Перевод Алексея Круглова

 

 

Уилбур Смит

 

СОКОЛ ЛЕТИТ

 

 

Моей жене, моей драгоценной Мохинисо посвящается – с любовью и благодарностью за все волшебные годы нашей совместной жизни

 

 

Год 1860

 

Африка притаилась на горизонте, словно лев в засаде, рыжевато-золотистая в первых лучах солнца, обожженная холодом Бенгельского течения. Робин Баллантайн всматривалась в далекий берег. Уже час она стояла у борта в ожидании рассвета – знала, что земля там, чувствовала ее огромное загадочное присутствие, ощущала дыхание, теплое и пряное, среди липких ледяных испарений океанского потока, в котором двигался парусник.

Радостный возглас девушки опередил впередсмотрящего. Капитан Мунго Сент-Джон вихрем взлетел по трапу из своей каюты на корме. Матросы сгрудились на борту, возбужденно переговариваясь. Крепко сжав поручень, Сент-Джон бросил пристальный взгляд на горизонт, затем обернулся и дал команду – негромко, но внятно, так что слышно было, казалось, в любом уголке корабля:

– Приготовиться к повороту оверштаг!

Типпу, помощник капитана, быстро разогнал зевак по местам, пустив в ход узловатый линек и увесистые кулаки. Уже две недели свирепый ветер гнал по небу тяжелые тучи, не давая разглядеть солнце, луну и прочие небесные тела, чтобы определить координаты. Однако, судя по навигационному счислению, клипер находился в сотне морских миль к западу, далеко в стороне от дикого пустынного берега, грозившего неведомыми опасностями.

Капитан только что проснулся – его черная спутанная грива развевалась по ветру, на загорелом лице играл сонный румянец, усиленный беспокойством и раздражением. Однако глаза смотрели ясно – светло-карие с золотыми искорками на фоне белоснежных белков. Робин даже сейчас, в момент общей суеты, удивилась чисто физическому, будоражащему ощущению угрозы, исходившему от этого человека. Он отталкивал и в тоже время неодолимо притягивал к себе.

Белая льняная рубашка, небрежно заправленная в штаны и распахнутая на груди, открывала загорелую, словно намасленную, кожу с тугими завитками волос. Девушка невольно залилась краской, припомнив тот день в начале плавания, когда они достигли теплых голубых вод Атлантики южнее 35 градуса северной широты, – день, ставший для Робин источником душевных мук, от которых не спасали никакие молитвы.

В то утро, услышав над головой плеск воды и лязганье корабельной помпы, она отложила путевой дневник, встала из-за шаткого письменного столика в крошечной каюте и, накинув на плечи шаль, поднялась на верхнюю палубу. Робин ступила, ничего не подозревая, в ослепительный солнечный свет и… изумленно замерла.

Двое матросов усердно качали рычаг, и чистая морская вода с шипением хлестала из помпы. Мунго Сент-Джон, совершенно нагой, подставлял лицо и руки тугой струе. Мокрые черные пряди упали на лицо, волосы прилипли к груди и плоскому животу с буграми мышц. Робин словно окаменела, не в силах оторвать взгляд. Матросы переглянулись с сальными ухмылками и продолжали трудиться, поддерживая бурлящий поток.

Ей, конечно, и прежде доводилось видеть обнаженное мужское тело – либо распластанное на анатомическом столе, дряблое, белое, со вспоротым животом, из которого, словно требуха в мясной лавке, вываливаются внутренности, либо корчащееся в поту предсмертных судорог среди зловония инфекционной больницы, – но только не такое, здоровое, полное жизни, бьющей ключом, и вдобавок чудесно сложенное, с мощным торсом и длинными сильными ногами, широкими плечами и узкой талией. Кожа блестела даже там, где ее не золотил солнечный свет. И мужские органы – не постыдный и неопрятный клубок, полускрытый жесткими волосами, а трепещущая напряженная плоть. Суть первородного греха – Змий и яблоки – внезапно предстала во всей ее прельстительной очевидности. Девушка невольно ахнула. Капитан, услышав, шагнул из-под грохочущей струи и отбросил волосы с лица. Робин стояла перед ним, не в силах двинуться с места или отвести глаза. Не сделав даже попытки прикрыть тело, по которому все еще струилась вода, сверкавшая алмазными блестками, он лениво протянул, искривив губы в с язвительной усмешке:

– Доброе утро, доктор Баллантайн! Похоже, и мне предстоит быть предметом ваших научных изысканий?

Только тогда наваждение рассеялось, и она кинулась в свою маленькую душную каюту, где упала на узкую дощатую койку, ожидая неизбежного приступа стыда и раскаяния. Ничего подобного почему-то не чувствовалось, хотя дыхание перехватило, щеки и лицо горели, а волоски на затылке встали дыбом. Тот же жар ощущался и в других частях тела. Робин в панике вскочила с койки, упала на колени и принялась молиться, дабы осознать всю глубину собственного ничтожества и греховности. За двадцать три года ей тысячу раз приходилось предпринимать сие упражнение, но ни разу со столь малой пользой.

В последующие тридцать восемь дней плавания Робин старалась избегать этих глаз с золотыми искорками и ленивой дразнящей усмешки. Пищу она принимала по большей части у себя в каюте, даже в удушающий экваториальный зной, когда зловоние от ведра за холщовой ширмой в углу едва ли способствовало аппетиту, и присоединялась к брату в кают-компании, только если непогода удерживала капитана на палубе.

Теперь, наблюдая, как он уводит судно прочь от враждебного берега, она вновь испытала странное волнение и поспешно отвела взгляд в сторону земли, проплывавшей впереди. Канаты визжали в блоках, реи скрипели, парус опадал и вновь надувался под ветром, хлопая с пушечным грохотом.

При виде земли стало легче справиться с ненужными воспоминаниями, их почти вытеснило чувство благоговения, такое сильное, что Робин невольно спросила себя: неужели родная земля способна столь явно и отчетливо взывать к крови своих детей?

Целых девятнадцать лет минуло с тех пор, как она, четырехлетняя малышка, цеплялась за юбку матери, а гора с плоской вершиной, стоящая на страже южной оконечности континента, медленно уходила за горизонт. Это было одно из немногих сохранившихся воспоминаний. Робин словно чувствовала под рукой дешевую грубую ткань платья, полагавшегося жене миссионера, подавленные всхлипы и дрожащие под юбкой ноги, к которым она прижималась. В памяти снова вспыхнули страх и смятение при виде материнского горя. Девочка смутно догадывалась, что их жизнь круто меняется, но знала лишь одно: высокого человека, бывшего центром ее детского мирка, теперь с ними нет.

«Не плачь, детка, – шепнула мать. – Скоро мы вновь увидим папу. Не плачь, маленькая».

После этих слов Робин решила, что вряд ли когда-нибудь увидится с отцом, и уткнулась лицом в шершавую юбку – уже тогда слишком гордая, чтобы показывать слезы.

Утешал ее, как всегда, братишка Моррис, тремя годами старше, мужчина семи лет, тоже рожденный в Африке, на берегах далекой неукротимой реки со странным экзотическим названием Зуга, в честь которой Моррис Зуга Баллантайн и получил свое второе имя. Робин предпочитала называть его Зуга – это напоминало ей об Африке.

Робин обернулась к юту: вон он, брат, высокий, хоть и ниже капитана, стоит рядом с Мунго Сент-Джоном и что-то горячо объясняет, указывая в сторону львино-желтой земли. Черты лица достались ему от отца, тяжелые, сильные – костистый ястребиный нос, твердая, почти жесткая линия рта.

Брат поднес к глазам подзорную трубу, изучая низкую береговую линию с тщательностью, которую проявлял в любом деле, вплоть до самого мелкого, затем обратился к капитану. Мужчины беседовали вполголоса. Как ни странно, они находили общий язык, относясь с настороженным уважением к силе и достоинствам друг друга. По правде говоря, завязать отношения больше старался Зуга, готовый, как всегда, извлечь выгоду из ситуации. В ход пошло обаяние, и после выхода из Бристоля он вытянул из Мунго Сент-Джона почти все, что тот узнал за долгие годы торговли и плавания вдоль берегов огромного неизведанного континента. Сведения аккуратно вносились в толстый кожаный блокнот в ожидании дня, когда в них возникнет нужда.

Капитан охотно взялся посвятить Зугу в таинственное искусство астрономической навигации. Ежедневно в полдень учитель с учеником устраивались на юте с медными секстантами наготове, ожидая огненного проблеска в сплошных облаках, и потом, раскачиваясь в такт с палубой, старательно удерживали солнечный луч в окуляре прибора.

Чтобы развеять скуку долгих вахт, они устраивали стрельбу по пустым бутылкам из-под бренди, которые матрос бросал с кормы. Мунго Сент-Джон приносил из каюты пару великолепных дуэльных пистолетов в ящичке с бархатной обивкой и тщательно заряжал, разложив на штурманском столике. Бутылки разрывались в воздухе фонтаном алмазных осколков, сверкающих в солнечном свете, и стрелки радостно хохотали, поздравляя друг друга.

Бывало, что брат доставал новехонький карабин Шарпса с затвором, заряжавшийся патронами – подарок одного из спонсоров «африканской экспедиции Баллантайнов», как окрестила их путешествие крупнейшая ежедневная газета «Стандард». Это чудо-ружье имело невероятную прицельную дальность до восьмисот ярдов, и даже с тысячи легко укладывало буйвола. С помощью таких ружей меткие стрелки очищали американские равнины от несметных стад бизонов. Мунго Сент-Джон спускал за корму мишень – бочонок на тросе длиной восемьсот ярдов – и они с Зугой целились поочередно, поставив на кон по шиллингу. Баллантайн, хоть и лучший стрелок в полку, тем не менее, успел проиграть капитану больше пяти гиней. Американцы не только производили лучшие ружья в мире – Джон Браунинг запатентовал магазинную винтовку, которую Винчестер превратил в непревзойденное оружие, – но и безусловно превосходили всех в искусстве его применения. Сказывалась разница между пионерами Дикого Запада с их длинноствольными винтовками и британской пехотой, стрелявшей залпами из гладкоствольных мушкетов. Мунго Сент-Джон, настоящий американец, владел и дуэльными пистолетами, и «шарпсом», словно они были частью его тела.

Береговая линия снова скрылась в холодном зеленоватом море, и Робин ощутила смутное беспокойство. Она рвалась к земле с отчаянным упорством, ничуть не ослабевшим с давней минуты расставания. Казалось, вся ее жизнь в последующие годы была лишь подготовкой к возвращению, долгой и полной препятствий, непреодолимых для женщины. Как часто она боролась с соблазном поддаться отчаянию, меж тем как другие видели в этом злостное упрямство, самонадеянность и заносчивость! Она с большим трудом, по крохам черпала свое образование в библиотеке дяди, сталкиваясь с его явным неодобрением.

– Книжная премудрость тебе только помешает, милочка. Не женское дело забивать голову такими вещами. Лучше бы помогала матери на кухне, да училась шитью и вязанью.

– Я уже умею и то, и другое, дядя Уильям.

Лишь позже дядюшка оценил ум и настойчивость племянницы, и его неохотные ворчливые уступки постепенно сменились деятельной поддержкой.

Дядя Уильям, старший брат матери, принял к себе всех троих, когда они вернулись из дальних диких краев почти без средств к существованию, имея лишь денежное пособие (всего 50 фунтов в год), полагавшееся отцу от Лондонского миссионерского общества. Уильям Моффат – скромная врачебная практика в Кингз-Линне – с трудом содержал родственников, неожиданно свалившихся ему на шею.

Позже, много позже, средства появились, и большие: чуть ли не три тысячи фунтов – гонорары за издание книг отца; однако самые тяжелые времена семье помог пережить дядя Уильям. Ему удалось наскрести достаточно денег, чтобы купить патент на офицерский чин для Зуги, ценой продажи двух охотничьих лошадей и унизительных хождений к ростовщикам. О лучших полках и даже регулярной армии мечтать не приходилось – юноша поступил в 13-й Мадрасский полк туземной пехоты, регулярное подразделение Ост-Индской компании.

Дядя Уильям сам обучал Робин, пока она не сравнялась с ним в знаниях, а потом помог совершить небывалый по тем временам обман, которого она, впрочем, никогда не стыдилась. В 1854 году ни одна медицинская школа в Англии не принимала женщин, поэтому племянница (на средства и по рекомендации дяди) поступила в лондонскую больницу Сент-Мэтью, выдав себя за племянника. Успеху способствовали высокий рост и маленькая грудь, а низкий хрипловатый голос менять почти не приходилось, равно как и имя. Робин коротко остригла темные густые волосы и научилась носить брюки с таким щегольством, что нижние юбки и кринолины, путающиеся в ногах, с тех пор ее неизменно раздражали.

Власти больницы обнаружили, что она женщина, лишь после вручения Робин диплома Королевского хирургического колледжа, когда ей исполнился двадцать один год. Они тут же потребовали дисквалификации обманщицы, и последовавший скандал прокатился по всей Англии, немало подогретый тем фактом, что девушка оказалась дочерью Фуллера Баллантайна, знаменитого исследователя Африки, путешественника, врача, миссионера и писателя. В конце концов ревнителям устава Сент-Мэтью пришлось отступить, поскольку у Робин и дяди Уильяма нашелся покровитель в лице Оливера Уикса, толстенького коротышки и главного редактора «Стандарда». Распознав перспективный материал взглядом истинного журналиста, он в громкой редакционной статье воззвал к британской традиции честной игры, всячески высмеял туманные намеки клеветников на сексуальные оргии в операционных и превознес выдающиеся успехи талантливой и увлеченной молодой девушки, достигнутые вопреки непреодолимым трудностям.

Однако диплом врача стал лишь первым шагом по долгому пути в Африку, о которой Робин так давно мечтала. Почтенные директора Лондонского миссионерского общества серьезно встревожились, получив прошение от женщины. Одно дело жена миссионера, в высшей степени полезная, чтобы ограждать мужа от плотских соблазнов в окружении неодетых язычников, и совсем другое – женщина-миссионер.

Было и другое обстоятельство, ставившее под сомнение кандидатуру доктора Робин Баллантайн. Ее отец, Фуллер Баллантайн, официально покинувший общество миссионеров шесть лет назад, чтобы исчезнуть в африканских дебрях, полностью дискредитировал себя в глазах директоров. Вне всякого сомнения, исследования и личные успехи интересовали его куда больше, чем приведение невежественных язычников в лоно Христово. За тысячи миль странствий по Африке Фуллер Баллантайн обратил в христианство одного-единственного туземца – личного слугу. Вместо того, чтобы выступать посланником Христа, он объявил крестовый поход африканской работорговле, превратив здание своей первой миссии в убежище для беглых невольников. Миссия в Колоберге – оазисе на южной оконечности великой пустыни Калахари – стоила Лондонскому обществу огромных расходов.

Как только Фуллер основал приют для беглецов, случилось неизбежное. Их прежние хозяева, буры-переселенцы, чьи крошечные независимые республики окружали миссию с юга, вызвали отряд коммандос, поддерживавший порядок на границе. Сотня бородатых всадников, обожженных солнцем до цвета африканской земли и одетых в домотканую холстину, ворвалась в Колоберг за час до рассвета. Яркие вспышки мушкетов озарили тьму, а когда вспыхнула соломенная кровля, стало светло как днем.

Беглых рабов вместе со слугами из миссии и вольноотпущенниками связали в длинные цепи и отправили на юг, а Фуллер Баллантайн с кучкой родных остался посреди жалких спасенных из огня пожитков и клубов дыма, поднимавшихся над обугленными остовами хижин. Укрепившись в ненависти к институту рабства, он одновременно получил нравственное оправдание для того, к чему неосознанно давно стремился: избавиться от обузы, мешавшей ему ответить на зов огромных неизведанных просторов северной Африки. Жена и двое детишек были отправлены в Англию, а с ними – письмо директорам Лондонского миссионерского общества. Господь ясно выразил свою волю Фуллеру Баллантайну: направить путь к северу, дабы нести слово Божье огромному континенту, стать вольным миссионером, не прикованным более к одной крошечной миссии, и сделать своим приходом всю Африку.

Руководителей миссионерского общества немало расстроила потеря миссии, но еще больше – перспектива снаряжения дорогостоящей экспедиции для исследования областей, которые, как известно всему миру, представляют собой, за исключением узкого побережья, огромную пустыню, лишенную воды и жизни, сплошные выжженные пески, простирающиеся на четыре тысячи миль к северу, до самого Средиземного моря. Фуллеру Баллантайну тут же написали ответ, толком не зная, куда его послать, однако спеша снять с себя всю ответственность. В письме выражалась глубокая озабоченность и подчеркивалось, что, предпринимая подобные своевольные действия, Баллантайн не вправе рассчитывать ни на какие дополнительные средства свыше годового жалованья в 50 фунтов стерлингов. Как оказалось, директора могли не спешить и не беспокоиться, ибо, взяв с собой горстку носильщиков, слугу-христианина, кольт, винтовку, два ящика с лекарствами, дневники и навигационные инструменты, беспокойный миссионер исчез.

Он снова объявился в низовьях Замбези восемь лет спустя – в португальском поселке в устье реки, к большой досаде местных поселенцев, которые за двести лет не сумели пройти вверх по реке и сотни миль. Фуллер Баллантайн возвратился в Англию, и его книга «Миссионер в дебрях Африки» произвела настоящую сенсацию. Этот человек, пересекший пешком всю Африку от западного до восточного побережья, своими глазами видел там не безжизненные пески, а реки и озера, зеленые холмы, дышащие прохладой, огромные стада дичи и странных туземцев – но чаще всего он наблюдал страшные преступления, творимые охотниками за рабами. Разоблачения миссионера раздули в сердцах британцев искру, зажженную полвека назад Уильямом Уилберфорсом, возглавившим движение за отмену рабства.

Внезапная слава блудного сына привела в замешательство патронов Лондонского миссионерского общества, им пришлось изменить свое отношение и приступить к действиям. Фуллер Баллантайн указал места для будущих миссий, куда, затратив многие тысячи фунтов стерлингов, отправили группы преданных делу мужчин и женщин. Британское правительство, под впечатлением от его описания реки Замбези как прямого и удобного пути в недра Африки, назначило Фуллера Баллантайна консулом Ее Величества и финансировало экспедицию, призванную открыть новую артерию для распространения торговли и цивилизации во внутренние области континента.

Фуллер вернулся в Англию писать книгу, но даже в дни воссоединения с семьей родные видели великого человека не чаще, чем в те годы, когда он пропадал в заморских джунглях. Отец то запирался в студии дяди Уильяма, работая над описанием путешествий, то ездил в Лондон обивать пороги Министерства иностранных дел или Лондонского миссионерского общества, а получив от них все необходимое для возвращения в Африку, разъезжал по Англии, читая лекции в Оксфорде или произнося проповеди в Кентерберийском соборе.

Неожиданно он уехал, на это раз забрав и мать. Отец наклонился поцеловать дочь на прощание во второй раз, и Робин навсегда запомнила прикосновение к щекам колючих бакенбард. В ее представлении отец составлял чуть ли не одно целое с Богом, всемогущим и всегда правым, которому она слепо и безоговорочно поклонялась.

Годы спустя выяснилось, что площадки, выбранные под миссии, оказались гиблыми местами, что оставшиеся в живых миссионеры с трудом добрели до цивилизованного мира, а их друзья и супруги погибли от лихорадки и голода или были растерзаны дикими зверями и еще более дикими людьми, которых они приехали спасать... Звезда Фуллера Баллантайна закатилась. Экспедиция под его началом, посланная Министерством иностранных дел на реку Замбези, потерпела крах, не сумев преодолеть бурных порогов и водопадов ущелья Кабора-Басса, через которое река прорывается с грохотом и ревом, низвергаясь с высоты в тысячу футов на протяжении двадцати миль. Все удивлялись, как миссионер, пройдя, по его словам, по Замбези от истока до моря, не заметил столь грозного препятствия. Сомнения стали вызывать и другие рассказы путешественника, а британское Министерство иностранных дел, скупое донельзя, в раздражении от пустой траты денег на экспедицию лишило Баллантайна ранга консула. Миссионерское общество послало ему очередное пространное письмо, требуя в будущем ограничить свою деятельность обращением язычников и проповедью слова Божьего.

В ответ Фуллер Баллантайн направил прошение об отставке, тем самым сэкономив обществу 50 фунтов стерлингов в год. Одновременно он послал сыну и дочери ободряющее письмо, призывая не терять силы духа и веры, и вручил издателю рукопись, где оправдывал свое руководство экспедицией. Забрав последние гинеи, оставшиеся от щедрых гонораров за предыдущие книги, Баллантайн исчез в глубине Африки. С тех пор прошло восемь лет, и о путешественнике больше никто ничего не слышал.

И вот дочь этого человека, успевшая снискать себе не менее скандальную славу, просила принять ее в Лондонское миссионерское общество на работу.

На помощь вновь пришел дядя Уильям, старый добрый ворчун в толстых очках и с копной непокорных седых волос. Представ вместе с Робин перед советом директоров, он напомнил им про ее деда, Роберта Моффата, одного из самых известных африканских миссионеров со списком новообращенных в несколько десятков тысяч. Старик все еще работал в Курумане и совсем недавно составил словарь языка сечуана. Робин набожна и предана делу, получила медицинское образование и хорошо владеет туземными языками, которым ее выучила покойная мать, дочь того самого Роберта Моффата. Почтение, с которым к упомянутому Роберту Моффату относился даже самый воинственный из африканских королей Мзиликази, правящий народом ндебеле, или, как его иногда называли, матабеле, несомненно заставило бы туземцев охотно принять его внучку.

Лица директоров оставались непроницаемыми. Дядя Уильям продолжил речь, намекнув, что Оливер Уикс, главный редактор газеты «Стандард», защитивший девушку от попыток руководства больницы Сент-Мэтью лишить ее права на медицинскую практику, наверняка заинтересуется причинами, по которым ее не приняли в миссионеры. Только тогда директора зашевелились, переглянулись и, тихо посовещавшись, одобрили прошение. Робин откомандировали в другую миссионерскую организацию, которая, в свою очередь, отправила ее работать в промышленные трущобы северной Англии.

 

 

Как вернуться в Африку, придумал брат. Зуга прибыл из Индии в отпуск с отличными рекомендациями: майор индийской армии, он заслужил повышение на поле боя и приобрел репутацию хорошего солдата и талантливого командира с большим будущим.

Несмотря на все успехи, брат оставался столь же неудовлетворенным своей жизнью, как и Робин. Волки-одиночки по характеру, они, подобно отцу, не любили подчиняться авторитетам и уставам. Многообещающий старт военной карьеры не помешал Зуге нажить в Индии сильных врагов, что ставило под сомнение его будущее в тех краях. Подобно Робин, он все еще искал себя, и, встретившись после долгих лет разлуки, брат с сестрой приветствовали друг друга с теплотой, какую редко выказывали в детстве.

В «Золотом вепре», куда Зуга повел сестру ужинать, она, в восторге от такой перемены в ежедневной рутине, решилась на второй бокал кларета и заметно воспрянула духом.

– Черт возьми, сестренка, ты похорошела, – заметил брат, подмигнув.

Армейская развязность поначалу шокировала Робин, но она быстро привыкла. В нищих кварталах, где приходилось работать, звучало и не такое.

– Ты слишком хороша, чтобы проводить жизнь среди этих жутких старух.

Настроение беседы мгновенно изменилось, и Робин наконец доверилась брату, излив свои переживания. Он слушал сочувственно, взяв ее за руку, и она, тихо, но с отчаянной решимостью продолжала:

    Зуга, я должна вернуться в Африку. Я умру, если останусь здесь. Да-да, засохну и умру!

    Боже мой, почему именно в Африку?

    Я там родилась, там моя судьба… и потому, что там папа, где-то там.

    Я тоже там родился. – Улыбка смягчила его резкие черты. – Насчет судьбы – не знаю… Конечно, я не прочь бы отправиться туда поохотиться, но что касается отца… Тебе не кажется, что главной его заботой был всегда Фуллер Баллантайн? Не могу представить, что ты до сих пор питаешь к нему столь горячие родственные чувства.

    Он не такой, как другие, Зуга, его нельзя судить по обычным меркам.

    С тобой многие согласились бы, – хмыкнул брат, – в миссионерском обществе или министерстве иностранных дел… Но как отец он…

    Я люблю его! – с вызовом воскликнула Робин. – Сильнее – разве что Бога.

    Он погубил мать, ты ведь знаешь. – Губы брата сжались в привычную жесткую линию. – Взял на Замбези в сезон лихорадки и этим убил так же верно, как если бы приставил ей пистолет ко лбу.

Помолчав, Робин с грустью промолвила:

    Да, пожалуй, его нельзя назвать ни хорошим отцом, ни любящим мужем, зато как мечтатель, первооткрыватель, просветитель…

Зуга крепко сжал ее руку.

    Верно, сестренка!

    Я читала его книги, письма, все, что он писал маме или нам, и знаю точно, что мое место там, в Африке, с ним!

Зуга задумчиво погладил густые бакенбарды.

    Ты всегда умела меня вдохновить… – Неожиданно он сменил тему. – Слышала, что на Оранжевой реке нашли алмазы? – Зуга поднял бокал, внимательно разглядывая осадок на дне. – Ты и я, мы с тобой такие разные, и в то же время очень похожие.

Долив еще вина, он небрежно заметил:

– Я по уши в долгах, сестренка.

Робин похолодела, с детства привыкнув бояться этих слов.

    Сколько? – тихо спросила она наконец.

    Двести фунтов.

    Так много! – выдохнула Робин. – Зуга, неужели ты… играл? – Еще одно ужасное слово. – Играл, да?

    Ну, вообще-то играл, – усмехнулся он, – и слава Богу, что играл, а то был бы должен на тысячу больше.

    Ты хочешь сказать… что играешь и выигрываешь? – Первоначальный ужас девушки несколько улегся, сменяясь оживленным интересом.

    Не всегда, но большей частью.

Робин внимательно посмотрела на брата, словно увидев его впервые. Двадцатишестилетний, по самоуверенности и солидности он выглядел лет на десять старше. Суровый профессиональный солдат, закаленный в схватках на афганской границе, где провел в полку четыре года. Робин знала, как жестоки были бои со свирепыми горцами, и догадывалась, что Зуга в них отличился, иначе не продвинулся бы по службе так быстро.

    Как ты оказался в долгах?

    У большинства моих сослуживцев, даже младших по званию, есть личные состояния, а я майор и должен держать марку. – Он снова пожал плечами. – Охота, обеды и ужины для друзей, поло…

    Как же ты расплатишься?

    Можно выгодно жениться, – улыбнулся Зуга, – или найти алмазы. – Он отхлебнул вина и сгорбился в кресле, глядя в сторону. – Я как-то читал Корнуоллиса Харриса… Помнишь, каких мы видели зверей, когда жили в Колоберге?

Робин молча покачала головой.

    Ну да, ты же была еще маленькая, – кивнул Зуга. – А я вот помню. Газели, антилопы гну – целые стада на пути в Кейптаун. Однажды ночью видел даже льва в свете походного костра. Харрис в своей книге описывает охотничьи экспедиции до самой Лимпопо – так далеко еще никто не заходил… кроме отца, конечно. Черт возьми, это куда занятнее, чем бить черных антилоп или фазанов. Знаешь, сколько Харрис отхватил за свои рассказы? Почти пять тысяч!

Зуга отставил бокал, выпрямился и достал из серебряного футляра сигару. Закуривая, он задумчиво нахмурил брови.

    Ты вот хочешь ехать в Африку по высоким соображениям… Мне, наверное, тоже стоит туда отправиться, но по более серьезной причине – за кровью и золотом. У меня есть предложение. – Он лихо отсалютовал бокалом. – Экспедиция Баллантайнов!

Робин неуверенно рассмеялась, приняв это за шутку, однако послушно подняла бокал, еще почти полный.

    За экспедицию! Но каким образом? Как мы туда доберемся, Зуга?

    Как зовут того типа из газеты? – поинтересовался брат, не ответив.

    Уикс, Оливер Уикс. Только с какой стати он станет нам помогать?

    Я придумаю вескую причину, – пообещал брат.

Робин припомнила, что даже в детстве Зуга обладал недюжинным красноречием и даром убеждения.

    Ты знаешь, пожалуй, я тебе верю, – улыбнулась она.

Они выпили вино, и, опустив бокал, Робин почувствовала, что счастлива как никогда.

 

 

Снова они увиделись лишь через полтора месяца. Робин спускалась из вагона, а Зуга пробирался к ней сквозь сутолоку вокзала Лондон-бридж, возвышаясь над толпой в цилиндре и широком пальто-накидке.

    Сестренка! – радостно воскликнул он, обнял сестру и приподнял в воздух. – Мы едем, на самом деле едем!

Нанятый кэб стоял наготове, и едва они сели, возница хлестнул лошадей.

    От Лондонского миссионерского общества не оказалось никакого проку, – начал Зуга, все еще придерживая Робин за плечи. Кэб покачивался, грохоча по неровным булыжникам. – Я внес Общество в список на пятьсот монет, так их чуть удар не хватил. Пожалуй, они предпочли бы навсегда оставить отца в черной Африке, да еще приплатили бы пять сотен, чтобы он никогда не возвращался.

    Так ты и к директорам ходил? – удивилась сестра.

    Оставил козыри напоследок, – улыбнулся Зуга. – Следующим номером был Уайтхолл – я встретился с первым секретарем. Он был очень любезен, пригласил меня на обед в «Травеллерс» и очень сокрушался, что не может оказать финансовое содействие. Они слишком хорошо помнят отцовское фиаско с Замбези… Однако я получил от него рекомендательные письма – не меньше дюжины, ко всем важным лицам – к губернатору колонии, адмиралу Кемпу в Кейптауне и прочим.

    На письмах далеко не уедешь, – вздохнула Робин.

    Потом я направился к твоему газетному приятелю, – продолжал брат. – Удивительный коротышка, подметки на ходу рвет! Едва я заикнулся, что мы собрались в Африку искать отца, как он подскочил и захлопал в ладоши, как мальчишка на кукольном представлении про Панча и Джуди. – Зуга крепче обнял сестру. – Признаюсь, твое имя я использовал вовсю, и это сработало. Малыш получит все права на издание наших путевых журналов и дневников, и на обе книги в придачу…

    Обе книги? – Робин испуганно отшатнулась.

    Ну да, обе, – усмехнулся он, – твою и мою.

    Я должна написать книгу?

    А как же! Экспедиция глазами женщины. Я уже подписал договор от твоего имени.

Робин рассмеялась, с трудом переводя дух.

    Не слишком ли ты торопишься?

    Коротышка Уикс подписался на пять сотен, – деловито продолжал брат, – а следующим в списке было Общество борьбы с работорговлей, тут все пошло как по маслу. В патронах у них Его Королевское Высочество, а он читал отцовские книги. Мы должны доложить о положении дел во внутренних районах к северу от тропика Козерога, и получаем за это еще пятьсот гиней.

    Зуга, ты просто волшебник!

    Ну и, наконец, Лондонская Богоугодная компания по торговле с Африкой, которая последние сто лет работает исключительно с западным побережьем. Я убедил их в срочной необходимости заняться и восточным, в результате чего был назначен агентом компании с заданием изучить тамошний рынок пальмового масла, копаловой смолы, меди и слоновой кости. Имеем с них еще пять сотен, третьи и последние, и винтовку Шарпса в подарок.

    Полторы тысячи гиней! – ахнула Робин.

Зуга кивнул.

    Вернемся домой с шиком.

    Когда?

    Отправимся на американском торговом клипере, что через шесть недель отплывает из Бристоля к мысу Доброй Надежды и далее в Мозамбик. Я возьму отпуск из армии на два года – тебе придется сделать то же самое в миссионерском обществе.

 

 

События мелькали одно за другим, как во сне. Совет директоров Лондонского миссионерского общества, возможно, от облегчения, что не придется платить за переезд и обустройство Робин в дебрях Черного континента, проявил неслыханную щедрость, решив сохранить за Робин ее жалование на время отсутствия, и осторожно пообещал по возвращении пересмотреть условия работы. Если она проявит себя, то получит постоянное место в Африке. Это было даже больше, чем ожидала Робин, и она принялась рьяно помогать Зуге готовиться к отъезду.

Дел оказалось так много, что шести недель едва хватило, но вскоре гору экспедиционного оборудования погрузили в трюм изящного балтиморского клипера.

Ходовые качества «Гурона» вполне соответствовали его внешнему виду, оправдывая выбор Зуги. Под умелым управлением Мунго Сент-Джона корабль забирал к западу, чтобы пересечь экваториальную штилевую полосу в самом узком месте. Не потеряв из-за штиля ни одного дня, «Гурон» пересек экватор в 29 градусов западной долготы и капитан тут же взял влево навстречу юго-восточным пассатам. Корабль лавировал круто к ветру, сопровождаемый стайками летучих рыб, и лишь когда на горизонте показался остров Тринидад, хватка пассатов наконец ослабла. С ревом налетел норд-вест, и подхваченный им «Гурон» помчался вперед под сплошной низкой пеленой, через которую дни и ночи напролет не пробивалось ни солнце, ни луна, ни звезды, и в результате едва не оказался выброшенным на берег в двухстах милях к северу от мыса Доброй Надежды, места своего назначения.

– Господин помощник! – раздался звучный голос Мунго Сент-Джона, когда корабль благополучно развернулся против ветра и стал удаляться от земли.

– Есть, капитан! – гаркнул Типпу, стоявший у грота, во всю мощь своей бычьей глотки.

– Кто там наверху?

Типпу резко, словно кулачный боец, пропуская удар, задрал круглую голову, похожую на пушечное ядро, и прищурил глаза, терявшиеся среди тяжелых мясистых складок кожи.

    Еще двадцать минут, и посадил бы нас на скалы, – продолжал Сент-Джон зловещим ледяным тоном. – На решетку мерзавца, сегодня же – посмотрим, какого цвета у него хребет.

Типпу плотоядно облизал вывороченные губы, и у Робин, стоявшей неподалеку, подступил ком к горлу. Она знала, о чем идет речь – за время плавания матросов пороли уже трижды. Типпу был наполовину араб, наполовину негр – меднокожий гигант с бритой головой, исполосованной бледными шрамами от бессчетных драк. Могучее тело скрывала свободная вышитая рубаха с высоким воротом, из широких рукавов торчали ручищи толще женского бедра.

Девушка быстро обернулась к подошедшему Зуге.

    Мы хорошо рассмотрели землю, сестренка, – довольно сказал он. – Первый раз удалось точно определиться после Тринидада. Если ветер не переменится, через пять дней будем в Столовой бухте…

    Зуга, поговори с капитаном! – горячо перебила Робин. Брат удивленно моргнул. – Он собирается выпороть того беднягу.

    И правильно, черт возьми, – хмыкнул Зуга. – Из-за него мы чуть не врезались в берег.

    Пусть он отменит приказ...

    Вмешиваться в управление кораблем? Даже не подумаю… и тебе не позволю.

    Неужто в тебе нет ни капли человечности? – холодно бросила она. На щеках вспыхнули алые пятна, глаза блеснули злыми зелеными огоньками. – А еще называешь себя христианином…

    Называю, но не кричу об этом, дорогая, – усмехнулся он, прекрасно зная, что такой ответ еще больше разозлит сестру. – Во всяком случае, не выставляю напоказ при каждом удобном случае.

Их споры всегда вспыхивали внезапно, как летние грозы в южно-африканском вельде, и были не менее эффектны.

Мунго Сент-Джон неторопливо подошел и облокотился о поручень, сжимая в белоснежных зубах длинную гаванскую сигару из грубого черного табака. Насмешливый взгляд его искрящихся золотом глаз подстегнул гнев Робин. Отвернувшись от брата, она набросилась на капитана, сорвавшись почти на крик:

    На прошлой неделе вы уже одного искалечили! Вам мало?

    Доктор Баллантайн, – капитан поднял брови, – я прикажу Типпу снести вас вниз и запереть в каюте, пока вы не придете в себя и не вспомните о хороших манерах.

    Вы не посмеете! – вспыхнула она.

    Посмею, уверяю вас. И это, и еще многое другое.

    Совершенно верно, – тихо подтвердил Зуга. – Капитан корабля имеет право делать все, что ему угодно. – Он положил руку на плечо девушки. – Ну, ну, успокойся, сестренка. Парню повезло – подумаешь, сдерут пару лоскутков кожи! Не самое страшное наказание.

Робин молчала, задыхаясь от бессильной ярости.

    Если вы, доктор, настолько щепетильны, – продолжал насмехаться капитан, – я дозволяю вам не присутствовать на экзекуции. В конце концов, нельзя забывать, что вы женщина.

    Я никогда не просила с этим считаться, ни разу в жизни! – воскликнула она, стараясь обуздать гнев.

Робин стряхнула с плеча руку брата и развернулась, надменно выпрямив спину и развернув плечи, но палубу качало, а чертовы юбки путались в ногах, мешая сохранять достоинство. Осознав, что произнесла про себя неподобающее слово, она решила, что помолится о прощении позже, но не сейчас, и повторила, уже вслух:

– Черт бы вас побрал, капитан Мунго Сент-Джон, будьте вы прокляты!

Порывистый ветер на баке трепал волосы, выдергивая пряди из аккуратного пучка на затылке и бросая в лицо – густые, темные и шелковистые, совсем как у матери, с каштановым оттенком. Бледный зеленоватый луч солнца пробился, наконец, сквозь тучи, высветив над изящной головкой девушки сияющий ореол.

Робин сердито глядела прямо перед собой, едва замечая волнующую красоту пейзажа. Белесая пелена то разрывалась, обнажая холодные бирюзовые волны, то смыкалась перламутровой завесой. Туман тянулся следом за кораблем, повисая на парусах и реях, словно клубы дыма при пожаре. Местами поверхность океана темнела и словно вскипала – здешние воды, богатые планктоном, привлекали огромные косяки сардин, которые поднимались за пищей и становились, в свою очередь, добычей морских птиц. Стаи крикливых пернатых пикировали с высоты, поднимая белые облачка брызг, похожие на клочья ваты.

Мощный пласт тумана заключил судно в холодные влажные объятия, и Робин, оглянувшись, различила на юте лишь призрачные очертания фигур капитана и брата. Внезапно «Гурон» вышел на чистое пространство, залитое солнечным светом. Тучи, висевшие над головой последние недели, откатились на юг, а ветер набрал силу и повернул к востоку, взбивая гребешки волн изящными страусовыми перьями кудрявой пены.

В тот же миг Робин увидела другой корабль – так пугающе близко, что собралась было закричать, но ее опередила дюжина других голосов.

 

 

– Парус!

– Парус по левому борту!

Чужой корабль оказался почти рядом – видна была даже тонкая черта дымовой трубы между гротом и бизанью. Корпус окрашен в черный цвет, под орудийной палубой – по пять пушек с каждого борта – проведена красная полоса. Грязно-серые паруса, закопченные клубами дыма, резко отличались от белоснежной оснастки «Гурона», усугубляя зловещий вид гостя.

Мунго Сент-Джон быстро навел подзорную трубу на незнакомое судно. Котлы погашены, даже воздух над трубой не дрожит от жара. Идет под малыми парусами.

    Типпу! – позвал он негромко. Великан-помощник вырос рядом, точно волшебный джинн из арабских сказок. – Встречал его раньше?

Типпу повернул голову и сплюнул через подветренный борт.

    Англичанин, – проворчал он. – Видел восемь лет назад в Столовой бухте. Называется «Черная шутка».

    Из Капской эскадры?

Типпу утвердительно буркнул, и в этот момент чужак резко лег под ветер, а на топе его мачты взвился флаг. Кричащие алые и белые тона бросали вызов всему миру, и мир давно уже научился относиться к ним с почтением. Однако оставалась еще одна держава, которая могла позволить своим кораблям не ложиться в дрейф при виде грозного сигнала. Подними «Гурон» свои «звезды и полосы», и назойливому представителю Королевского военно-морского флота Великобритании пришлось бы отступиться.

Капитан задумался, оценивая ситуацию. В мае 1860 г., за шесть дней до выхода «Гурона» из балтиморской гавани, Авраама Линкольна выдвинули кандидатом в президенты Соединенных Штатов. В случае избрания, что выглядит весьма вероятным, он вступит в должность в начале будущего года, а затем наверняка, не теряя времени, предоставит Великобритании права в соответствии с Брюссельским договором, включая право на досмотр американских судов в открытом море, которому прежние президенты упорно сопротивлялись. А значит, очень скоро, а может, и раньше, чем он ожидает, Мунго Сент-Джон всерьез столкнется с одним из таких патрульных кораблей, входящих в Капскую эскадру, и сейчас само небо посылает ему возможность помериться силами, оценить силы противника.

Капитан охватил быстрым взглядом море с барашками волн, погоняемых ветром, белую пирамиду парусов над головой и черный силуэт с подветренной стороны. Решение пришло само собой. Ветер донес пушечный грохот, и носовое орудие гостей выбросило длинный шлейф порохового дыма. Противник требовал немедленного повиновения.

    Вот наглый ублюдок! – усмехнулся Сент-Джон. – А ну, посмотрим, каков он на ходу, – и тихо бросил рулевому: – Руль к ветру!

«Гурон» послушно лег под ветер, отворачивая в сторону от грозного гостя. Капитан повернулся к Типпу.

    Отдать все рифы, господин помощник. Поставить фок- и грот-марсель, поднять лиселя и трюмселя, грот-бом-брамсель так держать – да, и бом-кливер тоже. Клянусь Богом, мы покажем этому грязному англичанишке, этому угольщику, какие корабли строят в Балтиморе!

Даже в гневе Робин отдавала должное сноровке, с которой американец управлял кораблем. Матросы гурьбой лезли по реям к риф-штертам, гроты раздувались во всю ширь, ослепляя белизной в солнечных лучах, а где-то в самой вышине, где начиналась режущая глаз небесная синева, раскрывались, словно перезрелые коробочки хлопка, какие-то новые паруса незнакомой формы, и стройный изящный корпус послушно вздрагивал с каждым новым толчком.

    Ей-богу, летим как по волшебству! – с восторгом воскликнул Зуга, едва успевая утащить сестру с бака: на палубу «Гурона», взрезавшего, словно ножом, пенистые гребни атлантических валов, обрушилась зеленоватая стена воды.

Паруса распускались один за другим, и толстые стволы мачт выгибались, как натянутые луки, под невероятным напором тысяч квадратных футов раздутой парусины. Корабль, казалось, и в самом деле летел над водой, соскакивая с одного гребня и врезаясь в другой с оглушительным ударом, от которого сотрясался шпангоут и клацали зубы у команды.

    Бросьте лаг, господин помощник, – распорядился Мунго Сент-Джон и, услышав, как Типпу проревел в ответ: «Чуть больше шестнадцати узлов, кэп!», радостно расхохотался и шагнул к кормовому борту.

Канонерская лодка исчезала вдали, будто стояла на месте, хотя искала ветер каждым дюймом грязных парусов. Дистанция между охотником и дичью почти достигла пушечного выстрела. Черный нос вновь окутался облаком порохового дыма, и на сей раз выстрел был уже не предупредительным – ядро пробило гребень волны всего в двух кабельтовых за кормой, скользнуло по пенистой зеленой поверхности и ушло под воду у самого борта «Гурона».

    Капитан, вы подвергаете опасности жизнь команды и пассажиров!

Сент-Джон обернулся, вопросительно приподняв густую черную бровь. Высокая девушка, стоявшая рядом, продолжала:

    Это британский военный корабль, сэр, а мы ведем себя как преступники. Они открыли огонь. От вас требуется всего-навсего лечь в дрейф или, по крайней мере, поднять флаг…

    Думаю, сестра права, капитан Сент-Джон, – Зуга встал рядом. – Мне непонятны ваши действия.

Палубу резко качнуло – «Гурон» взбирался на большую волну, понуждаемый громадой парусов. Не устояв на ногах, Робин упала капитану на грудь, но тут же отпрянула, залившись краской негодования.

    Это африканский берег, майор Баллантайн, – спокойно парировал Мунго Сент-Джон. – Здесь все не так, как кажется, и лишь глупец поверит в принадлежность незнакомого вооруженного судна. А теперь, если вы и любезный доктор позволите, я вернусь к выполнению своих обязанностей.

Он окинул взглядом верхнюю палубу, оценивая настроение команды и неистовый бег корабля, отстегнул с пояса связку ключей и бросил ее Типпу.

– Сходите в оружейную и возьмите пару пистолетов для себя и второго помощника. Стреляйте в каждого, кто станет ловчить с парусами.

Матросов охватил страх, большинству ни разу не доводилось идти на такой бешеной скорости, и нельзя было исключать панических попыток замедлить ход.

«Гурон» сильно накренился, черпнул бортом, и ревущая стена воды прокатилась по палубе. Один из матросов на вантах замешкался, вода подхватила его, протащила по палубе и ударила о фальшборт, где он и остался лежать, скорчившись, словно клубок водорослей на морском берегу, выброшенный штормом. До него пытались добраться товарищи по команде, но следующая волна отшвырнула их, залив палубу по пояс, и скатилась за борт ревущим пенистым водопадом. Вместе с ней исчез и несчастный матрос. Палуба опустела.

    Смотрите за трюмселями, мистер Типпу, они не работают как надо.

Капитан повернулся к борту, не обращая внимания на исполненный ужаса укоряющий взгляд Робин Баллантайн.

Тем временем британский корабль почти скрылся из виду, и над горизонтом виднелись лишь верхушки его парусов, едва различимые на фоне седобородых атлантических валов. Мунго Сент-Джон поспешно выхватил подзорную трубу из гнезда под штурманским столиком и вгляделся. Над крошечным треугольником парусов, затерявшемся среди волн, возникла тонкая черная полоска, словно нарисованная тушью.

    Дым! – проворчал он, когда рядом снова возник Типпу с пистолетами за поясом. – Они все-таки развели пары.

    Один винт, – хмыкнул великан, покачав круглой бритой головой. – Не догнать.

    По ветру, да еще по такому, никак, – согласился капитан, – а если наоборот? Снова левый галс, господин помощник! Попробую обойти их круто к ветру и обогнать на пушечный выстрел.

Неожиданный маневр захватил командира противника врасплох, и он запоздал с переменой курса, не успев срезать угол, что позволило Сент-Джону уйти на наветренную сторону. «Гурон» пронесся мимо буквально по кромке ветра крутым бейдевиндом с туго выбранными шкотами, держась на грани досягаемости пушек. Выстрелив наугад по ныряющему силуэту противника, британское судно повернуло к ветру для преследования, тут же продемонстрировав все недостатки своей конструкции, которые подвели его в предыдущей гонке. Чтобы разместить тяжелый паровой котел и машины, вращавшие большой бронзовый винт под кормой, пришлось поступиться конструкцией мачт и парусной оснасткой.

Через пять минут стало ясно, что даже на всех парусах и с двигателем, изрыгающим густой жирный шлейф угольного дыма, «Черная шутка» не способна идти так круто к ветру, как высокий стройный парусник впереди. Ее медленно, но верно сносило в подветренную сторону, и хотя разница в скорости не была столь заметна, «Гурон» неуклонно увеличивал дистанцию. Британский капитан взял еще круче, отчаянно пытаясь следовать курсу на клипер, но паруса захлопали и бессильно обвисли. В ярости от своей неудачи он полностью оголил мачты и пошел на одних машинах прямо против ветра, чего, разумеется, не мог «Гурон», но едва гребной винт перестал получать помощь от парусов, скорость резко упала. Шторм завывал вовсю, и даже голые снасти тормозили ход, а белоснежный клипер отрывался все сильнее.

– Вот ведь дурацкая коптилка! – Мунго Сент-Джон пристально следил за мучениями англичанина, оценивая его маневры. – Я сделаю с ней все, что вздумается. С каплей ветра уйдем играючи.

Капитан противника оставил попытку обойтись паровым ходом и поставил паруса, натужно пыхтя в бурлящем фарватере «Гурона» – но вдруг, нежданно-негаданно, клипер выскочил в штилевое пятно. Линия шторма четко виднелась на поверхности моря. По одну сторону зияла темная пучина, исполосованная когтями ветра, по другую мирно перекатывались океанские валы, и их горбатые гладкие спины отливали бархатистым блеском.

Как только «Гурон» пересек границу, шум ветра, непрерывно стоявший в ушах многие недели, сменился неестественной жутковатой тишиной. Корабль, прежде полный жизни и рвавшийся вперед, подобно морскому чудовищу, теперь бесцельно болтался на волнах, как бревно. Паруса наверху полоскались и хлопали от завихрений воздуха, порожденных беспорядочной качкой, такелаж трещал и гремел – казалось, мачты вот-вот вывалятся из гнезд.

Противник за кормой упорно продвигался вперед, быстро уменьшая отставание. Черный столб угольного дыма поднимался отвесно в неподвижном воздухе, придавая преследователю торжествующе-грозный вид. Мунго Сент-Джон бросился к передним поручням юта и всмотрелся – всего в двух-трех милях по курсу свирепый ветер рвал в клочья темно-синие пенистые гребни, но перед носом корабля простиралась лишь маслянистая рябь.

Черный корабль неумолимо приближался, высоко выбрасывая дым в яркую синеву неба. Орудийные порты были открыты, демонстрируя толстые стволы 32-фунтовых пушек. Бурлящий след от винта за кормой искрился белизной в солнечном свете.

«Гурон» полностью потерял ход, и рулевой больше не мог держать курс. Судно бессильно дрейфовало, зарываясь носом в волны и медленно разворачиваясь бортом к преследователю.

На мостике у британцев уже различимы были фигуры трех офицеров. Носовое орудие снова выстрелило – ядро взметнуло высокий столб воды так близко к борту «Гурона», что вода обрушилась на палубу и потекла в шпигаты.

Мунго Сент-Джон с отчаянием оглядел горизонт, надеясь обнаружить хоть какие-то признаки возвращения ветра, и наконец сдался

– Поднять флаг, – бросил он помощнику и приник к подзорной трубе – выяснить, какое замешательство это вызовет на мостике у преследователей. Яркое цветное полотнище взвилось на грот-рее, обвиснув в неподвижном воздухе.

Такой флаг англичане ожидали увидеть меньше всего. Они подошли настолько близко, что на лицах офицеров ясно читались разочарование и смущение.

– Не видать вам призовых денег – на сей раз уж точно, – с мрачным удовлетворением пробормотал Сент-Джон, щелчком складывая трубу.

Военный корабль подошел к «Гурону» на расстояние оклика и развернулся бортом, угрожающе выставив жерла 32-фунтовых пушек. Самый высокий офицер на мостике был, по-видимому, старше всех – волосы его на солнце отливали белизной. Шагнув к ближнему борту, он поднес к губам рупор.

    Что за корабль?

    «Гурон», из Балтимора и Бристоля, – крикнул в ответ Мунго Сент-Джон, – идем с торговым грузом к мысу Доброй Надежды и в Келимане.

    Почему не остановились по сигналу?

    Потому что, сэр, я не признаю за вами права останавливать суда Соединенных Штатов Америки в открытом море.

Оба капитана понимали, насколько сложные и противоречивые проблемы подразумевал такой ответ, однако британец раздумывал лишь мгновение.

    Признаете ли вы, сэр, мое право удостовериться в государственной принадлежности и порте приписки вашего судна?

    Поднимайтесь на борт, капитан, и удостоверяйтесь – как только зачехлите орудия. Только сами, а не кто-нибудь из младших офицеров.

Мунго Сент-Джон не мог упустить случая вдоволь поиздеваться над англичанами, все еще злясь на прихоть погоды, позволившую чужакам догнать его.

С «Черной шутки», демонстрируя безукоризненную выучку, спустили на волны шлюпку, которая быстро подошла к «Гурону». Капитан вскарабкался по штормтрапу, а гребцы отвели суденышко от борта и застыли в ожидании.

Британский офицер оказался столь гибким и ловким, что Мунго Сент-Джон сразу понял свою ошибку – молодому человеку явно не исполнилось и тридцати. Поскольку корабль готовился к бою, он не надел мундир, а облачился в белую льняную рубаху, брюки и мягкие сапоги. За поясом торчали два пистолета, в ножнах у бедра висела абордажная сабля.

– Кодрингтон, капитан вспомогательного крейсера Ее Величества «Черная шутка», – чопорно представился визитер.

Его темные волосы, выбеленные морской солью и солнцем, были стянуты на затылке в короткую косичку кожаным шнурком. На фоне золотисто-медового загара ярко выделялись серо-голубые глаза.

– Сент-Джон, владелец и капитан этого судна.

Ни тот, ни другой не сделали ни малейшей попытки обменяться рукопожатием, ощетинившись подобно двум волкам, наткнувшимся друг на друга в лесу.

– Надеюсь, – продолжал Мунго, – вы не намерены задерживать меня дольше, чем необходимо. Не сомневайтесь, мое правительство будет поставлено в известность о данном инциденте.

– Разрешите ознакомиться с вашими бумагами, капитан?

Молодой офицер, не обратив внимания на угрозу, проследовал за Сент-Джоном на ют. Кодрингтон смешался, завидев Робин и ее брата, которые стояли у борта, отвесил им легкий поклон и поспешно углубился в изучение пакета с документами, приготовленного на штурманском столике. Просмотрев стопку бумаг, он вдруг резко выпрямился.

– Черт возьми – Мунго Сент-Джон – ваша слава обгоняет вас, сэр! – Лицо англичанина исказилось от волнения, в голосе звучали горькие нотки. – Благородная у вас репутация, нечего сказать! Первый, кому удалось за год переправить через океан больше трех тысяч душ – неудивительно, что у вас такой великолепный корабль.

– Не слишком ли много вы на себя берете, сэр? – предостерег его Сент-Джон с ленивой усмешкой. – Мне хорошо известно, на что способны чиновники вашей службы ради лишней гинеи призовых денег…

– Где вы собираетесь взять на борт следующий груз людского горя, капитан Сент-Джон? – грубо прервал его англичанин с побелевшим от гнева лицом. – На таком прекрасном судне поместится тысячи две.

– Если вы закончили дознание… – С лица Мунго не сходила улыбка, но офицер продолжал:

– Нашими стараниями здесь, на западном берегу, вам стало жарковато даже под этим раскрашенным лоскутком шелка, – он кивнул в сторону флага на грот-рее. – Собираетесь трудиться на восточном побережье? Говорят, хорошего раба можно купить за два доллара, а за десятишиллинговое ружье – двух…

– Я вынужден попросить вас покинуть мой корабль.

Сент-Джон забрал у офицера документы. Англичанин брезгливо вытер руку о брюки.

– Я бы отдал жалование за пять лет, чтобы заглянуть в ваш трюм, – мрачно проговорил он, впиваясь в Сент-Джона яростными светлыми глазами.

– Капитан Кодрингтон! – Зуга Баллантайн шагнул вперед. – Я британский подданный и офицер армии Ее Величества. Смею заверить вас, на борту этого судна нет рабов.

Говорил он сухо и отрывисто.

–Англичанину должно быть стыдно путешествовать в такой компании. – Кодрингтон взглянул поверх собеседника. – К вам это также относится, мадам.

– Вы забываетесь, сэр, – нахмурился Зуга. – Мои заверения остаются в силе.

Офицер снова бросил взгляд на Робин Баллантайн. Вид у нее был непритворно несчастный. Брошенное обвинение потрясло девушку до глубины души. Она, полномочный посланник Общества борьбы с работорговлей, дочь знаменитого Фуллера Баллантайна, поборника свободы и врага работорговцев, путешествует на невольничьем судне вместе с самым отъявленным охотником за головами!

Робин побледнела, широко распахнутые зеленые глаза наполнились влагой.

– Капитан Кодрингтон, – произнесла она низким хрипловатым голосом, – мой брат прав. Я заверяю вас, что на борту нет никаких рабов.

Лицо британского офицера смягчилось. Девушку нельзя было назвать красавицей, однако ее свежесть и искренность невольно трогали сердце.

– Я приму ваши заверения, мадам, – поклонился он. – И в самом деле, только сумасшедший повез бы негров в Африку… однако, – тон его снова стал жестким, – если бы я спустился в трюм, то нашел бы там достаточно, чтобы отправить судно в Столовую бухту под конвоем и без всяких затруднений вынести обвинительный приговор на следующей сессии Смешанной комиссии.

Кодрингтон резко повернулся к Сент-Джону.

– О да, сейчас невольничьи палубы, разумеется, убраны, чтобы дать место торговым грузам, но доски наверняка на борту, и вы меньше, чем за день, установите их на место, – почти прорычал он. – Могу поклясться, что под теми люками, – он показал на верхнюю палубу, не отрывая взгляда от лица Мунго, – спрятаны решетки, а на нижних палубах вбиты скобы для цепей и кандалов…

– Капитан Кодрингтон, – лениво процедил Сент-Джон, – ваше общество утомительно. У вас есть шестьдесят секунд, чтобы покинуть корабль, или я прикажу помощнику выкинуть вас за борт.

Типпу шагнул вперед, громадный и безволосый, как чудовищная жаба, и встал за плечом хозяина.

С видимым усилием сдерживая гнев, английский капитан отвесил поклон.

– Даст Бог, еще увидимся, сэр. – Он повернулся к Робин и коротко отдал честь. – Желаю приятного путешествия, мадам.

– Капитан Кодрингтон, вы ошибаетесь! – воскликнула она почти с мольбой.

Он задержал на ней взгляд, прямой и тревожащий душу – такие глаза бывают у пророков или фанатиков – и размашистой мальчишеской походкой направился к трапу.

 

 

Типпу скинул рубаху с высоким воротом и натерся маслом до пояса, пока темная кожа не заблестела металлическим блеском, словно у экзотической рептилии. Он стоял босиком, с легкостью держа равновесие на качающейся палубе «Гурона», спокойно свесив толстые ручищи. В ногах свернулся кольцами длинный кнут.

На прикрепленной к борту решетке висел распятый матрос, тот самый, что проворонил африканский берег. Бедняга напоминал морскую звезду, застывшую на скале во время отлива. Неуклюже вывернув шею, с побелевшим от ужаса лицом он смотрел на своего палача.

– Вам позволено не присутствовать, доктор Баллантайн, – заметил Мунго.

Робин гордо вскинула подбородок.

– Считаю своим долгом присутствовать на этой варварской…

– Что ж, как угодно, – кивком оборвал ее Сент-Джон и отвернулся. – Двадцать, мистер Типпу.

– Есть двадцать, капитан.

С бесстрастным выражением на лице великан шагнул к осужденному, зацепил согнутым пальцем ворот рубашки и одним движением разорвал ее до пояса. Спина матроса, белая, как нутряное сало, была усеяна багровыми нарывами – обычное следствие мокрой просоленной одежды и плохого питания.

Типпу отступил назад и щелчком вытянул кнут во всю длину вдоль дубового настила палубы.

– Внимание! – провозгласил Мунго Сент-Джон. – Этот человек обвиняется в халатности, которая поставила под угрозу безопасность корабля.

Матросы, не осмеливаясь поднять взгляд, переступали с ноги на ногу.

– Приговор – двадцать плетей! – продолжал капитан. Человек на решетке отвернулся, втянул голову в плечи и зажмурился. – Начинайте, мистер Типпу.

Помощник прищурился, оглядывая белую спину с отчетливо выступающими позвонками, и отступил, высоко взметнув мощную мускулистую руку. Кнут взвился в воздух со свистом, как рассерженная кобра. Типпу шагнул вперед, вкладывая в удар всю силу могучих плеч.

Осужденный вскрикнул, содрогаясь всем телом. Грубые пеньковые узлы ободрали запястья. Белая кожа лопнула, поперек спины прошла тонкая ярко-алая полоса. Один из воспаленных багровых нарывов между лопатками прорвался, извергнув струйку темно-желтой жидкости, которая поползла по спине.

– Один! – объявил Мунго Сент-Джон.

Человек на решетке тихонько всхлипывал.

Типпу снова отступил, встряхнул, расправляя, кнут, прищурился, глядя на кровавую полосу, пересекавшую дрожащее тело, и с рычанием качнулся вперед для следующего удара.

– Два!

У Робин к горлу подступил комок. Подавив тошноту, она заставила себя смотреть. Он не должен заметить ее слабость.

На десятом ударе тело на решетке внезапно обвисло, голова свесилась набок, кулаки медленно разжались, открыв взгляду кровавые полумесяцы там, где ногти впивались в ладони. Вплоть до окончания размеренного ритуала осужденный не выказывал признаков жизни.

После двадцатого удара Робин стрелой метнулась вниз на палубу, нащупывая пульс несчастного, которого снимали с решетки.

– Слава Богу! – прошептала она, ощутив под пальцами слабое биение, и повернулась к матросам, опускавшим тело на палубу. Мунго Сент-Джон добился своего: сквозь искромсанные спинные мышцы проступали белые, словно фарфоровые, позвонки.

Перевязочный материал Робин уже приготовила. Пока матросы перекладывали своего товарища на дубовую доску и несли в носовой кубрик, она успела прикрыть хлопковой ватой его изувеченную спину.

В тесном переполненном помещении клубился дым дешевого трубочного табака, стояла вонь от трюмной воды, сырой одежды, отбросов и немытых человеческих тел. Раненого положили на общий стол, и Робин принялась помогать ему, насколько могла, в неверном свете масляной лампы, подвешенной к потолку. Она соединила порванные лоскуты плоти, наложила швы из конского волоса и обработала раны слабым раствором фенола, новейшим средством от гангрены, которое с успехом ввел во врачебную практику Джозеф Листер.

Матрос пришел в себя и тут же взвыл от боли. Робин дала ему пять капель опийной настойки и пообещала наведаться на следующий день, повязку сменить. Она сложила инструменты в черный докторский саквояж, который тут же подхватил коренастый боцман с обезображенным оспой лицом. Робин благодарно кивнула, на что он смущенно пробормотал:

– Весьма признательны, миссус.

Они далеко не сразу привыкли принимать ее помощь. Началось все с обычного вскрытия нарывов и доз каломели от поноса и дизентерии, но позже, когда Робин вылечила десяток больных, в том числе с переломом плеча, разорванной барабанной перепонкой и венерическим шанкром, она стала всеобщей любимицей, и врачебный обход прочно вошел в общий распорядок жизни на борту.

Боцман поднимался следом по трапу с саквояжем в руке. На полпути Робин остановилась и положила руку ему на плечо.

– Натаниэль, – торопливо шепнула она, – можно как-нибудь попасть в трюм в обход палубных люков?

Боцман испуганно взглянул на нее. Робин настойчиво встряхнула его руку.

– Так можно или нет?

– Да, мэм, – промямлил он.

– Как, откуда?

– Через лазарет под офицерской кают-компанией, там люк в передней переборке.

– Он запирается?

– Да, мэм… капитан Сент-Джон держит ключ на поясе.

– Никому не говори, что я спрашивала, – предупредила она и поспешила на верхнюю палубу.

Пристроившись у грот-мачты, Типпу отмывал кнут – морская вода в ведре окрасилась в бледно-розовый цвет. Он сидел на корточках, развернув мощные коричневые ляжки, и набедренная повязка туго обтягивала пах. Выжимая воду из промокшей кожи толстыми безволосыми пальцами, великан с ухмылкой взглянул на Робин снизу вверх, повернув ей вслед круглую бритую голову на бычьей шее.

Задыхаясь от страха и отвращения, Робин подобрала юбки и проскользнула мимо. В дверях каюты она, поблагодарив, взяла из рук Натаниэля докторский саквояж и без сил опустилась на койку.

В голове царил полный сумбур. Лавина событий, нарушившая неспешный ход плавания, полностью выбила девушку из колеи. Визит на корабль капитана Королевского флота затмил собой и негодование, вызванное бесчеловечным избиением матроса, и радость от встречи с Африкой после двадцатилетней разлуки. Обвинения Кодрингтона – вот что терзало и мучило Робин.

Передохнув, Робин откинула крышку дорожного сундука, занимавшего почти все пространство крошечной каюты, и принялась выкладывать вещи. Брошюры Общества борьбы с работорговлей, полученные в Лондоне, нашлись на самом дне. Они содержали историю вопроса начиная с истоков и до самого последнего времени. Робин перелистывала страницы, ощущая бессильный гнев от рассказа о невыполнимых международных соглашениях, изобилующих удобными оговорками, о законах, запрещавших торговлю живым товаром к северу от экватора, и позволявших ей процветать в южном полушарии, о договорах, подписанных всеми государствами, кроме тех, кто активнее других наживался на рабстве – Португалии, Бразилии, Испании. Прочие великие державы – например, Франция, – беззастенчиво использовали стремление своего исконного врага, Великобритании, искоренить эту позорную практику, и выторговывали политические преимущества в обмен на туманные обещания.

Соединенные Штаты, подписав Брюссельский договор, подготовленный британцами, согласились на запрещение работорговли, но не на отмену самого института рабства. Перевозка невольников приравнивалась к открытому пиратству – такие суда подлежали аресту в качестве приза, и их судьбу решал Адмиралтейский суд или Смешанная судебная комиссия. Корабли, специально оборудованные для перевозки рабов, разрешалось конфисковывать даже в отсутствие живого груза на борту. Все это Америка признала, но отказалась дать право военно-морскому флоту Великобритании обыскивать свои суда. Британским офицерам позволялось лишь убедиться в государственной принадлежности американского корабля, но не более того – даже если вонь из трюмов поднималась до небес, а звон кандалов и нечеловеческие вопли с нижних палуб были слышны даже глухому.

Робин захлопнула брошюру, бросила в сундук и взяла другую.

В прошлом, 1859 году с побережья Африки в шахты Бразилии, на плантации Кубы и в южные штаты Америки было перевезено около 169 тысяч рабов. Торговые операции оманских арабов в Занзибаре оценивались лишь приблизительно, по наблюдениям за невольничьими рынками острова. Несмотря на договор с султаном, заключенный еще в 1822 году, британский консул в Занзибаре насчитал за последний год почти 200 тысяч рабов, доставленных на остров. Мертвых, больных и умирающих на берег не выгружали, чтобы не платить лишних налогов – пошлины султан брал с каждой головы, живой или мертвой. Поэтому трупы, а также больных и истощенных, не имевших шансов выжить, просто сбрасывали за борт на глубине за коралловым рифом, где днем и ночью кружили стаи огромных акул-людоедов. Едва первое тело, живое или мертвое, падало в воду, море превращалось в бурлящий котел. По оценкам британского консула, смертность среди рабов, переправляемых с материка на Занзибар, достигала сорока процентов.

Отложив брошюру, Робин задумалась над ужасающим размахом этого отвратительного промысла. Пять миллионов человек с начала столетия, пять миллионов душ! Неудивительно, что работорговлю называли величайшим в мировой истории преступлением против человечества.

Порывшись в сундуке, она раскрыла книжицу с прикидкой доходов удачливого работорговца. Во внутренних районах Африки, вплоть до озерного края, куда проникал мало кто из белых, Фуллер Баллантайн обнаружил, – напечатанное имя отца вызвало прилив гордости, смешанной с печалью, – что первоклассный раб переходит из рук в руки всего за горсть фарфоровых бусин. Двоих можно было получить за допотопный мушкет, который в Лондоне стоил тринадцать шиллингов, или за двухдолларовое кремневое ружье. На побережье тот же раб продавался за десять долларов, а на невольничьем рынке в Бразилии за него давали уже пятьсот. К северу от экватора риск перевозки возрастал, и цены били все рекорды: тысяча долларов на Кубе, полторы тысячи – в Луизиане.

Робин быстро прикинула: английский капитан отметил, что «Гурон» может перевезти за рейс две тысячи рабов. В Америке такой груз стоил невероятных денег, три миллиона долларов – пятнадцать таких кораблей, как «Гурон»! Одно-единственное плаванье удовлетворит самые алчные мечты, и ради этого работорговцы пойдут на любой риск.

И все же, насколько справедливы обвинения капитана Кодрингтона? Насчет офицеров Королевского военно-морского флота упорно поговаривали, что их усердие подогревают вовсе не гуманизм и отвращение к работорговле, а обещанные призовые деньги. Любой корабль они готовы считать невольничьим, а пункт о специальном оборудовании трактуют в самом широком смысле.

Брошюра с подробным разъяснением лежала как раз следующей. Согласно правилам, корабль считался невольничьим при наличии одного из следующих признаков: открытых решеток для проветривания трюмов, переборок в трюмах для установки дополнительных палуб, запасных досок для настила таких палуб, несоразмерно большого количества бочонков для воды или слишком больших котлов для варки риса, а также избыточных запасов риса или муки.

Даже если корабль всего лишь вез туземные циновки, которые могли служить подстилками для рабов, его позволялось арестовать и конвоировать в порт – и такую власть имели люди, получавшие от ареста кораблей финансовую выгоду! Может, и капитан Кодрингтон из них, а фанатизм, сверкавший в его бледных глазах, служил лишь удобной маской для обыкновенной алчности?

Может быть, все дело в этом. Может быть, английский капитан ошибался... Но почему тогда Мунго Сент-Джон развернулся и стал удирать на всех парусах, едва заметив британское военное судно?

Робин не знала, что и думать, ее мучило чувство вины. Не в силах успокоиться, она вышла на палубу, укутав голову и плечи в теплую кружевную накидку. Ветер превратился в ледяной шквал, и «Гурон», мчавшийся на юг, тяжело кренился в ответ на каждый его порыв, выбрасывая в густеющий сумрак фонтаны брызг.

Зуга сидел в каюте, сняв сюртук, и с сигарой в зубах просматривал списки снаряжения для экспедиции, которое предстояло пополнить по прибытии к мысу Доброй Надежды. Ответив на стук Робин, он с улыбкой поднялся ее навстречу.

    Как себя чувствуешь, сестренка? Зрелище было, конечно, малоприятное, хоть и неизбежное. Надеюсь, оно не слишком выбило тебя из колеи.

    Он поправится, – с надеждой сказала девушка.

Зуга, усадив ее на койку, единственное подходящее для этого место, кроме его стула, сменил тему разговора.

    Иногда мне кажется, что у нас многовато денег на экспедицию, – вздохнул он. – Слишком велик соблазн переборщить со снаряжением. Отец пересек континент всего с пятью носильщиками, а нам потребуется по меньшей мере сотня, по восемьдесят фунтов груза на каждого.

    Зуга, мне надо с тобой поговорить, – перебила Робин, – раз уж наконец появилась возможность.

На грубом волевом лице брата мелькнуло отвращение, словно он догадался, о чем пойдет разговор. Не дожидаясь ответа, Робин выпалила:

    Скажи, на этом корабле перевозят рабов?

Он вынул сигару изо рта и внимательно рассмотрел кончик.

    Знаешь, сестренка, вонь от невольничьего транспорта легко учуять за пятьдесят лиг, и ее не вытравить никаким щелоком даже после того, как рабов выгрузят. На «Гуроне» ничего подобного не ощущается.

    Корабль идет в первый рейс с новым владельцем, – напомнила Робин. – Кодрингтон сказал, что Сент-Джон купил клипер на доходы от прошлых перевозок – потому он и чистый.

    Мунго Сент-Джон – настоящий джентльмен, – нетерпеливо возразил Зуга. – Я в нем уверен.

    Хозяева плантаций на Кубе и в Луизиане – самые элегантные джентльмены, каких только можно встретить за пределами Сент-Джеймского дворца.

    Я предпочитаю верить его слову, – сердито бросил брат.

    Не слишком ли торопишься? – вкрадчиво произнесла Робин, хотя в глазах ее уже вспыхнули изумрудные искры. – Если окажется, что мы путешествуем на невольничьем корабле, это повредит твоей карьере.

    Черт побери, он дал мне слово! – Зуга не на шутку сердился. – Сент-Джон занят законной торговлей, он собирается принять на борт слоновую кость и пальмовое масло.

    Ты просил разрешения осмотреть трюмы?

    Он дал мне слово! – упрямо мотнул головой брат.

    Так, может быть, попросишь?

Заколебавшись, Зуга отвел взгляд, потом решительно ответил:

    Нет, не попрошу. Такая просьба оскорбительна, и он вправе возмутиться.

    Ну да, – кивнула она, – а если мы обнаружим то, чего ты так боишься, это дискредитирует цель нашей экспедиции…

    Руководитель экспедиции – я, и мое решение твердо!

Робин пристально взглянула на него.

    Отец тоже никому не позволил бы встать у него на пути, даже маме и семье.

    Послушай, сестренка, если до прибытия в Кейптаун ты не успокоишься, я найму до Келимане другой корабль. Согласна?

Она не сводила с него обвиняющего взгляда.

    Даже если найдутся доказательства, – Зуга в ярости махнул рукой, – что мы можем предпринять?

    В Кейптауне сделаем заявление под присягой в Адмиралтействе.

    Сестренка, – вздохнул он в отчаянии от ее непримиримости, – ну как ты не понимаешь… Что я выиграю, обвиняя Сент-Джона? Даже если корабль и оборудован для работорговли (что маловероятно), мы окажемся в опасности, которую не стоит недооценивать, Робин. Капитан Сент-Джон пойдет до конца, такой уж он человек. Нет, – Зуга решительно тряхнул головой, растрепав завитые по моде волосы, – я не собираюсь подвергать риску ни нас с тобой, ни нашу экспедицию. Таково мое решение, и я требую, чтобы ты подчинилась.

Последовала долгая пауза. Робин медленно опустила взгляд, сложив руки на коленях.

    Хорошо, Зуга.

Брат вздохнул с явным облегчением.

    Благодарю тебя за понимание, дорогая. – Он наклонился, целуя ее в лоб. – Позволь проводить тебя к ужину.

Робин уже готова была отказаться, сославшись на усталость, и отужинать одна в своей каюте, однако, повинуясь внезапному наитию, кивнула.

    Спасибо, Зуга. – Она взглянула на брата с нечастой для нее сияющей улыбкой, чем окончательно его обезоружила. – Я счастлива иметь за столом такого прекрасного спутника.

Робин сидела между Сент-Джоном и братом, и не знай ее Зуга так хорошо, то мог бы заподозрить в откровенном заигрывании с капитаном. Она расточала улыбки, внимательно подаваясь вперед, стоило ему заговорить, то и дело подливала в его бокал вина, радостно смеялась колким остротам. Зугу изумило и слегка встревожило такое преображение, да и Сент-Джон никогда прежде не видел свою пассажирку в таком свете. Он прятал удивление за вежливой полуулыбкой, однако Робин Баллантайн и впрямь оказалась приятной собеседницей. Ее резковатые черты смягчились, делая лицо почти хорошеньким, а роскошные волосы, безупречная кожа и белоснежные зубы сияли и искрились в свете ламп. Мунго Сент-Джон невольно и сам развеселился, смеялся все чаще, начиная проявлять явный интерес. Робин усердно наполняла его бокал, и капитан в этот вечер выпил больше, чем обычно позволял себе прежде, а когда стюард подал пудинг с коринкой, приказал подать к нему бутылку бренди.

На Зугу также подействовала странная праздничная атмосфера ужина. Когда Робин объявила, что устала, и встала из-за стола, он горячо поддержал протесты Сент-Джона, но девушка была непреклонна.

Вернувшись к себе, она заперла дверь каюты на засов и принялась тихонько собираться, Из кают-компании доносились взрывы хохота. Встав на колени у сундука, Робин просунула руку на самое его дно и достала мужские молескиновые брюки, фланелевую блузу и шейный платок. Куртка с глухой застежкой и поношенные ботинки дополняли костюм – студенческая форма, под которой Робин скрывала свой пол, учась в больнице Сент-Мэтью. Она скинула с себя одежду, наслаждаясь греховным ощущением свободы, и взглянула вниз, на свою наготу. Наверное, грешно любоваться собственным телом… но она не отвела глаза.

Прямые стройные ноги, изящный изгиб бедер, резко переходящий в узкую талию, почти плоский живот с пикантной выпуклостью ниже пупка. Здесь несомненно начинались владения греха, но Робин не устояла перед искушением и на мгновение задержала взгляд. Она прекрасно разбиралась в устройстве и назначении всех частей сложного механизма своего тела, как видимых, так и скрытых, но ощущения, исходившие оттуда, снизу, все-таки смущали и беспокоили ее, потому что про это на занятиях в Сент-Мэтью ничего не говорилось. Робин торопливо перевела взгляд на более безопасную территорию, собрала распущенные волосы на макушке и заправила их в шерстяной берет.

Груди были круглые и упругие, как яблоки, такие твердые, что почти не меняли формы, когда она поднимала руки. Сравнение со спелыми плодами доставляло удовольствие, и девушка нарочно повозилась с беретом чуть дольше, разглядывая грудь. Однако сколько можно потакать своим слабостям – она решительно натянула через голову рубашку, расправила ее полы и надела брюки, наслаждаясь после долгого хождения в неудобных юбках. Присев на койку, она обулась, поправила штрипки брюк, и встала, затягивая ремень на талии.

Из черного саквояжа Робин достала сверток с хирургическими инструментами и выбрала самый прочный скальпель. Раскрыв его, она проверила лезвие большим пальцем – острое как бритва – и спрятала скальпель в карман брюк. Другого оружия не было.

Покончив с приготовлениями, Робин задвинула заслонку морского фонаря, в полной темноте легла одетая в койку, натянула грубое шерстяное одеяло до самого подбородка и стала ждать. Хохот в кают-компании звучал все громче: похоже, бутылка бренди доживала последние минуты. Через некоторое время послышались тяжелые нетвердые шаги – брат пробирался мимо, в свою каюту, – и наступила тишина, нарушаемая лишь скрипом и стуком незакрепленных снастей качающегося на волнах корабля.

Робин была так возбуждена от страха и нетерпения, что уснуть не боялась, однако время тянулось утомительно медленно. Она то и дело приоткрывала заслонку фонаря, чтобы взглянуть на карманные часы, но стрелки, казалось, стояли на месте. В два часа ночи, когда человеческое тело и дух настоятельнее всего требуют отдыха, девушка тихонько поднялась с койки, подняла затемненный фонарь и двинулась к двери. Железный засов грохнул, словно ружейный залп, и Робин выскользнула наружу.

В каюте чадила одинокая масляная лампа, отбрасывая на деревянные переборки скользящие тени. Бутылка из-под бренди валялась на полу, перекатываясь взад-вперед в такт качке. Девушка стянула ботинки и, оставив их у входа, босиком пересекла кают-компанию. Дальше начинался коридор, ведущий в кормовую часть судна.

Задыхаясь, словно от долгого бега, Робин остановилась и приподняла заслонку, направляя тонкий луч фонаря в темноту. Дверь в капитанскую каюту была закрыта. Девушка осторожно двинулась вперед, ощупывая одной рукой переборку, пока пальцы не охватили медную дверную ручку.

    Помоги, Господи, – шепнула Робин, невыносимо медленно поворачивая ее.

Дверь подалась, приоткрывшись на дюйм. В сумраке каюты виднелось окошко для дублирующего компаса, проделанное в палубе, чтобы даже лежа в койке, капитан мог определить курс корабля. Компас освещался тусклым желтым светом штурвального фонаря, и его отблеск позволял что-то разглядеть и в глубине помещения.

Темный полог скрывал койку; мебели было немного. Слева виднелись запертые дверцы оружейного сейфа, а дальше – ряд крючков, на которых висел плащ и одежда, в которой капитан сидел за ужином. Напротив двери стоял массивный стол красного дерева с подставками для медных навигационных приборов, секстанта, линейки и циркулей; над ним на стене висели барометр и корабельный хронометр.

Очевидно, раздеваясь, капитан выложил все содержимое карманов на стол. Между морскими картами и судовыми документами валялись складной нож, серебряный портсигар, крошечный инкрустированный золотом карманный пистолет из тех, что предпочитают профессиональные игроки, пара тяжелых игральных костей из слоновой кости – видимо, Зуга и капитан снова принялись за игру – и, наконец, самое главное, то, что она и надеялась найти – связка корабельных ключей, которую Сент-Джон носил на поясе.

Приоткрывая дверь дюйм за дюймом, Робин не сводила глаз с темной ниши у правой стены. От качки полог слегка колыхался, и у девушки заколотилось сердце – казалось, что некто вот-вот выскочит и набросится на нее. Дверь приоткрылась достаточно, и пришлось собрать все силы, чтобы сделать первый шаг.

На полпути к столу она застыла на месте. Койка была совсем рядом, до нее можно было дотронуться. В узком просвете меж завес виднелся блеск обнаженного тела, слышались глубокое ровное дыхание спящего. Слегка успокоившись, Робин поспешно скользнула к столу.

Она понятия не имела, какие из ключей отпирают дверь лазарета и люк, ведущий в главный трюм. Оставалось забрать всю тяжелую связку, а значит, предстояло вернуться сюда. Хватит ли храбрости? Рука задрожала, ключи громко звякнули. Робин прижала добычу к груди, в ужасе уставившись на полог. Никто не шевелился, и она на цыпочках скользнула к выходу.

Едва дверь закрылась, Мунго Сент-Джон приподнялся на локте и резко отдернул полог. Секунду-другую он прислушивался, потом вскочил, метнулся к столу и осмотрел то, что лежало сверху.

– Ключи! – прошипел он, быстро натягивая брюки.

Выдвинув ящик стола, капитан приподнял крышку шкатулки палисандрового дерева, достал пару длинноствольных дуэльных пистолетов и сунул их за пояс.

 

Школа перевода В.Баканова