школу и захватил с собой тетрадь для автографов – у нас она была вместо выпускного альбома. Я совал ее под нос каждой знаменитости: на ковровой дорожке «Чиро», на съемочной площадке «Фокс», в Беверли-Хиллс... Иногда я просто подходил с ней к дверям какого-нибудь особняка и звонил. Попробуйте такой трюк сегодня – вас тут же «нейтрализуют», наденут на голову мешок и вывезут в безлюдное место. Тетрадь с автографами я сохранил. Она как из другого века: маленькая, зелененькая и вся в подписях учителей, одноклассников и кинозвезд. Кармен Миранда, Бетти Дэвис, Пол Дуглас – все они приписали по паре напутственных слов: «Не останавливайся, Джерри!», «У тебя все получится, Джерри!», «Ты станешь знаменитым, Джерри!». Прошли годы, и при встрече я показывал им эту тетрадь, а они смеялись. Бетти Грейбл хотела взять ручку и дописать: «Я рыгнула, Джерри, не стоит благодарности», – но я не дал. Не стоит портить исторический документ.
Красная куртка
Школу я не любил. Я обожал спорт, особенно футбол, мне нравились девочки, да и вообще общаться со сверстниками, а вот уроки... Сидеть и слушать просто потому, что учитель – главный? Нет, это не для меня. Возможно, я переоценивал свои знания. У меня сложилась слишком ясная картина мира, в частности, места, какое в нем отведено школьным учителям. Я сидел на задней парте у окна и разглядывал крыши и дымовые трубы Бронкса. Недалеко от школы находился Гранд-Конкорс, за ним – Манхэттен. Мне не терпелось повидать мир, а за посещаемостью таких учеников следят особенно пристально. Перед первым уроком я забегал в вестибюль, отмечался в списке и уходил, затем, прикрывая лицо воротником, пересекал улицу и взлетал по ступеням на платформу метро. Поезд был моим лимузином. Дребезжа и позвякивая, он полз по маршруту D – в центр.
Однажды, на Маунт-иден-авеню, у самого дома, я увидел в витрине магазина красную куртку. Эта куртка перевернула мою жизнь. Манекен стоял в этакой расслабленной позе, будто вышел прогуляться, да и остановился на углу. Точно такую куртку носил Джеймс Дин в «Бунтовщике без причины». Я представил, как надеваю ее, как расслабленно подпираю плечом косяк, как выплевываю смачные, циничные реплики. «Когда вам будет угодно! Не знаю, что на меня находит, но я сам ищу неприятности... Лучше заприте меня. Я кого-нибудь искалечу – поверьте».
Я снял куртку с манекена и надел – сидит потрясающе, прямо душа поет. Ничего прекраснее я отродясь не видел. Хочу – и точка. Впервые в жизни я ощутил этот самый потребительский зуд: «Хочу, хочу, хочу». Порылся в карманах – пусто. Полный ноль. Уныние моментально сменилось решительностью. Я вернулся домой, отыскал отца и поволок его к витрине, а там надел куртку, застегнул молнию и немного повертелся под его одобряющие кивки.
– Да, Джерри, превосходная куртка. И смотрится здорово – точно на тебя сшита.
– Можно? – спросил я.
– Конечно. У тебя ведь есть деньги?
– А разве ты мне ее не купишь?
– Нет, так не пойдет, – ответил он. – Найди работу, скопи денег и купи сам – только тогда вещь и правда будет радовать. А иначе эта куртка – так, пустое место. Через час она тебе надоест.
Вот и началась моя трудовая жизнь. Куртку я, разумеется, купил и носил, пока не потерял, но куда важнее все те способы заработка, что я перепробовал ради нее. В какой-то момент средства заслоняют собой цель. Начинаешь работать ради работы. Отец наверняка знал, что так случится.
В четырнадцать лет меня (чуть ли не впервые) взяли на работу – в тот самый кинотеатр на Сто Семидесятой улице, куда я пробирался без билета еще в детстве. Там можно было по пожарной лестнице попасть на балкон – волнующее, опасное предприятие. Однажды меня выследил администратор – замечательный дядька по имени мистер Аллен. Он мог позвонить родителям или вызвать полицию, но вместо этого сказал: «Я знаю, ты пробираешься сюда каждый день и постоянно смотришь одни и те же фильмы. Может, лучше поработаешь билетером?»
В тринадцать лет я работал в «Голдберге» – это отель в Катскильских горах. Сначала убирал со столов, но быстро дослужился до официанта. Как-то раз я обслуживал большую шишку – Абрахама Левитта. Именно он построил на Лонг-Айленде Левиттаун и вообще придумал жилые пригороды в современном понимании этого слова. Левитт мной заинтересовался, расспрашивал о родителях, о планах, о чем я мечтаю. Всю жизнь было так: старшие товарищи регулярно мне покровительствовали. Наверное, они что-то такое во мне видели. Может, самих себя в молодости – до того, как ушла жена, а дети свернули не на ту дорожку, ну или что там еще бывает...
– Почему ты здесь? – спросил мистер Левитт. – Почему не в «Конкорде», не в «Гроссингере»? Там настоящая жизнь. В «Голдберге» не заработаешь.
Я ответил, что никого не знаю ни в «Конкорде», ни в «Гроссингере».
– Ничего, – ответил он. – Я все устрою.
На следующее утро он отвез меня в «Конкорд» и представил владельцу Артуру Винатрику и его семье. Меня поставили присматривать за бассейном. По вечерам я танцевал с девушками. Я долгие годы приезжал в этот отель: сначала в роли прислуги, потом гостя, а в конце – агента. И в бизнесе, и в жизни все решают человеческие отношения – вот что я вынес из знакомства с Абрахамом Левиттом.
Примерно тогда же я завел свое собственное дело, и началось оно с внезапного озарения. На первом этаже нашего дома была химчистка, ее хозяина звали Анжело Боцанеллис. Сидя на пожарной лестнице, я следил, как люди выходят из метро и тут же бегут в химчистку, а затем направляются по домам с чистым бельем. Я пришел к мистеру Боцанеллису и сказал:
– Не могу смотреть, как люди каждый вечер мучаются. Сделайте нам всем одолжение: позвольте мне разносить белье. Все будут идти с работы прямо домой, к жене и детям. Может, сохраним чей-нибудь брак.
Он согласился.
Я спросил, сколько смогу заработать.
– Будут давать на чай: кто пять, кто десять центов. Но тебе придется пошевеливаться. Решайся.
Идет.
Я разносил белье ежедневно, в четыре. Носился по окрестностям, взлетал и скатывался по лестницам, вбегал и выбегал из крошечных, похожих на гробы лифтов. Хозяйки получали белье до того, как муж вернется с работы. Однажды утром я заметил, как один мой клиент выходит из китайской прачечной с набитой сумкой. Посетители химчистки сдают белье и в стирку тоже! Я пошел к хозяину – старому китайцу с темными, таинственными глазами. Звали его Луи Хонг.
Я сказал:
– Послушайте, мистер Хонг, раз уж я разношу белье из химчистки, то мог бы и вашим клиентам заказы доставлять – люди-то одни и те же.
Так я и стал предпринимателем.
Впрочем, я сглупил и почти сразу осознал свою ошибку. Сколько бы сумок я ни приволакивал в квартиру, чаевые давали всего один раз. Я конкурировал сам с собой, себе же сбивал цены – наверняка в бизнес-школах этому учат, и даже какое-нибудь специальное слово придумали. Пришло и решение: я по прежнему приносил все за один раз, но сумку из прачечной прятал под лестницей, а из химчистки – сразу нес в квартиру. Потом забегал еще раз и затаскивал наверх белье из прачечной, получая по десять центов два раза, а не один.
Со временем я стал смотреть на наш район другими глазами. Теперь мне виделись не улицы и магазины, а человеческие потребности и возможности, на которых можно делать деньги. Научишься таким образом смотреть на мир – и он уже никогда не будет прежним. Все равно что разглядывать орнамент на ковре: однажды разберешься, и забыть уже не получится. Бакалейщик, торговец фруктами, владелец газетного киоска – все они пользовались моими услугами. Очень быстро работы стало слишком много. Один я не не справлялся и поэтому отправился к брату.
– Мелвин, – сказал я, – есть отличное дельце, но нужна помощь.
Мы завербовали на нашем углу с полдюжины мальчишек, и вскоре по окрестностям носилась уже целая армия курьеров, – а процент с каждой доставки шел мне по цепочке.
Из этого бизнеса я вынес несколько актуальных и по сей день уроков: люди готовы платить за то, чтобы им облегчили жизнь; не упускай возможности предложить свои услуги; все решает индивидуальный подход; двойная работа – двойная оплата.
В четырнадцать лет я убежал из дома. Убежал – не в смысле пошел без спроса на соседнюю улицу, или не вернулся ночевать, а по настоящему. Мы с моим другом Стьюи Платтом стояли на углу, и меня вдруг охватила жажда приключений.
– Слушай, а давай сбежим отсюда! – предложил я.
– Отсюда – это откуда? – спросил Стьюи.
– Прямо вот отсюда.
Мой дядя в Майами-Бич владел долей в отеле. Я решил, что если мы сумеем туда добраться, то он устроит нас посыльными. В Майами-Бич посыльный – все равно что аристократ (во всяком случае, так я объяснил Стьюи); будем отгонять на стоянку «кадиллаки» и заработаем кучу денег.
– А как мы туда попадем? – спросил он.
– Автостопом.
– Как это, автостопом – во Флориду?
– Что значит «как это»? Большой палец поднимешь – и все.
На дорогу у нас было четыре доллара. Ехали целый день, ели в придорожных кафе, отдыхали на разделительной полосе, а моторы шумели вокруг точно океанский прилив. Деньги кончились, когда мы добрались до Пенсильвании.
– Далеко до Флориды? – спросил Стьюи.
– Еще пара дней, – ответил я.
Когда солнце село, нам стало страшно. Обнявшись, мы спали на голой земле, но с рассветом двинулись дальше. Виргиния, Северная Каролина, Южная Каролина. У нас не осталось ни цента, и очень хотелось есть. Знаете, кто нас подкармливал? Черные. Тогда негры еще жили на одной стороне улицы, а белые – на другой. Так вот, на «белой стороне» нас гнали прочь, словно крыс, за нами бежали, осыпая проклятиями. На «черной» же с нами разговаривали, о нас заботились, протягивали тарелки с пищей. Подкрепившись, мы двигались дальше под палящим солнцем вдоль дощатых хижин, где лаяли псы.
Двое пьяных в красном кабриолете «олдсмобиль» подобрали нас на окраине Миртл-Бич, штат Южная Каролина. Мы забрались на заднее сиденье. Помню только, как один из мужчин меня о чем-то расспрашивал; потом визг шин, и все: деревья, дома, дорожные знаки – вдруг как закружится! Машина оторвалась от асфальта, меня подбросило в воздух. Я падаю, ошалелый, на мягкую черную землю, и что-то с воем несется на меня с небес... Бух! Грохается рядом. Это Стьюи. Мы недоуменно пялимся друг на друга. Вскакиваем и бежим. Прочь от дороги, от машины, от осколков стекла и пьяных мужчин.
Лесами мы вышли к Миртл-Бич. Всю дорогу мы рыдали, задыхаясь от слез и всхлипывая, как маленькие дети. Спросили, где полицейский участок. Молодой белозубый полисмен позвонил родителям в Бронкс, а потом отвез нас в аэропорт на окраине города. На взлетной полосе стоял огромный серебристый самолет «Кэпитал эйрлайнс». Пропеллеры, чихнув, завертелись. Я сел у окна. Самолет побежал по взлетной полосе, оторвался от земли, и скоро город и море остались далеко внизу. Впервые я летел.
Приземлились в «Ла-Гардии». Терминала тогда еще не было, машины просто останавливались в чистом поле и ждали. Ждали и мои родители. Лицо у отца было злое, он хлопнул кулаком по ладони и процедил:
– Ну погоди, я до тебя доберусь.
А мать оттолкнула его кулак со словами:
– Не трогай моего мальчика!
Четыре дня. Нас не было четыре дня, и они изменили мою жизнь. Я испугался, но не отступил, я справился с трудностями.
Когда мы вернулись домой, отец усадил меня и спросил:
– Почему, Джерри?
– Почему? Потому что я хотел посмотреть мир!
Все, кроме девушки
В колледж я поступать не хотел и решил, что пусть уж лучше весь мир будет мне университетом. Первый курс – служба в ВВС США. Я записался еще весной, прежде чем окончил школу, а поскольку в семнадцать лет самостоятельно подавать заявление еще нельзя, пришлось просить разрешения у родителей. Мама была в ужасе, но отец понимал, что я не отступлюсь.
– Подписывай, – велел он ей. – Просто подпиши, и все.
Почему ВВС?
Просто я прикинул, что подготовку в морской пехоте мне не потянуть, не хотел глотать пыль в сухопутных войсках, а на флоте уродливая форма.
Базовую подготовку я проходил сначала на авиабазе Сэмпсон в северной части штата Нью-Йорк, а потом на авиабазе Кесслер в Билокси, штат Миссисипи, где на газонах стояли таблички: «Выгул ниггеров, жидов и собак запрещен». В таких местах усваиваешь вовсе не то, что тебе преподают. То есть, меня, конечно, обучили работать с рацией, шифровать, сидеть в бункере с наушниками на голове и следить за пролетающими самолетами. Однако, главное – я понял, что такое Америка, что такое Юг. Со мной служили ребята со всех концов страны. И еще я сумел постоять за себя.
В сержанты мне достался типичный южанин и редкий сукин сын по имени Харли. Когда приходила почта, он всегда коверкал мое имя эдак по-особому, на еврейский манер: «Вайн-трауб! Вайн-трауб! Вайн-трауб!» Мне тогда много писала школьная возлюбленная – впоследствии моя первая жена – и нередко присылала печенье и конфеты. Харли разрывал упаковку и расшвыривал сласти по полу, вопя «Вайн-трауб! Вайн-трауб!».
И вот стоим мы с ним однажды у стойки в столовой, а рядом никого. Я подхожу и шепчу тихо-тихо, так что ему приходится наклониться ко мне, иначе не слышно:
– Я тебя убью.
– Ты что сказал? – вопит Харли.
А я еще тише повторяю:
– Ты слышал, Харли. Однажды я застану тебя в городе одного и убью.
Он совсем с катушек съехал.
– Да что ты, еврейчик, о себе возомнил? Не смей со мной так разговаривать! – И бьет меня в челюсть.
Я вытер кровь и гляжу на него с улыбкой.
– Ну вот ты, сукин сын, и попался. Теперь тебе каюк.
Я отправился к полковнику и подал жалобу. Харли пропал. Есть масса способов разрешить конфликт: кулаки, слова, насмешки, компромисс, подчинение, жалоба и военно-полевой суд.
Однажды мой сослуживец, зная, что я не здешний, пригласил меня на выходные в гости. Мы приехали в пятницу поздно вечером и сразу легли спать. Следущим утром спускаемся мы на кухню, а там за столом сидит и завтракает отец моего приятеля – в белом балахоне, а на соседнем стуле – колпак Ку-клукс-клана. Не шучу, так все и было!
Я с нервной улыбкой сажусь, он протягивает руку и спрашивает, как меня зовут.
– Уэйнтрауб? Что это за фамилия такая – Уэйнтрауб?
– Еврейская, сэр.
– Так ты еврей? – удивился он. – Нет, ты не еврей. Если ты еврей, где твои рога?
А я в ответ:
– Спилить пришлось, а то каска не налезала.
Служить я попал в самое унылое место, какое только можно представить: Фэрбенкс, штат Аляска. Глухой фронтир: грязные улицы, фактории, салун с длиннющей деревянной стойкой – точь в точь как в старых вестернах. Солдаты и наемные рабочие останавливались в Фэрбенксе по пути на Алеутские острова, где располагались радарные установки и системы обнаружения. Ближе к Советскому Союзу, не покидая Америки, было не подобраться. Ребята отбывали на островах долгую вахту, не видя женщин целыми месяцами и солнца – примерно столько же. В Фэрбенксе им выплачивали все жалованье разом, а дальше начинался кутеж. Если не считать приезжих, город населяли бармены да проститутки, и работа у них была одна: раскручивать солдатиков на деньги.
Аляска многому меня научила. В диспетчерской я освоил переговоры азбукой Морзе – даже сейчас, когда пытаюсь заснуть, у меня в голове то и дело вдруг проносятся эти чертовы «точка-тире». В казарме я наладил игру в кости (мой переносной столик исчезал и появлялся в мгновение ока, словно цель на экране радара) и уяснил хитрости подготовки таких мероприятий. В городе же я научился продвигать продукт.
Однажды в витрине магазина мужской одежды «Закс» (именно так: «З-а-к-с») я увидел потрясающий пиджак. Модель называлась «крикетист». Сознаюсь, одежда – моя слабость. Это была уже не куртка, как у Джеймса Дина, а самый что ни на есть стильный, твидовый пиджак. Я зашел в этот приполярный магазин, померил пиджак, глянул в зеркало. Тут подходит хозяин и начинает мне его продавать.
– Да-да, сидит прекрасно. А стоит-то сколько?
– Двадцать долларов.
– Увы... Я на военной службе.
– А сколько у тебя есть?
– Три доллара.
– Тогда давай так: ты платишь три доллара, а остальное – в рассрочку. Пиджак твой сразу – только вноси по два доллара в неделю.
– Идет.
Выписывая квитанцию, хозяин спросил:
– Как твое имя?
– Джерри Уайнтрауб.
Тут он удивленно поднял глаза.
– Еврей?
– Ага.
– Откуда?
– Из Нью-Йорка.
– Ух ты! Я тоже.
Он подумал и говорит:
– Может, в свободное от службы время поработаешь у меня?
Вот так и вышло, что я стал трудиться полный день в магазине мужской одежды «Закс», и при этом еще служил в ВВС без всяких поблажек. Вдобавок к армейскому жалованью, доходам от игры в кости и заработкам на новом месте, я понемногу начал делать настоящие деньги. Нет-нет, в торговле одеждой нет ничего плохого, просто у меня были серьезные амбиции. Хотелось чего-то большего. Тут, как и со службой доставки: увидев деньги раз, я чуял их повсюду.
Как я уже упоминал, раз в несколько дней прибывала новая порция ребят с Алеутских островов. Они получали свои чеки и ударялись в загул. Так вот, когда эти продрогшие до костей парни высыпали на улицу, зажав наличность в кулаке, что они видели первым делом? Магазин мужской одежды «Закс»! Им нужно было рассказать сказку, выставить их мечту прямо в центральной витрине. Я устроил там пляж, где под зонтиком у самой воды потягивали ром парень в плавках и роскошная красотка. Солдаты пялились на нее, как зачарованные, а потом заходили поговорить со мной. Я брал у них немного денег, а в замен устраивал все «под ключ»: билеты на самолет, отель во Флориде, одежду, пляжные причиндалы – в общем, все, кроме девушки. Та же самая «Звезда Ардабана».
К моменту увольнения я заправлял абсолютно всем. Не уверен, что мне когда-либо удавалось организовать дело столь же безупречно. Мистер Закс предлагал остаться, но я только рассмеялся в ответ. Меня тянуло назад. Одно я усвоил твердо: когда чувствуешь себя спокойно, самое время начать все с начала.
Не буду я носить колготки
В 1956 году я вернулся со службы и понял, что Бронкс сильно изменился. На момент моего отъезда нам было по семнадцать, все носили куртки с университетскими эмблемами и белые кожаные туфли, зачесывали волосы в «утиный хвост», а вечерами собирались на углу и от безделья спорили до хрипоты обо всем на свете. Когда я вернулся, друзьям уже исполнилось двадцать, и они начинали жить своей собственной жизнью. Я бродил по улицам в «крикетном» пиджаке, засунув руки в карманы и заглядывая в окна. Тротуары опустели, друзья куда-то пропали. Уезжая, всегда надеешься, что вернешься, а твой мирок, твой дом и семья ждут тебя в целости и сохранности. Однако время течет, мы меняемся, а вместе с нами меняется и весь мир, поэтому, вернувшись, понимаешь, что никакого дома нет. Он исчез. Махая на прощанье рукой с подножки поезда, не понимаешь, что мир детства тает у тебя за спиной. Наверное, так даже лучше. Знай мы, как устроено время, не делали бы вообще ничего.
Однажды утром отец пригласил меня к себе в контору – хотел поговорить. Пожалуй, я маловато о нем рассказал. Папа был поразительным, мудрейшим человеком; исколесил весь свет, а из багажа – только чемоданчик с драгоценностями да голова на плечах. Он основал свою фирму, кормил семью и учил нас жить правильно. Величайшая личность. Иногда мне кажется, что будущим поколениям никогда не сравниться с людьми тех времен. Они пережили Великую депрессию и войну. Они никогда не теряли надежду; больно падали, но неизменно поднимались. Впрочем, не были отцу чужды и предрассудки той эпохи: как правильно жить, чем заниматься. Так, мужчине полагалось иметь свое дело, которое можно передать детям. У него должна быть работа – постоянный источник дохода и – самое главное – инструментарий. Инструментарий – это слово звучало в нашем доме постоянно. Волшебное слово. У мужчины должна быть кладовая, куда он может в любой момент зайти и пересчитать запасы. Отец говаривал так: перед сном посчитай, сколько у тебя денег, и убери листок в левый карман. Потом напиши, сколько ты должен, и положи в правый карман. Пока число в левом кармане больше, чем в правом, все хорошо.
Я приехал в центр. Отцу тогда было за сорок, он прямо лучился жизнью, а на лице его сияла особая, торжественная улыбка.
– Садись, – сказал он.
Рядом, на стуле, стоял черный кожаный портфель с монограммой Д.У.
– Что это? – спросил я.
Он похлопал по портфелю.
– Твой чемоданчик для образцов. В нем ты повезешь драгоценности на продажу.
Кровь ударила мне в голову, и волосы на затылке стали дыбом. Портфель с монограммой… Да это все равно, что увидеть собственный гроб! Я, заикаясь, пробормотал:
– Нет-нет-нет. Я не поеду. Не могу. Это не для меня. Я не могу.
Похоже, мой ответ привел отца в искреннее изумление.
– В чем дело? Ты же мой сын. Ты должен изучить семейный бизнес и продолжить его. Так полагается.
– Где полагается?
– В мире... Так устроен мир.
– Мой мир устроен по-другому.
– О чем ты? Драгоценности – отличный бизнес. Сможешь снять квартиру, купишь дом, прокормишь семью – когда заведешь, конечно.
– Не волнуйся, – ответил я, – квартиру я сам сниму и семью прокормлю.
– Каким же образом?
– Пока не знаю.
– И чем ты планируешь заняться?
– Еще не решил. Но что бы я ни делал, делать буду хорошо, как ты меня учил.
Вам может показаться, что это печальная сцена: сын отвергает дар отца. Вовсе нет. Сцена – радостная. Я уважал и любил папу, просто не хотел жить его жизнью, а он это понял и не стал упорствовать. Идя в жизни своим путем, я в каком-то смысле следовал примеру отца: найти свою стезю, свой неповторимый стиль, раскрутить и продать свою собственную «Звезду Ардабана», сравнить числа в правом и левом кармане.
Я решил снова пойти учиться, вот только куда? Посмотрел список колледжей, бравших по «Солдатскому биллю»[2]: Корнелл, Хаверфорд, Колгейт... Я и представить себе не мог, как буду прогуливаться с учебником философии по какому-нибудь тенистому кампусу. Я прошел подготовку на Юге, не спасовал перед издевательствами, завтракал с ку-клукс-клановцем, торговал костюмами в тундре… Нет, такие университеты не для меня. Вместо этого я решил пойти на прослушивание в театральную школу «Нейборхуд плейхаус» – там преподавали по методу Константина Станиславского, согласно которому актер не изображает героя, а пытается и правда им стать. В эпоху Марлона Брандо каждый мечтал, чуть сгорбясь, процедить: «Не мой вечер? Слушай, Чарли, да я бы его одной рукой оприходовал!».
Мне нравилось играть, нравилось всеобщее внимание и вообще сцена, но «Плейхаус» я выбрал еще и потому, что именно туда устремляются полные надежд юные создания со всех уголков Америки, мечтая о бродвейской славе. Чтобы подцепить девчонку, лучше места не придумаешь.
Школа находилась на Пятьдесят четвертой западной улице – в самом центре Манхэттена. Руководил ей легендарный театральный педагог Сэнди Мейснер. Я поднялся по ступенькам, назвал свое имя и мигом угодил на прослушивание, то есть оказался один на залитой светом сцене, под взорами самого мистера Мейснера и его помощника Сидни Поллака, с которым мы впоследствии крепко сдружились. Я читал стихи, кого-то изображал, размахивал руками и что-то выкрикивал. Уличный мальчишка из Бронкса вдруг разразился фрагментом из знаменитой современной пьесы о благородстве страданий.
Мистер Мейснер прервал мой монолог на середине.
– Ты что вытворяешь?
– Как что? Читаю отрывок.
– Да, но ты не актер.
Я не мог вымолвить ни слова.
– Ладно, – сказал он, – пройдись-ка.
Я прошелся по сцене.
– Мне нравится твоя походка. Как у Джона Уэйна. Только ты все равно не актер.
– Ага, – ответил я. – Но вдруг я научусь.
О чем-то пошептавшись с Поллаком, Мейснер сказал:
– Ладно, парень ты высокий, симпатичный. Может, и правда чему-нибудь научишься. Ты принят.
К тому моменту я уже съехал из Бронкса и жил на Третьей авеню, прямо над «Пи Джей Кларком»[3], вместе с двумя проститутками. Я как-то познакомился с ними на вечеринке – там все пили, а дым от сигарет стоял – хоть топор вешай. Я проводил девушек до дома, потом закрутил с одной роман и в итоге переехал к ним, правда большую часть времени все равно проводил на занятиях. «Плейхаус» был настоящей фабрикой звезд, набитой талантами. Примерно тогда же там учились Джеймс Каан, Дебни Коулмен, Бренда Ваккаро, Элизабет Эшли. Помню, как мы с Кааном импровизировали, и реальность так переплеталось у нас с миром вымышленных персонажей, что мы лезли в драку прямо на сцене. В конце я навалился на него с воплями: «Я тебя убью! Убью!»
Стало ясно, что кинозвезды из меня не получится – не было у меня к этому страсти, да и таланта тоже. «Ты не актер». Мистер Мейснер был прав. В жизни мне по настоящему нравилась одна единственная роль: Джерри Уэйнтрауба. Тем не менее, учеба в «Нейборхуд плейхаус» не была ошибкой – я приобрел бесценный опыт, стал понимать актеров и вообще творческих людей: что ими движет, что пугает (зачастую то же, что и движет), в чем они нуждаются. В конце концов, творческие люди – моя специальность. Они не производят материальных ценностей, не оказывают жизненно важных услуг, у них, как сказал бы отец, нет инструментария, поэтому даже самые преуспевающие актеры мучаются вопросом: «А кому нужны плоды моего труда?»
Загляните на съемочную площадку за неделю до конца съемок, и вы увидите, как даже самые-самые знаменитые психуют с телефонной трубкой у уха: «Что дальше? Кому я нужен?» Не то чтобы артисты – какие-то особенные люди. Это ситуация особенная. Такая ненадежная профессия кого хочешь с ума сведет.
И что же делаю я? Я им помогаю. Снимаю давление. Беру на себя бытовые вопросы, чтобы актер, режиссер или сценарист занимался тем, что умеет: играл, творил. Когда творческий человек суется в мои деловые вопросы: пытается продюсировать, заключать сделки или еще что – он больше не творец. А самое главное, я не обращаюсь с ними как с детьми. Не опекаю их. Бывает, дельцы индустрии развлечений опекают артистов. Для таких ненадежность актерской профессии – хлеб; ваш страх – это их деньги. Акулы. Другие же помогают преодолеть тяжелую полосу, когда одна работа кончилась, а другая еще не началась: из них и вырастают Дэвиды Зелцники и Брайаны Лурды – продюсеры и агенты, которые создали Голливуд.
Многому меня научили и упражнения по импровизации. Я даже не перевоплощался в другого человека или персонажа, а просто доверял собственному чутью. Когда приходится туго – не знаю, может, так только в Бронксе, – так вот, когда туго, нужно открыть рот и говорить. Даже и не сосчитать, из скольких переделок я выпутался, просто отдавшись на волю собственных слов.
– Что будем делать?
– Делать будем вот что… – я открываю рот, а там – как получится. Импровизация.
Конец моей учебе в «Плейхаусе» пришелся на занятия танцами, точнее, на тот момент, когда мы с Джимми Кааном пошли покупать для них одежду. Вела студию Марта Грэхем – настоящая легенда. Посещение для всех строго обязательно. Отец Джимми занимался доставкой фруктов, он отвез нас на грузовике в магазин «Капецио» на Бродвее. Мы – обычные уличные мальчишки, на актеров и близко не похожие – вылезаем и идем в торговый зал. Там продавщица снимает с меня мерку: талия, грудь, плечи, и выносит целую стопку всяких там чешек и колготок. Гляжу я на себя в зеркало и думаю: «Эй, минуточку! Если я в таком виде пройдусь по улице, меня же прикончат». А главное-то: прикончат, и будут правы! Туда мне и дорога.
Тогда я поднимаю глаза на Джимми и говорю:
– Не-а. Не пойдет. Я не могу. Ни за что.
На занятия я пришел в джинсах и футболке, а кругом танцовщицы – этакие бабочки-красавицы. Никогда в жизни не чувствовал себя столь огромным. Я был как Сильвестр Сталлоне, угодивший на полотно Эдгара Дега. И тут появляется Марта Грэхем, такая элегантная, не идет, а плывет.
– И где же наши колготки и чешки?
Я в ответ пожимаю плечами.
– Я не могу их носить.
– На моих занятиях носят то, что я скажу.
– Вы на меня поглядите. Мне ни за что не стать танцором. Не хочу я покупать эту вашу одежду.
Тут она подперла рукой подбородок, выставила бедро и говорит со вздохом:
– Ладно. Пройдись-ка.
А «пройдись» значит не просто пройтись – а по-балетному. На пуантах.
Я прошел по комнате, обернулся, а она – представьте себе – руками всплеснула и заявляет:
– Да вы, мой дорогой, просто бревно.
Наступил момент истины. Рубикон. Джимми Каан надел чешки с колготками, и вот теперь он в титрах – Сонни Корлеоне и еще кто-то там; я же, преисполненный свойственного человеку стыда, не стал надевать чешки с колготками, так что в титрах я – продюсер.
Прошли годы, я делал шоу «Марта Грэхем на Бродвее». Вспомнила ли она меня? Разумеется, нет. И вот премьера. Я послал ей десять дюжин роз – вся гримерка в цветах – а потом явился сам – в смокинге, и все как у Фитцджеральда: иду через холл, улыбаюсь, машу рукой. Подбегает девушка и хватает меня за рукав:
– Вас срочно зовет мисс Грэхем.
Я пошел в гримерку, постучался, она открывает дверь… Марта была невысокая, но экспрессивная, исполненная драматизма. Берет меня за руки, прижимает к себе и говорит:
– О, мой дорогой, мой импрессарио! Да-да, мой импрессарио. Величайший импрессарио в мире!
– Нет, – отвечаю я. – Я не импрессарио. Я бревно.
[1]Шанда (идиш) – позор, скандал. Здесь и далее примечания переводчика.
[2]«Солдатский билль» (G.I. Bill) – закон, изначально подписанный президентом Франклином Рузвельтом 22 июня 1944 года и гарантирующий ветеранам Второй мировой войны пособия, кредиты на покупку жилья и оплату обучения. Впоследствии дополнялся социальными гарантиями для ветеранов других войн, а также вообще для военнослужащих после демобилизации.
[3]«У Пи Джей Кларка» (“P.J. Clarke's”) – знаменитый нью-йоркский бар, который в разные годы посещали всевозможные знаменитости: семья Кеннеди, Фрэнк Синатра и др. Вплотную к зданию бара пристроен 47-этажный жилой дом, именно в нем и жил Джерри.