1. !Aaron Russo!

Иан Страсфогель "Операленд"

Когда репетиция наконец завершилась, Эгон отвел меня в сторону и сказал:
- Этот тенор абсолютно невыносим.
- Он просто неопытный, необученный. Я дам ему несколько уроков.
- Бесполезно.
- Знаешь, мне хватит опыта, чтобы убрать явные промахи.
- А пропущенные вступления? Недостаток деликатности, изысканности? Как это исправить?
- Это уже по твоей части, Эгон.
- Na ja (*), но этот тип настолько не музыкален, что совсем не держит темп.
За Эгоном тоже водился такой грешок, но я предпочел промолчать:
- Да ладно, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, и он исправится.
- Никогда в жизни.
- Lieber (**) Эгон, где же твой врожденный оптимизм?
- У рожденных в Вене его нет.
Может мне и не нравилось его нескладное дирижирование, но ирония просто восхищала. Я повторил, что нам нужно дать бедняге надлежащий шанс. Эгон выглядел скептически. Полина ловила каждое наше слово. Она с вдохновением принялась рассказывать о последнем выступлении с оперой "Мадам Баттерфляй". Там, в Брюсселе, ее партнером был великолепный молодой мексиканец Хорхе Альворадо, шести футов ростом, моложе тридцати и с голосом, теплым, как неаполитанское солнце.
- Все это замечательно, cara (***), - сказал я, - но у нас лишь первая проба.
- Еще одна такая проба, и мы умываем руки, - ответила она.
- Значит, все отменяете? Покидаете шоу? А как же ваши контракты?
- Мы не подписывались на вечер самодеятельности. Я не собираюсь во время репетиции испустить дух на потеху какому-то продавцу обуви.
- Вообще-то, не обуви, а машин. Он продает машины.
- Это еще хуже. Значит, он загрязняет атмосферу, - сказал Эгон, - Ему не место в опере.
- Эгон, нам надо запастись терпением.
- Warum (****)?
- Во-первых, подписаны контракты. К тому же, в конце репетиции мне показалось, что у Ричарда стало выходить лучше.
- Лучше - это не всегда хорошо, - сказала Полина.
- Если вы правда так думаете, то надо поговорить с руководством прямо сейчас. Пока есть время, чтобы найти замену.
- Ach (*****), этот идиот Дженнингс ничего не смыслит!
Эгон был прав. Роджера Дженнингса назначили директором Calgary Opera только потому, что он помог получит прибыль местной компании по хранению зерна. Несомненно, совет попечителей в своей бесконечной мудрости решил, что он и для оперы сделает нечто подобное. Но вскоре пришлось избавиться от этой иллюзии - Роджер Дженнингс оказался посредственным управляющим.
- Боюсь, если поднимем эту тему, - сказал Эгон, - то Дженнингс найдет нам кого-нибудь похуже.
- Вполне возможно, увы.
- Так что же нам делать? - спросила Полина.
- У меня есть идея. В течение нескольких дней сосредоточимся на втором акте. Там тенор не требуется. А я пока лично займусь Ричардом. Кто знает, может, случится чудо.
- А может, и нет, - сказала Полина.
Перспектива частных занятий с Ричардом наполняла меня ужасом. Как, черт возьми, превратить неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в слабое подобие молодого любовника, героя Пуччини?
Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу. Не из-за высокомерия и неуступчивости, а из-за отсутствия опыта. Ему доводилось брать уроки пения и музыки, но не актерского мастерства, не сценического движения. Актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященному, - это нечто сложное и неуловимое. Им нельзя овладеть в одночасье. Я пытался убедить Ричарда, что актерская игра - это, по сути, реакция, и все, что актеру действительно нужно сделать, - это раствориться в данной ситуации и реагировать на нее естественным образом. Но это было выше его сил. Он снова и снова рисовался и позировал. Я жаждал до боли хотя бы на миг увидеть более реалистичное и правдоподобное поведение. Напрасно, увы, совершенно напрасно.
Но все же в трясину отчаяния пробились слабые лучи света. Ричард неплохо воспринимал практические советы. Он следовал четким, простым инструкциям, пока они не касались такого неосязаемого понятия, как правдоподобная актерская игра. Я убедил его не петь в сторону кулис. Научил разворачиваться так, чтобы при обращении к партнеру, не терялся контакт с залом. Поначалу Ричард обескураживал своим безэмоциональным, сухим исполнением. Но мне и это удалось сгладить.
После трех дней напряженной работы Ричард уже не казался таким неопытным и лишним на сцене. Выглядел ли он пылким молодым любовником? Настоящим Пинкертоном? Отнюдь.
___________________________________________
(*) ну да (нем.);
(**) дорогой (нем.);
(***) дорогая (ит.);
(****) зачем (нем.);
(*****) о (междометие), (нем.).

2. #1#Sofiya Novik

#1#Sofiya Novik
Когда репетиция наконец-то закончилась, Эгон отвел меня в сторону и сказал:
– Тенор никуда не годится.
– У него просто голос не поставлен. Я с ним позанимаюсь.
– Не поможет.
– Я знаю о чем говорю. Его можно исправить.
– Как? У него совсем нет слуха.
– Кажется не мне тебе рассказывать как.
– Na ja [1], но он не попадает в ноты и не держит ритма.
Эгон тоже не держит, но я промолчал.
– Спокойно, это только первая репетиция. Дадим ему шанс. Он раскроется.
– Ни за что в жизни.
– Lieber [2] Эгон, где же твой врожденный оптимизм?
– Какой оптимизм? Я из Вены.
Мне не нравились его вызывающие манеры, но язвительное чувство юмора было по душе. Я настаивал, что бедняге надо дать шанс. Эгон не поддавался. Полина, внимательно слушавшая наш разговор, принялась разглагольствовать о своей последней партии Мадам Батерфляй в Брюсселе: она выступала с Джорджем Альворадо, молодым высоким красавцем из Мексики, чей голос согревал как неаполитанское солнце.
– Прекрасно, cara [3], но это только первая репетиция.
– Еще одна такая, и мы уходим.
– Уходите в смысле отменяете представление? А договоры?
– Мы не подписывались на кружок самодеятельности. Я не собираюсь истощать себя репетициями ради продавца обуви.
– Машин.
– Тем хуже. Он загрязняет природу, – ответил Эгон. – Ему не место в опере.
– Нам надо набраться терпения.
– Warum [4]?
– Хотя бы потому, что договоры уже подписаны. И к концу репетиции у него получалось лучше.
– Лучше еще не хорошо, – ответила Полина.
– Раз так, надо сказать главному сейчас, пока еще можно найти замену.
– Этот идиот Дженнингс ничего не смыслит.
Эгон был прав. Роджер Дженнингс стал заведующим Оперы в Калгари, потому что помог местному зернохранилищу сделать прибыль. Попечительский совет, конечно, решил, что с оперой будет также. Но вскоре иллюзии рассеялись, и остался только бестолковый заведующий.
– Придется поговорить с Дженнингсом, – заключил Эгон. – Хотя он о нас еще худшего мнения.
– Увы, но выхода нет.
– Так что теперь? – спросила Полина.
– Давайте пару дней порепетируем второй акт: в нем нету тенора. А я позанимаюсь с Ричардом. Как знать? Может случится чудо.
Я содрогался при мысли об уроках с Ричардом. Как можно неуклюжего продавца средних лет превратить хотя бы в блеклую пародию на любовника из Пуччини?
Ричард не исправлялся, но не из вредности или высокомерия, а потому что ничего не умел. Он брал уроки музыки и вокала, но ничего не знал про актерское мастерство. Непосвященным кажется, что это ерунда, но игра – сложное и тонкое искусство. Ему нельзя научиться в одно мгновенье. Я объяснял Ричарду, что играть значит просто напросто чувствовать, что актеру надо только раствориться в ситуации и вести себя естественно, но ему это было не под силу. Он мог только кривляться. Я терпеливо ждал от него хоть сколько нибудь естественного, ненаигранного поведения. Увы, совершенно напрасно.
Однако когда я совсем отчаивался, показывались слабые лучики надежды. Ричард мог следовать простым практическим советам, к коим в его случае естественное, ненаигранное поведение никак не относилось. Он отучился петь за кулисы и теперь мог стоять так, чтобы одновременно обращаться к партнеру и не отворачиваться от зрителей. Исчезли вспышки нелепого роботоподобного поведения.
Спустя три дня тяжелой работы, он, казалось, чуточку раскрылся и уже не выглядел так неуклюже. Был ли он похож на пылкого молодого любовника? Ни сколько.

1. Нем. «Ну, да».
2. Нем. «Дорогой».
3. Итал. «Дорогая».
4. Нем. «Почему?»

3. 001 agent

Едва репетиция закончилась, Эгон отвел меня в сторонку и сказал:
- Этот тенор совершенно невыносим.
- Да, он плохо подготовлен. Он неопытен. Я позанимаюсь с ним.
- Это не поможет.
- Знаешь, кое в чем я разбираюсь. Думаю, смогу свести к минимуму его самые нелепые выходки.
- А пропущенные вступления, отсутствие артистичности? С этим ты что сможешь сделать?
- Эгон, я думал, это по твоей части.
- Na ja, но этот человек настолько немузыкален, что даже не в состоянии держать темп.
Как и сам Эгон, но я не стал упоминать об этом.
- Да ладно, это только первая репетиция. Дадим ему шанс; он исправится.
- Никогда во веки веков.
- Lieber Эгон, где твой природный оптимизм?
- Не имею такого. Я вЕнец.
Возможно, его дирижирование, мне и не нравилось, но вот сдержанное чувство юмора приводило в восторг.

Я еще раз повторил, что мы должны дать бедняге шанс. Эгон скептически смотрел, а Полина, которая внимательно слушала наш разговор, начала в красках расписывать свою последнюю «Баттерфляй» в Брюсселе, где ее партнером выступал прекрасный молодой мексиканец Хорхе Алворадо, шести футов ростом, двадцати с лишним лет, с голосом теплым, как Неаполитанское солнце.

- Все это замечательно, cara, - сказал я, - но у нас была только первая репетиция.
- Еще одна такая, и мы уходим, - заявила она.
- Уходите? То есть отменяете, бросаете выступление? А как же ваши контракты?
- Мы не подписывались на концерт самодеятельности. И я не собираюсь загнать себя до смерти на репетициях ради этого торговца башмаками.
-Автомобилями. Он торгует автомобилями.
- Тем более. Его машины загрязняют атмосферу, - сказал Эгон. Такому человеку не место в опере.
- Эгон, нам нужно набраться терпения.
- Warum?
- Потому что мы подписали контракты. И вообще, кажется, под конец репетиции у Ричарда, стало получаться лучше.
- Лучше не всегда означает хорошо, - заметила Полина.
- Если вы и вправду так настроены, поговорите с руководством, пока еще не поздно найти замену.
- Ach, этот идиот Дженнингс ничего не соображает.

Эгон говорил правду. Роджера Дженнингса назначили директором оперы Калгари лишь потому, что когда-то он помог увеличить доход местной компании по хранению зерна. Совет попечителей с его безграничной мудростью, решил, что этот человек сумеет сделать то же самое и для оперы. Вскоре мудрецы поняли, что просчитались и были вынуждены иметь дело с посредственным руководителем.

- Боюсь, что если мы обратимся к Дженнингсу, - сказал Эгон, - он найдет нам кого-нибудь еще хуже.
- Увы, такое возможно.
- И что нам теперь делать? – спросила Полина.
- Давайте так. Следующие несколько дней мы сосредоточимся на втором акте, где не задействован тенор. В это время я позанимаюсь с ним в частном порядке. Кто знает? Может, чудо свершится.
- А может, нет, - возразила Полина.

Перспектива занятий с Ричардом приводила меня в ужас. Как, ради всего святого, превратить неловкого мужчину средних лет хотя бы в жалкое подобие молодого любовника – героя оперы Пуччини?

Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу. Не потому что был высокомерен или склонен к пререканиям, а потому что абсолютно ничего не умел. Он обучался только пению и музыке, но понятия не имел об актерском мастерстве и сценическом движении. А ведь актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященному, в действительности сложная, гибкая дисциплина. Ее нельзя освоить в одночасье. Я пытался донести до Ричарда, что актерская игра в сущности своей – это реакция; все, что требуется от актера – целиком погрузиться в ситуацию и естественно на нее реагировать, но это было выше его понимания. Он все время скатывался до позирования и позерства. Я жаждал хоть на миг увидеть его естественную, убедительную игру. Но, увы, совершенно напрасно.

И все же несколько слабых лучиков света озаряли мое болото отчаяния. Ричард довольно хорошо внимал практическим советам. Ему удавалось следовать простым и ясным инструкциям до тех пор, пока они не затрагивали понятия «естественная, убедительная игра».

Я отучил его петь в пространство за кулисами. Теперь он поворачивался так, чтобы, обращаясь к своему партнеру, одновременно быть лицом к публике. И даже избавился от этих странных приступов, когда его движения вдруг становились похожими на поведение робота.

После трех дней упорной работы, Ричард держался более непринужденно и естественно. Но был ли он страстным молодым любовником? Был ли убедительным Пинкертоном? Отнюдь.





 

4. Abright_006

Репетиция, которая издергала всех, наконец, завершилась, и Эгон отвел меня в сторону.
− Тенор никуда не годится, − сказал он.
− Он неотесанный, неопытный. Я с ним позанимаюсь.
− Бесполезно.
− Ну, я свое дело знаю. Я думаю, что уберу его самые серьезные дефекты.
− Он вступает не вовремя и поет во все горло. Как вы это уберете?
− Я думал, это по вашей части, Эгон.
− Ну конечно, но этому типу медведь на ухо наступил, поэтому он даже не следит за ритмом. − Эгон тоже за ним не следил, но я предпочел не упоминать об этом.
− Да ладно вам, это только первая репетиция. Дайте ему шанс, и он исправится.
− Да это невозможно по определению!
− Эгон, дорогой, где ваш природный оптимизм?
− У меня его нет. Я из Вены. – Мне было не по душе его импульсивное дирижирование, зато нравились его циничные шутки. Я повторил, что в самом деле надо дать бедняге шанс. Эгон сомневался, а Полина, ловившая каждое наше слово, ударилась в лирику о своей последней партии Мадам Баттерфляй в Брюсселе, где ее партнером был молодой красавчик-мексиканец Хорхе Альворадо: шесть футов ростом, еще нет тридцати, с голосом теплым, как солнце Неаполя.
− Все это замечательно, дорогая, − сказал я. – Но сегодня только первая наша репетиция.
− Еще один такой певун, и мы уходим, − ответила она.
− Что значит – уходите? Отменяете шоу? А, как же контракты?
− Мы не подписывали контракты с любителями. Не ждите, что я стану умирать на репетиции только для того, чтобы подстроиться под какого-то продавца обуви.
− Вообще-то, он торгует машинами.
− Еще хуже. Он загрязняет атмосферу, − сказал Эгон. – Ему не место в опере.
− Эгон, надо набраться терпения.
− Зачем?
− Во-первых, контакты подписаны. Кроме того, к концу репетиции Ричард запел немного лучше.
− Лучше − не всегда хорошо, − ответила Полина.
− Если вы, правда, так считаете, поговорите с руководством сейчас, пока можно найти замену.
− Ах, этот идиот Дженнингс! Он ничего не понимает. − Эгон был прав. Роджера Дженнингса наняли директором оперы Калгари за то, что он сделал прибыльной местную компанию по хранению зерна. Попечительский совет, несомненно, безгранично мудрый, думал, что он также поможет опере. Вскоре у них открылись глаза, и они поняли, что получили посредственного менеджера. − Я боюсь обсуждать это с Дженнингсом, − сказал Эгон. – Он найдет нам кого-нибудь похуже.
− Увы, такое может быть.
− И что же нам делать? − спросила Полина.
− Я предлагаю вот что: следующие дни мы репетируем второй акт, где не занят тенор, а я в это время больше занимаюсь с Ричардом. Кто знает? Может быть, случится чудо.
− А может, и нет, − сказала Полина.
Меня ужасали предстоящие занятия с Ричардом. Как мне, черт возьми, превратить неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в слабое подобие молодого любовника по версии Пуччини?
Ричард ни разу не сделал так, как я сказал, с первого раза не потому, что задирал нос или вредничал, а потому, что был совсем неподготовленным. Он брал уроки вокала и музыки, но не актерского мастерства и сценического движения. Актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось тому, кто в нем не разбирается, − сложная, иллюзорная дисциплина. Его не освоишь за одну ночь. Я пытался внушить Ричарду, что актерское мастерство − по сути, умение реагировать. Актеру нужно просто раствориться в определенной ситуации и органично жить в ней. Но ему это было не по силам. Он снова и снова принимал позы и рисовался. Я с нетерпением ждал – страстно хотел − краткого мгновения убедительного, правдоподобного поведения. Увы, все без толку.
Трясину моего отчаяния все-таки осветили слабые лучики надежды. Ричард довольно послушно следовал приземленным советам. Если мои четкие и простые указания были связаны с тем, что можно увидеть или потрогать, он их выполнял, но не понимал, как “реалистично вести себя, чтобы ему поверили”. Я отучил его петь в кулисы. Он начал вставать так, чтобы, выступая на публику, обращаться к своему партнеру. Он даже перестал судорожно подергиваться, как робот, что прежде ставило в тупик.
После трех дней напряженных занятий он стал чуть-чуть гармоничнее и меньше действовал невпопад. Был ли он похож на страстного молодого любовника? Годился ли для партии Пинкертона? Нисколько.

5. Abvgdeika

Ян Страсфогель

Опералэнд

Как только наконец репетиция подошла к концу, Игэн отвел меня в сторону и сказал:

— Это было совершенно невыносимо.

— Он сырой. Он не обучен. Я должен провести ему инструктаж.

— Не поможет.

— Знаешь, я не круглый дурак. Думаю, что смогу избавить его хотя бы от вопиющей неотесанности.

— А поздние вступления и недостаток выразительности? Что с этим сможешь сделать?

— А это уже по твоей части, Игэн.

— Нет, ну этот человек настолько не музыкален, что даже не держит темп”. Игэн тоже темп не держал, но этого я решил не озвучивать.

— Да ладно, это всего лишь первая репетиция. Дай ему время, он распоется.

— Не распоется и через миллион лет, ни в жизнь.

— Lieber Игэн, куда делся твой врожденный оптимизм?

— У меня его и не было. Я ведь ве́нец.

Мне не нравилось его неуклюжее дирижирование, но едкое чувство юмора скорее импонировало. Я повторил, что мы должны дать несчастному еще одну возможность себя проявить. Игэн стоял со скептическим видом, а Полина, которая ловила каждое наше слово, защебетала о своей последней БАТТЕРФЛЯЙ в Брюсселе, где в партнеры ей достался Хорхе Алворадо — восхитительный молодой мексиканец, которому не было еще тридцати, под два метра ростом, обладатель теплого, как неаполитанское солнце, голоса.

— Все это замечательно, дорогая, — добавил я по-испански. — Но сегодня была только первая репетиция.

— Еще одна подобная репетиция, и мы уходим, — ответила она.

— Уходите, в смысле, отменяете свое участие в шоу? А как же контракты?

— Мы не подписывались на участие в капустнике. Я не собираюсь репетировать до потери пульса только для того, чтобы развлечь какого-то продавца башмаками.

— Продавца машинами. Он машины продает.

— Что еще хуже. Значит, он загрязняет атмосферу, — сказал Игэн. — Ему не место в опере.

— Игэн, нам нужно набраться терпения.

— Почему? — спросил он по-немецки.

— Во-первых, у вас подписан контракт. Вдобавок, похоже, что к концу репетиции у Ричарда стало получаться лучше.

— Лучше не всегда значит хорошо, — ответила Полина.

— Если вы так серьезно настроены, то вам следует поговорить с руководством прямо сейчас, пока есть время найти замену.

— Ах, этот идиот Дженнингс ни черта не смыслит в деле, — здесь Игэн был прав. Рождер Дженнингс был нанят Театром Оперы Калгари в качестве директора только потому, что принес большие прибыли в местной компании, занимающейся хранением зерна. Попечительский совет без малейшей тени сомнения решил, что Роджер способен таким же образом озолотить и оперу. Вскорости совет в нем разочаровался, но театр уже попал в руки посредственного руководителя.

— Боюсь, что если мы это дело предоставим Дженнингсу, — начал Игэн, — то он раздобудет кого-нибудь похуже.

— Это,увы, реально.

— И что нам теперь делать? — спросила Полина.

— А если сделаем по-другому? В следующие несколько дней мы поработаем над вторым актом, в нем тенор не задействован, а я в это время проведу Ричарду подробный интенсив в частном порядке. И кто знает? Может, случится чудо.

— Или не случится, — сказала Полина.

— Перспектива давать личные мастер-классы Ричарду приводила меня в ужас. Каким образом я должен был превратить неуклюжего мужчину средних лет во что-то отдаленно напоминающее молодого любовника Пуччини?

— Ричард упорно не поддавался — не потому, что был заносчив или озлоблен, но по причине полной своей неподготовленности. За плечами у него были только уроки музыки и вокала, а не актерского мастерства, не сценического движения. Актерское мастерство, кажущееся обывателю со стороны таким простым, на самом деле — сложное и такое тонкое умение. Этому невозможно научиться за один вечер. Я пытался убедить Ричарда, что играть роль это просто реакция, что все, чему нужно научиться — это отдаваться ситуации и двигаться естественно, но он продолжал позировать и держать осанку. Я до боли ждал пусть кратковременного, но правдоподобного движения на сцене. А зря. Увы, зря.

— Среди этой беспросветной тьмы уныния таки пробежал слабый луч надежды. Ричард хорошо принимал практические рекомендации. Он мог следовать четким и простым инструкциям, пока те не переходили в размытые формулировки вроде “убедительное правдоподобное поведение”. Я добился того, чтобы он не пел за кулисы. Он научился вставать так, чтобы казалось, что он обращается к партнеру по сцене, в то время как голос шел в аудиторию. Он даже перестал как робот выдавать резкие угловатые движения.

— Спустя три дня тяжелой работы он перестал смотреться случайным на сцене человеком и даже не казался таким уж зеленым. Стал ли он пылким молодым любовником? Убедительным Пинкертоном? Даже близко не стал.

6. adagio

После репетиции Эгон отвёл меня в сторону и сказал:

¬¬¬— Тенор просто ужасен.

— Он же новичок. Да ещё самоучка. Я дам ему несколько частных уроков.

— Это не поможет.

— А ты меня недооцениваешь. Думаю, благодаря мне он сумеет исправить некоторые досадные оплошности.

— Он не вступает, когда положено, никакой утончённости. И что ты сможешь сделать?

— Вообще-то я думал, что это по твоей части.

— На джа, видишь ли, он настолько бездарен, что даже не соблюдает темп.

То же самое касалось и Эгона, но я не решился сказать об этом.

— Постой, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, он научится.

— Никогда в жизни! Не представляю себе такого!

— Либер Эгон, ты же всегда был оптимистом.

— Наоборот. Я пессимист, как и все австрийцы.

Возможно, я был недоволен неуклюжим поведением Ричарда, но мне нравилось его сдержанное чувство юмора. Я повторил, что мы всё-таки должны дать бедняге шанс. Эгон посмотрел на меня с недоверием, а Полина, ловившая каждое наше слово, начала восторженно рассказывать о своём последнем спектакле в Брюсселе и великолепном партнёре, мексиканце Хорхе Альворадо, шести футов ростом, моложе тридцати, с голосом, тёплым, как итальянское солнце.

— Замечательно, кара, — сказал я. — Но заметь, это только первая репетиция.

— Ещё одна такая же — и мы уйдём, — отрезала Полина.

— Уйдёте… Ты имеешь в виду, из спектакля? А ваши контракты?

— Наши контракты не имеют отношения к любительским концертам. Я не хочу угробить себя на этих репетициях ради какого-то торговца башмаками.

— Автомобилями. Он торгует автомобилями.

— Тем хуже. Значит, загрязняет атмосферу, — вставил Эгон. — Ему точно не место в опере.

— И всё-таки, Эгон, придётся потерпеть.

— Варум?

— Хотя бы потому, что подписаны контракты. Кроме того, к концу репетиции у Ричарда стало получаться немного лучше.

— Лучше — не значит хорошо, — возразила Полина.

— Ну что ж, раз так, нужно поговорить с руководством сейчас, пока ещё есть время найти замену.

— Ах, если бы он хоть что-то понимал, этот кретин Дженнингс!

Эгон был прав. Роджера Дженнингса назначили директором оперы, поскольку благодаря ему разбогатело местное зернохранилище. Попечители, по своей бесконечной мудрости, были уверены, что Дженнингс сможет сделать то же самое для оперы. Вскоре они разочаровались, но было уже поздно.

— Я боюсь говорить об этом Дженнингсу, — сказал Эгон. — Он найдёт нам кого-нибудь похуже.

— Вполне возможно.

— Ну и что же нам делать? — спросила Полина.

— Вот что. С завтрашнего дня репетируйте второй акт, для которого не нужен тенор, а я тем временем дам Ричарду интенсивные частные уроки. Кто знает, вдруг случится чудо.

— А вдруг нет? — сказала Полина.

Перспектива занятий с Ричардом наполняла меня ужасом. Каким образом я собирался превратить неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в слабое подобие молодого любовника?

Ричард не слушался меня ни в чём, не потому, что был надменен или упрям, а потому, что был совсем не обучен. Он брал только уроки пения и музыки, но не актёрского мастерства, не сценического движения. А актёрское мастерство, каким бы лёгким ни казалось непосвящённому, — это сложная, эфемерная наука. За один день её не освоишь. Я объяснял Ричарду, что актёрское мастерство — это, по сути, проявление своего отношения к чему-то, что актёру нужно только погрузиться в обстановку и естественно откликаться на неё. Но это оказалось ему не по силам. Он всё время притворялся и кривлялся. Я жаждал — до боли — минуты правдоподобного, реалистичного поведения. Напрасно, увы, совершенно напрасно.

Изредка в мою топь уныния проникали бледные лучики надежды. Ричард довольно хорошо понимал практические советы. Он был способен выполнять чёткие и простые указания без всяких туманных фраз вроде «правдоподобное, реалистичное поведение». Я добился того, что он перестал петь в кулисы. Он научился становиться лицом к публике, одновременно словно обращаясь к своей партнёрше. Он даже избавился от своих ужасных приступов непроизвольных телодвижений.

После трёх дней напряжённой работы он казался чуть менее грубым и неуместным. Был ли он страстным молодым любовником? Был ли он убедительным Пинкертоном? Отнюдь.

7. Adagio-Do-re-mi

Иан Страсфогель «В Оперной Стране»


Когда шум репетиции, наконец, утих, Эгон отвел меня в сторонку и заявил:

– Этот тенор просто ни в какие ворота.

– Он не подготовлен. Не обучен. Я натаскаю его в частном порядке.

– Это бесполезно.

– Думаю, как-нибудь справлюсь. Во всяком случае, сглажу основные огрехи.

– Он пропускает свое вступление, и, вообще, не отличается тонкостью восприятия. Что ты тут можешь поделать?

– По-моему, это по твоей части, Эгон.

– Na ja1, но это настолько немузыкальный человек, что не попадает в темп.

То же самое можно было сказать и про Эгона. Но я не сказал.

– Ну, ну, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, он исправится.

– Его не исправить ни за миллион лет, ни за целую вечность!

– Liebe2 Эгон, где же твой врожденный оптимизм?

– У меня его нет. Я уроженец Вены.

Я мог недолюбливать Эгона как дирижера, но его суховатый юмор был мне по душе. Я повторил, что мы должны дать бедняге тенору возможность проявить себя. Эгона это явно не вдохновляло. Полина, которая ловила каждое наше слово, начала восторженно описывать свое последнее выступление в Брюсселе, где она исполняла партию Баттерфляй, и ее партнером по сцене был мексиканец Хорхе Альворадо, молодой (даже тридцати нет) красавец шести футов росту, с голосом теплым, как неаполитанское солнце.

– Всё это хорошо и здорово, cara3, – заметил я, – но мы только начали репетировать.

– Еще одна такая репетиция, – ответила она, – и мы уходим.

– Уходите? То есть с концами, покидаете шоу? А как же ваши контракты?

– Мы не подписывались на участие в самодеятельности. И я не стану репетировать до последнего вздоха, подлаживаясь к какому-то обувному торговцу.

– Автомобильному. Он торгует автомобилями.

– Тем хуже. Так он отравляет атмосферу, – вмешался Эгон. – В опере ему точно не место.

– Эгон, нам в самом деле нужно набраться терпения.

– Warum4?

– Ну, для начала, мы подписали контракты. К тому же, под конец у Ричарда стало чуть-чуть лучше получаться.

– «Лучше» и «хорошо» не одно и то же, – парировала Полина.

– Ну, если вы так настроены, лучше сразу объявить об этом руководителю – пока еще есть время подыскать замену.

– Ах, да что он понимает, этот болван Дженнингс!

И Эгон был прав. Роджер Дженнингс стал директором Оперного театра Калгари лишь благодаря тому, что удачно провернул прибыль местной компании по хранению зерна. Члены Попечительского Совета со всей их безграничной проницательностью не могли не счесть Дженнингса способным принести столь же явную пользу для оперного театра. Вскоре они убедились в своем просчете, а театром стал заправлять плохой директор.

– Не хочется обращаться с этим к Дженнингсу, – сказал Эгон, – Тот, кого он найдет, будет еще хуже.

– К сожалению, это вполне вероятно.

– Так что же нам делать? – спросила Полина.

– А как вам такая идея? В ближайшие дни мы сосредоточимся на втором действии, в котором не задействован тенор. А я тем временем займусь с Ричардом частными уроками. Как знать? Ведь может произойти чудо.

– А может и не произойти, – заметила Полина.

Меня и самого пугала мысль о частных занятиях с Ричардом. Интересно, каким образом я собирался превратить профана средних лет в хотя бы в отдаленное подобие юного любовника из оперы Пуччини?

Занимаясь с Ричардом, я то и дело я натыкался на глухую стену – и не из-за грубости или самонадеянности ученика, а в силу отсутствия у него какой-либо подготовки. За его плечами были занятия по музыке и пению, но ни актерское мастерство, ни сценическая пластика не входили в программу его прежнего обучения. А ведь искусство перевоплощения, столь простое на взгляд непосвященных – предмет сложный, требующий вдумчивого отношения. С наскоку его не освоишь. Я пытался убедить Ричарда, что перевоплощение – это, в сущности, не что иное, как реагирование. Артисту надо лишь раствориться в постановке и вести себя в соответствии с происходящим. Но это было вне пределов его понимания. Он постоянно возвращался к шаблонным позам и рисовке. Я страстно – почти до физической боли – надеялся увидеть хоть намек на правдивое, живое поведение. Увы, напрасно, более чем напрасно!

Впрочем, в мрачную бездну моего отчаяния порой проникали неверные, дрожащие лучи надежды. Ричард неплохо воспринимал советы практического толка. Он был в состоянии следовать простым и четким инструкциям, при условии, что они не касались столь эфемерных понятий, как "естественная, живая мимика и пластика". Я сумел избавить его от привычки петь лицом к кулисам. Он научился разворачиваться так, как если бы обращался к своим партнерам, и при этом не терять контакта со зрителями. Он даже отказался от этих своих странных движений, делавших его похожим на заводную куклу.

Спустя три дня усердной работы он уже не выглядел столь неумелым и неуместным на сцене. Но был ли он пылким молодым любовником? Был ли он Пинкертоном до кончиков ногтей? Отнюдь нет.

___________________
1 Хорошо (нем.)
2 Дорогой (нем.)
3 Милая (ит.)
4 Почему (нем.)

8. Agave

Operaland

Ian Strasfogel

Как только репетиция закончилась, Эгон отвел меня в сторону и заявил:

- Тенор абсолютно безнадежен.

- Новичок. Никакой подготовки. Я дам ему несколько уроков.

- Бесполезно.

- Я свое дело знаю, между прочим. Думаю, что смогу избавить его от некоторых изъянов.

- А запоздалые вступления, отсутствие чувства гармонии? Что будешь делать?

- Я-то думал, это по твоей части, Эгон.

- Na ja , но он начисто лишен слуха, даже не держит темп.
---- Na ja - ну да (немецкий язык)----

Впрочем, как и Эгон, но я решил промолчать.

- Ла ладно тебе, всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс. У него получится.

- Никогда в жизни!

- Lieber Эгон, где твой врожденный оптимизм?
---- Lieber - дорогой (немецкий язык)----

- Нет и в помине. Я из Вены.

Пожалуй, я не был в восторге от неуклюжего дирижирования Эгона, но его сдержанное чувство юмора мне импонировало. Я повторил, что мы должны дать бедняге шанс. Эгон был настроен скептически, а Полина, которая ловила каждое наше слово, начала цветисто расписывать последнюю «Баттерфляй» в Брюсселе. Ее партнером был роскошный мексиканец Хорхе Альворадо, ему еще не исполнилось и тридцати, рост - метр восемьдесят, а голос теплый, как неаполитанское солнце.

- Прекрасно, cara , - заметил я. – Но прошла только первая репетиция.
---- cara - дорогая (итальянский, испанский языки)----

- Если подобное повторится, мы уходим, - ответила она.

- Уходите, то есть все отменяете, покидаете шоу? А как же ваши контракты?

- Мы не подписывались на вечер самодеятельности. Не стоит рассчитывать, что я буду до смерти репетировать, чтобы ублажить какого-то продавца обуви.

- Вообще-то, машин. Он продает машины.

- Еще хуже. Загрязняет к тому же воздух, - добавил Эгон. – Совершенно очевидно, что опера не для него.

- Эгон, нам стоит набраться терпения.

- Warum?
----Warum - почему (немецкий язык)----

- Во-первых, подписанные контракты. Кроме того, к концу репетиции Ричард явно справлялся лучше.

- Лучше не всегда значит хорошо, - заметила Полина.

- Если вы так считаете, следует поговорить с руководством, пока есть время найти замену.

- Ну да, идиот Дженнингс, он же ничего не понимает!

Эгон был прав. Роджер Дженнингс был назначен директором Калгари Оперы, потому что помог местному зернохранилищу получить прибыль. Попечительский совет, в силу своей бесконечной мудрости, посчитал, что он мог бы сделать то же самое для оперной труппы. Вскоре они разуверились в данной идее и остались с бездарным руководителем на руках.

- Сама мысль обсуждать проблему с Дженнингсом меня пугает, - произнес Эгон. - Он приведет нам кого-нибудь еще хуже.

- Увы, вполне возможно.

- И что нам делать? - спросила Полина.

- Как вам такой план? Следующие несколько дней сосредоточимся на втором акте, тенор там не требуется, а я пока брошу свои силы на занятия с Ричардом. Кто знает? Может, произойдет чудо.

- А может, и нет, - возразила Полина.

Перспектива частных уроков с Ричардом вселяла ужас. Как, черт возьми, я собирался превратить увальня средних лет хотя бы в слабое подобие молодого любовника из оперы Пуччини?

Ричард сопротивлялся все время, но не из вредности и высокомерия, а потому что был абсолютно не подготовлен. Он брал только уроки пения и музыки, а сценическое движение и актерское мастерство остались без внимания. Актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященному, - это сложный, эфемерный предмет. С наскока не освоишь. Я пытался внушить Ричарду, что актерская игра, в сущности, - реакция. Все, что актеру действительно нужно сделать - раствориться в конкретной ситуации и естественно на нее реагировать, но это было выше его сил. Он снова принимался позировать и кривляться. Я исступлённо желал, чтобы хоть на миг он стал вести себя естественно и непринужденно. Напрасно, к сожалению, совершенно напрасно.

В моей трясине уныния все же промелькнуло несколько слабых лучиков света. Ричард довольно хорошо воспринял практические советы. Он мог следовать четким и простым инструкциям до тех пор, пока они не касались таких неосязаемых субстанций, как «непринужденное, естественное поведение». Я убедил его перестать петь за кулисами. Он научился поворачиваться так, чтобы представлялось, будто он обращается к своему партнеру, вместе с тем принимая удачный ракурс перед публикой. Он даже смог справиться с необъяснимыми порывами, когда начинал двигаться словно робот.

После трех дней напряженной работы он уже не выглядел полным профаном. Был ли он пылким молодым любовником? Был ли он убедительным Пинкертоном? Ничего подобного.

9. alex_kami

Йен Штрасфогель «Мир оперы»


Когда эта репетиция наконец-то со скрипом завершилась, Эгон отвел меня в сторону и проговорил:


— Этого тенора просто невыносимо слушать.


— Сыроват, подготовки нет. Я с ним позанимаюсь отдельно.


— Не поможет.


— Уж и сам догадываюсь. Думаю, я смогу убрать у него самые явные огрехи.


— А что будешь делать с тем, что он вступает невпопад? И с отсутствием нежности в вокале?


— Мне казалось, это по твоей части, Эгон.


— Na ja1, но этот мужик настолько немузыкальный, что даже темп не может держать.


Эгону такое тоже было не под силу, но я предпочел об этом не упо
минать.


— Да ладно тебе, это ведь первая репетиция. Дай ему шанс, он исправится.


— Не исправится, ни через миллион лет, ни через вечность.


— Lieber Egon2, ну где твой врожденный оптимизм?


— Откуда ему взяться? Я ж вéнец.


Может, я и был не в восторге от того, как он неуклюже дирижирует, но его чувство юмора меня радовало. Я повторил, что бедняге всё-таки стоит дать шанс себя проявить. На лице Эгона отразился скепсис, а Полина, которая до этого жадно вслушивалась в каждое слово, принялась с упоением рассказывать о последней постановке «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе, где она выступала в роли Чио-Чио-сан вместе с Хорхе Альворадо — молодым красивым мексиканцем ростом 180 см, еще не достигшим 30 лет, с голосом теплым, как лучи неаполитанского солнца.


— Всё это замечательно, cara3, — сказал я, — но это всего лишь первая репетиция у нас.


— Ещё одна такая репетиция и мы уйдем, — отозвалась Полина.


— «Уйдем» – то есть «бросим шоу»? А как же ваши контракты?


— Мы на любительскую самодеятельность не подписывались. Что мне теперь, репетировать до потери пульса, чтобы угодить какому-то там продавцу обуви?


— Вообще-то машин. Он занимается продажей автомобилей.


— Час от часу не легче – он еще и атмосферу загрязняет, — сказал Эгон. – Ему определенно не место в опере.


— Эгон, давай всё же проявим терпение.


— Warum4?


— За тем, что контракты уже подписаны. Вдобавок Ричард к концу репетиции, кажется, стал петь получше.


— «Получше» – не всегда значит «хорошо», — заметила Полина.


— Раз вы так считаете, то поговорите с руководством сейчас, пока еще есть время найти замену.


— Ach5, да что смыслит этот балбес Дженнингс.


С Эгоном было сложно спорить. Роджера Дженнингса наняли директором Калгари Опера потому, что он когда-то помог вывести на прибыль один местный элеватор. Попечительский совет, преисполненный бесконечной мудрости, счёл, что и в оперном театре этот человек непременно проявит себя аналогичным образом. Вскоре члены совета в этом разуверились, а управленец средней руки так и остался с ними.


— Не нравится мне, что придется поднимать эту тему с Дженнингсом, — проговорил Эгон. – Он же подыщет нам кого-то ещё хуже.


— Увы, такая вероятность и в самом деле есть.


— Так и что теперь? – поинтересовалась Полина.


— Что, если мы ближайшие несколько дней посвятим второму акту, где тенор не нужен? А я тем временем как следует погоняю Ричарда индивидуально. Кто знает, вдруг произойдет чудо.


— Или не произойдет, — произнесла Полина.


Перспектива частных занятий с Ричардом наводила на меня ужас. И как только я намеревался хотя бы слегка приблизить неуклюжего дядьку средних лет к образу молодого влюбленного персонажа из оперы Пуччини?


Ричард сопротивлялся всем моим усилиям, не из-за того, что был высокомерным или упертым, а потому что не имел никакой подготовки. Он был обучен пению и музыке, но не умел играть или двигаться на сцене. А актерское искусство, хоть оно и может показаться простым для непосвященных, — дисциплина незаурядная и трудно постижимая, ею за ночь не овладеешь. Я пытался убедить Ричарда, что игра на сцене – это, в сущности, реакция, что от актера только и требуется, чтобы полностью вжиться в отыгрываемые события и естественно на них отзываться, но это было свыше его понимания, он всё равно возвращался к наигранности и нарочитости. Мне безумно, просто до боли хотелось хотя бы на мгновение добиться от него правдоподобного, естественного поведения. Тщетно, увы, совершенно тщетно.


Однако даже в моей пучине отчаяния иногда случались слабые проблески света. Ричард достаточно благосклонно воспринимал практические советы – он мог следовать простым и четким указаниям, пока дело не доходило до неосязаемых требований вроде «правдоподобного, естественного поведения». Я добился, чтобы он прекратил петь в кулисы. Ричард научился принимать такое положение на сцене, чтобы публике его было видно, когда он обращается к своей партнерше. Иcчезли даже его роботоподобные движения, приводившие любого в полное замешательство.


Спустя три дня упорных трудов он выглядел уже чуть менее сыро и неуместно. Был ли он пылким влюбленным юношей? Убедительно ли смотрелся в роли Пинкертона? Едва ли.


1 – ну да (нем.)
2 – дражайший Эгон (нем.)
3 – дорогая (ит.)
4 – зачем? (нем.)
5 – ах (нем.)

10. allioutq

Итак, под конец репетиции Эгон отвёл меня в сторону:


- Совершенно безнадёжный тенор.
- Держится неумело. Ему явно недостаёт подготовки. Я позанимаюсь с ним индивидуально.
- Бесполезно.
- Знаешь, а ведь я не бездарен. Думаю, мне удастся немного сбавить его обороты.
- А все те вступления, которые он упускает? А изящность, которой у него просто нет? С этим-то ты как справишься?
- Мне казалось, это по твоей части, Эгон.
- Na ja*, но он настолько немузыкален, что даже не держит темп.


«Звучит так, словно ты это умеешь», подумал я, но решил промолчать.


- Да брось, это только первая репетиция. Нужно дать ему шанс, и он сможет лучше.
- Конечно, как только рак на горе свистнет.
- Куда девался весь твой оптимизм, дорогой мой Эгон?
- Оптимизма у меня и не было. Я из Вены родом, забыл?


Манера Эгона руководить труппой могла сколько угодно меня не устраивать, но я оценил его своеобразное чувство юмора. Я повторно высказал своё желание дать бедолаге возможность попробовать снова, но Эгон остался при своём скептическом мнении. В это самое время Полина, до сих пор впитывавшая весь наш диалог, ударилась в воспоминания о последней пьесе, «Баттерфляй» в Брюсселе, где на одной сцене с ней выступал великолепный мексиканец Хорхе Альворадо двадцати с лишним лет, под два метра ростом и с голосом мягким, словно само солнце Неаполя.


- Всё это, конечно, замечательно, дорогая, но это пока только первая наша репетиция, — сказал я.
- Что ж, ещё одна такая репетиция – и на этом всё, — ответила она.
- «На этом всё» означает, что ты отказываешься участвовать? А как же твои контракты?
- Мы не соглашались на этот вечер самодеятельности, а я не планирую уработаться до смерти на репетициях, пока на сцене забавляется этот продавец обуви.
- Машин. Он продаёт машины, вообще-то.
- Тем хуже. Он ещё и атмосферу загрязняет. Ему совершенно нечего делать в опере, — сказал Эгон.
- Эгон, немного терпения нам бы не помешало.
- Warum?**
- Прежде всего ради подписанных контрактов. К тому же, Ричард, кажется, действительно больше постарался под конец.
- Больше не значит лучше, — возразила Полина.
- Что ж, если вы действительно уверены, тогда нужно связаться с руководством, пока ещё есть время подыскать замену.
- Оох, — вздохнул Эгон, — этот Дженнингс – идиот: он ведь ничего в этом не смыслит.


И Эгон был прав. Роджер Дженнингс занял должность постановщика оперы Калгари после того, как помог зернохранилищу местной компании выручить денег. Разумеется, совет попечителей – несомненных экспертов – посчитал возможным повторение такого успеха, но уже для оперы, однако совсем скоро их иллюзии развеял ими же избранный никудышный управляющий.


- Не хотел бы я обсуждать это с Дженнингсом, — сказал Эгон. — Боюсь, он способен привести нам только кого похуже.
- А вот это, к сожалению, весьма вероятно.
- И как поступим? — спросила Полина.
- Следующие несколько дней усиленно поработаем над вторым актом, где тенор не задействован, а я за это время поднатаскаю Ричарда. Что думаете? Вдруг случится чудо, кто знает?
- Или не случится, — отрезала Полина.


Меня и самого ужасала перспектива индивидуальных занятий с Ричардом. Одному Богу известно, каким образом я намеревался из этого невзрачного мужчины средних лет сделать некто хоть сколько-нибудь похожего на юного любовника Пуччини?


Причиной тому, что Ричард ни в какую не поддавался моим стараниям, послужили не его чрезмерная самонадеянность или несговорчивость, а только полнейшее отсутствие какой-либо практики: в список полученных им навыков не входили уроки актёрского мастерства и сценического движения – в него, в общем-то, не входило ничего, кроме уроков вокала и музыки. А актёрское мастерство, как зачастую кажется пока ещё несведущим новичкам – дело простое и лёгкое, в действительности же сложная и вечно ускользающая наука: такую не освоить за ночь. Я пытался донести Ричарду, что актёрская игра — это способ естественного восприятия происходящего, а ему, как актёру, необходимо на время оставить свою собственную личность и просто реагировать на ситуацию. К сожалению, это и оказалось выше его сил: он то и дело возвращался к постановочному позированию. В его мучительных попытках я силился уловить хоть проблеск неподдельности – но всё, всё это было зря.


Но капля света проникла-таки во мрак, где угасала моя надежда: он весьма сносно следовал практическим советам. До тех пор, пока их формулировки не соприкасались с непостижимым «подавать себя натурально и правдоподобно». Иными словами, ровно до тех пор, пока эти советы оставались элементарными. Он перестал адресовать своё пение куда-то за кулисы и научился обращаться словно к партнёру по сцене, в то время как направляет всего себя к публике. Ему даже удалось избавиться от свойственных ему внезапных припадков, когда он проделывал эти заезженные механические действия.


Всего три дня упорного труда, и Ричард выглядел уже не таким растерянным в своей роли. Походил ли он на пылкого юного любовника? Убедительно ли изображал Пинкертона?
Ничего подобного.


*(нем.) разумеется
**(нем.) но почему?

11. Amila

Как только репетиция закончилась, Эгон отвела меня сторонку и заявила:
- Этот тенор совершенно невыносим.
- У него просто нет опыта. Чувствуется грубоватость. Я позанимаюсь с ним.
- Это не поможет.
- У меня получится. Ты же знаешь. Я думаю, что смогу убрать излишние перегибы .
- А задержку вступления, отсутствие утонченности? Что с этим сделаешь? Как ты это исправишь?
- Я думал это по твоей части.
- Ну да. Но этот парень такой немузыкальный. Он даже темп не держит.
- Подожди, подожди. Это только первая репетиция. Дай ему шанс. Он исправится.
- Ни за что и никогда.
- Дорогая Эгон, где твой природный оптимизм?
- У меня его нет. Я же из Вены.

Мне не нравилась неуклюжесть в нем, но чувство юмора его не подводило. И я снова сказал, что мы должны все-таки дать шанс бедняге. Эгон посмотрела скептически. А следившая за каждым нашим словом Полина, начала с упоением рассказывать о своей прошлой «Баттерфляй» в Брюсселе, где ее партнером был роскошный молодой мексиканец Хорхе Альворадо. Высокий мужчина, которому не было еще и тридцати. И с таким теплым голосом как неаполитанское солнце.
- Все отлично, дорогая. Это наша первая репетиция.
- Еще одна такая и мы уходим, - ответила Эгон.
- Уходим? Т.е. все отменяем, отказываемся от спектакля? А как же контракты?
- Мы не подписывались на вечер самодеятельности. Я не рассчитывала, что буду репетировать до смерти, чтобы ублажить какого-то продавца обуви.
- На самом деле машин. Он продает машины.
- Это еще хуже. Так он загрязняет атмосферу. Ему не место в опере.
-Эгон, мы, действительно, должны быть терпеливее.
- Почему?
- Во-первых, подписаны контракты. Кроме этого, у Ричарда, кажется, к концу репетиции стало получаться лучше.
- Лучше не значит хорошо, - ответила Полина.
- Если ты, действительно, так считаешь, то должна поговорить с руководством сейчас. Пока еще есть время найти замену.
- Ах, этот идиот Дженнингс ничего не понимает.

Эгон была права. Роджер Дженнингс возглавил Calgary Opera только потому, что помог местной компании по хранению зерна получить прибыль. Совет попечителей естественно подумал, что он может сделать то же самое для Opera. Однако вскоре они поняли, что он самый заурядный менеджер.
- Боюсь, что если мы обратимся с этим вопросом к Дженнингсу, то он найдет нам кого-нибудь еще похуже.
- Увы. Все может быть.
- И что же делать? - спросила Полина.

Меня охватил ужас от перспективы частных занятий с Ричардом. Как, черт возьми, я собирался сделать из неуклюжего мужчины средних лет хотя бы слабое подобие молодого любовника из оперы Пучинни.

Во время наших занятий Ричард делал все не так. Но не потому, что был напыщенным и дерзким, а потому что был непрофессионалом. Он брал только уроки пения и музыки, но не актерского мастерства и сценического движения. Актерское мастерство только на первый взгляд кажется простым. А на самом деле это сложный эфемерный предмет. Его не освоишь за один день. Я пытался вдолбить Ричарду, что актерская игра это, по сути, эмоции. Всё, что нужно актеру это погрузиться в ситуацию и вести себя в ней естественно. Но это было выше его сил. Он возвращался и возвращался к позированию и позерству. А я ждал, очень ждал, хотя бы краткого мгновения правдоподобного, реалистичного поведения. Но, увы. Напрасно. Совершенно напрасно.

И вот в темном омуте моего отчаяния мелькнули слабые лучики света. Ричард довольно хорошо следовал практическим рекомендациям. Он мог выполнять четкие и простые указания, пока они не касались такого неосязаемого понятия как «убедительное, правдоподобное поведение». Я уговорил его не петь за кулисами. Он научился вести себя на сцене так, чтобы одновременно взаимодействовать и с партнершей, и с публикой. Его движения перестали быть скованными.

Спустя три дня тяжелой работы, он казался уже не таким неотесанным. Стал ли он пылким любовником? Стал ли он убедительным Пинкертоном? Отнюдь нет.

12. Anastas_05

Иан Страсфогель «Мир оперы»

Когда репетиция наконец-то закончилась, Эгон подозвал меня и сказал:

— У него чудовищный тенор.

— Он новичок. У него было мало репетиций. Я бы мог провести ему несколько частных уроков.

— Это не поможет.

— Я довольно способный, не думаешь? Мне кажется, я смогу помочь ему с самыми крупными промахами.

— А как насчет пропущенных вступлений и фальши? Что ты то сможешь сделать?

— Я думал, это твоя специальность, Эгон.

— Na ja (Ну да (нем.)), но этот человек настолько лишен музыкальных способностей, что даже в темп не способен попасть.

На самом деле, Эгон тоже, но я решил промолчать об этом.

— Эй, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс — он справится.

— Бред, ни при каких условиях.

— Эгон Либер, куда подевался твой врожденный оптимизм?

— У меня его нет. Я из Вены.

Мне может и не нравятся его нелепые попытки дирижировать, но я просто обожаю его тонкое чувство юмора. Я еще раз сказал, что мы должны дать бедняге шанс. Эгон сомневался, а Полина, которая ловила каждое наше слово, начала поэтично рассказывать о своем последнем полете в Брюссель, где она проводила время в компании великолепного молодого мексиканца, Хорхе Алворадо, с ростом 183 см, младше 30 лет отроду и голосом теплым, как неаполитанское солнце.

— Это конечно все прекрасно, cara (дорогая (итал.)), — сказал я. — Но это наша первая репетиция.

— Еще одна такая и мы собираем вещи, — ответила она.

— Собираете, в смысле покидаете шоу? А как же контракты?

— Мы не подписывались на вечер самодеятельности. Я не собираюсь убиваться ради того, чтобы развлекать продавца обуви.

— Машин, вообще-то. Он продает машины

— Это еще хуже. Он занимается загрязнением атмосферы, — сказал Эгон. — Ему не место в опере.

— Эгон, мы должны проявить терпение.

— Warum? (Почему? (нем.))

— Во-первых, подписанные контракты. Кроме того, кажется, Ричард стал петь немного лучше к концу репетиции.

— Лучше — не значит хорошо, — ответила Полина.

— Если ты действительно так считаешь, стоит поговорить с руководством сейчас, чтобы успели найти ему замену.

— О, этот идиот Дженнингс. Он же вообще в музыке не разбирается.

В этом Эгон был прав. Роджер Дженнингс стал директором Оперы Калгари исключительно благодаря тому, что помог местной зерновой фирме получить прибыль. Попечительский совет, без сомнения преисполненный мудростью, подумал, что он сможет сделать то же с оперой. Вскоре они разубедились в верности этого суждения и остались с бесталанным управляющим.

— Я боюсь, что если мы поднимем это вопрос с Дженнингсом, – продолжил Эгон, — то он откопает кого-нибудь еще хуже.

— Увы, это очень даже возможно.

— И что мы будем делать? — спросила Полина.

— Я предлагаю следующие два дня фокусироваться на втором акте, где не нужен тенор. В это время я дам Ричарду несколько частных уроков. Кто знает, может произойдет чудо?

— Или нет, — сказала Полина.

Перспектива занятий один на один с Ричардом ужасала меня. Как я, черт возьми, собираюсь превратить неуклюжего мужчину средних лет в маломальское подобие молодого любовника Пуччини?
Ричард оказывал мне сопротивление на каждом шагу, но не потому, что был высокомерным или издевался, а потому что у него не было должного образования. Он брал только уроки пения и музыки, но не актерского мастерства и сценического движения. А актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось любителю,— это сложная, скрупулезная работа. Им нельзя овладеть в одночасье. Я пытался убедить Ричарда, что актерство, по сути, — реакция, и все, что нужно сделать актеру - прочувствовать ситуацию и естественно на нее реагировать, но это было выше его сил. Он продолжал заниматься позерством. Я болезненно жаждал хотя бы одного убедительного, естественного жеста. Увы, напрасно, совершенно напрасно.

Хотя, в моей пучине уныния было несколько лучей надежды. Он хорошо следовал практическим советам. Он мог исполнять четкие и простые инструкции до тех пор, пока они не касались "убедительных, естественных жестов". Я уговорил его перестать петь в сторону кулис. Он научился поворачиваться так, чтобы казалось, что он обращается к своему партнеру, одновременно смотря на публику. Он даже постарался перестать ни с того ни с сего принимать озадачивающие деревянные позы.

После трех дней напряженной работы его движения казался немного менее дикими и неуместными. Был ли он похож на пылкого молодого любовника? Или убедительного Пинкертона? Отнюдь, нет.

13. Anna

Иан Страсфогель «Мир оперы»

Когда репетиция наконец подошла к концу, Эгон отвел меня в сторону и сказал:

– Этот тенор совершенно ужасен.

– Он еще зеленый, неопытный. Я позанимаюсь с ним лично.

– Это не поможет.

– Ну знаешь, я достаточно умен. Думаю, что смогу подправить некоторые из его наиболее серьезных перегибов.

– А пропущенные вступления, отсутствие изящества? Что ты с этим можешь сделать?

– Я вообще думал, это по твоей части, Эгон.

– Na ja, но этот человек настолько не музыкален, что даже не держит темп.

Эгон тоже его не держал, но я решил об этом не упоминать.

– Ну же, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, он исправится.

– Да ни за что на свете.

– Lieber Egon, где твой природный оптимизм?

– У меня его нет, я из Вены.

Пусть мне и не нравилось нескладное дирижирование Эгона, но я просто обожал его леденящее чувство юмора. Я повторил, что мы все же должны дать этому несчастному человеку шанс. Эгон выглядел скептически настроенным, а Полина, которая ловила каждое наше слово, начала поэтически рассказывать о своем последнем выступлении в роли мадам Баттерфляй в Брюсселе, где ее партнером был потрясающий молодой мексиканец Хорхе Альворадо, шести футов ростом, которому еще не было тридцати, и голос которого был такой же теплый, как неаполитанское солнце.

– Это все замечательно, cara, – сказал я. – Но это всего лишь наша первая репетиция.

– Еще одна точно такая же – и мы уходим, – ответила она.

– «Уходим» – то есть отменяете, отказываетесь от выступления? А как же ваши контракты?

– Мы не подписывались на самодеятельность. Я не собираюсь репетировать до полусмерти, чтобы подстроиться под какого-то продавца обуви.

– Вообще-то автомобилей. Он продает автомобили.

– Еще хуже. Он загрязняет таким образом воздух, – сказал Эгон. – Ему абсолютно не место в опере.

– Эгон, мы правда должны быть терпеливы.

– Warum?

– Во-первых, подписаны контракты. К тому же ближе к концу репетиции Ричард, кажется, действительно был лучше.

– Лучше не всегда значит хорошо, – ответила Полина.

– Если ты действительно так считаешь, то тебе нужно поговорить с руководством сейчас, пока еще есть время найти замену.

– Ach, этот идиот Дженингс, он ничего не понимает.

Эгон был прав. Роджера Дженингса взяли директором Оперы в Калгари из-за того, что тот помог местной компании, занимающейся хранением зерна, получить прибыль. Совет попечителей с их безграничной мудростью подумал, что Дженингс мог бы сделать то же самое и для Оперы. Вскоре они разуверились в этой идее и были вынуждены иметь дело с посредственным руководителем.

– Я боюсь поднимать этот вопрос с Дженингсом, – сказал Эгон. – Он найдет кого-нибудь еще хуже.

– Скорее всего, увы.

– Ну так и что нам делать? – спросила Полина.

– А если так: следующие несколько дней мы сфокусируемся на втором акте, для которого тенор не нужен, а я в это время интенсивно позанимаюсь с Ричардом? Кто знает – вдруг случится волшебство?

– Или нет, – сказала Полина.

Перспектива индивидуальных занятий с Ричардом повергала меня в ужас. Как вообще я собирался превратить неуклюжего мужчину средних лет в хоть какое-то подобие молодого любовника Пуччини?

Ричард сопротивлялся мне во всем – не потому, что он был заносчив или несговорчив, а потому, что был совершенно неподготовлен. Кроме уроков пения и музыки, он не занимался ни актерским мастерством, ни сценическим движением. А актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященному, — сложная, тонкая дисциплина. Ее нельзя освоить за одну ночь. Я пытался убедить Ричарда, что актерская игра – это по своей сути реагирование; то, что на самом деле должен делать актер – это раствориться в данной ситуации и естественно на нее отреагировать, но это было выше его сил. Он продолжал возвращаться к позированию и позерству. Я страстно желал – жаждал – момента правдоподобного, естественного поведения. Увы, напрасно, совершенно напрасно.

Но все же в мою пучину отчаяния проникло несколько слабых лучей света. Ричард довольно хорошо воспринимал практические советы. Он мог следовать четким и простым инструкциям до тех пор, пока они не касались таких смутных вещей, как «правдоподобное, естественное поведение». Я научил его не направлять свой голос в кулисы и вставать под определенным углом так, что казалось, он одновременно обращается и к своему партнеру, и к зрителям. Он даже отказался от своих странных вспышек механистических движений.

Спустя три дня напряженной работы он уже не казался таким зеленым и нелепым. Но был ли он страстным молодым любовником? Был ли он настойчивым Пинкертоном? Ничего подобного.

14. anna kuvarzina

Опералэнд
Йен Страсфогель

Когда репетиция наконец закончилась, Эгон отвел меня в сторону и сказал:

- Этот тенор просто ужасен.
- -Он сырой, мало практики. Я с ним позанимаюсь.
- Это не поможет.
- Я умен, ты же знаешь. Думаю, я смогу избавить его от некоторых тяжелых излишеств.
- А пропущенные вступления? И изящества маловато… Что ты на это скажешь?
- Я думал, это по твоей части, Эгон.
- Na ja*, но он настолько лишен музыкального слуха… У него нет даже чувства ритма!

У Эгона его тоже не было, но я решил промолчать.

- Да ладно, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс. Он сможет все исправить.
- Вряд ли у него когда-нибудь получится.
- Lieber Egon**, где твой природный оптимизм?
- У меня его нет, я же из Вены.

Хотя я порой не был доволен манерой дирижирования Эгона, мне нравилось его изощренное чувство юмора. Я повторял снова и снова, что мы должны дать шанс бедняжке, но Эгон был скептически настроен, а Полина, слышавшая каждое наше слово, принялась красочно описывать свое последнее выступление в опере “Мадам Баттерфляй” в Брюсселе, где ее партнером был великолепный молодой (ему не было и тридцати) мексиканец Хорхе Альворадо – высокий, около метра восьмидесяти, с голосом мягким и теплым, как солнце Неаполя.

- Все это замечательно, cara***, - сказал я ей. - Но это всего лишь наша первая репетиция.
- Еще одна такая, и мы уходим, - ответила Полина.
- “Уходим” - в смысле покидаем шоу? А как же ваши контракты?
- Мы не подписывались на выступления с непрофессионалами. Я не собираюсь изводить себя на репетициях, чтобы ублажить какого-то продавца обуви.
- Машин. Он продает машины.
- Еще хуже. Он загрязняет атмосферу, - сказал Эгон. - Ему не место в опере.
- Эгон, нам надо быть терпеливыми.
- Warum?****
- Во-первых, контракт подписан. Во-вторых, к концу репетиции Ричард пел уже немного лучше.
- “Лучше” не значит “хорошо”, - заметила Полина.
- Если ты действительно так думаешь, тебе следует поговорить с руководством, пока есть время найти замену.
- Ach*****, этот идиот Дженнинг ничего в этом не понимает, - в этом Эгон был прав. Роджера Дженнингса назначили директором “Калгари Опера” лишь потому, что он помог местной зерновой компании получить прибыль. Совет директоров этой компании, мудрые, без сомнения, люди, решили, что он сможет сделать то же самое и с оперой. Вскоре они в этом разуверились, увидев, насколько он посредственный руководитель. - Боюсь, если мы придем с этим вопросом к Дженнингсу, он найдет кого-то еще хуже.
- К сожалению, так оно скорее всего и будет.
- Тогда что же нам делать? - спросила Полина.
- Как вам такая идея? Следующие несколько дней мы сосредоточимся на втором акте, где нет тенора, а я пока позанимаюсь с Ричардом – кто знает, может, случится чудо?
- Или не случится, - сказала Полина.

Перспектива частных занятий с Ричардом приводила меня в ужас: как, скажите мне, пожалуйста, я должен был превратить бездарного немолодого мужчину в хотя бы смутное подобие молодого влюбленного из оперы Пуччини?

Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу нашего с ним пути, но не потому что он был заносчивым или упрямым, нет, просто он был совершенно неподготовлен. Он брал лишь уроки музыки и пения – ни актерского мастерства, ни сценической пластики. А актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященным, – это сложное, изящное искусство. Его не постичь за один вечер. Я старался донести до Ричарда, что актерство – это, по существу, реагирование, когда актер должен раствориться в предлагаемой ситуации и выдавать естественные реакции, но он этого не понимал. Он продолжал позировать и быть неестественным. Я с упорством ждал хоть малейшего проявления чего-то живого, настоящего, но, увы, все было напрасно.

В этом омуте моего отчаяния все-таки были просветы надежды. Ричард хорошо следовал практическим советам, четким и простым инструкциям, если они не сопровождались чем-то абстрактным типа “живое, естественное поведение”. Я научил его больше не петь в кулисы и обращаться к партнеру так, чтобы его видела и публика. Он даже оставил резкие, как у робота, движения.

Спустя три дня тяжелой работы он уже не казался таким “сырым” и неуместным. Стал ли он однако пылким молодым влюбленным? Убедительным Пинкертоном? Как бы не так.

*Ну да (нем.)
** Дорогой Эгон (нем.)
***Дорогая (исп.)
****Почему? (нем.)
*****Ах (нем.)

15. anna_dominicanna

Когда репетиция наконец закончилась, Эгон отвел меня в сторону и сказал:

– Этот тенор никуда не годится.

– Он еще не готов. Я его поднатаскаю.

– Бесполезно.

– Я справлюсь. Уверен, у нас получится сгладить неровности.

– Пропущенные вступления и отсутствие таланта тоже? Что на это скажешь?

– Вообще-то я думал, это была твоя партия.

– Да он даже в ритм не попадает! У него вообще нет слуха.

Эгон тоже не попадает, но я решил промолчать.

– Да ладно, это всего-навсего первая репетиция. Дай ему шанс. Он исправится.

– Никогда такого не было, и вот опять.

– Либер Эгон, куда пропал твой природный оптимизм?

– Его и не было. Я из Вены.

Может, мне и не нравилось его неуклюжее дирижирование, но юмор у него был что надо. Я настойчиво просил Эгона дать бедному тенору шанс, но он лишь скептически покосился на меня. Полина, ловившая каждое наше слово, ударилась в лирику о том, как в последний раз в Брюсселе на сцене «Баттерфляй» она выступала с Хорхе Альворадо – молодым мексиканцем под метр восемьдесят с приятным, словно неаполитанское солнце, голосом.

– Это все прекрасно, – сказал я. – Но это только первая репетиция.

– Еще одна, и уходим, – резюмировала она.

– Уходим? В смысле насовсем? А как же контракт?

– Мы на такое не подписывались. Не ждите, что я буду репетировать до смерти, лишь бы угодить какому-то продавцу обуви.

– Вообще-то, авто. Он продает авто.

– Еще хуже. Только атмосферу загрязняет, – сказал Эгон. – Ему не место в опере.

– Эгон, давай наберемся терпения.

– Варум?

– Начнем с того, что есть договорные обязательства. Да и к концу стало получше.

– Получше не всегда значит хорошо, – заметила Полина.

– Пока не поздно, может, лучше поговорить с руководством, раз на то пошло?

– Этот идиот Дженнингс ничего не понимает.

Эгон был прав. Роджер Дженнингс получил должность директора оперы Калгари только потому, что принес прибыль местному зернохранилищу. Совет почему-то решил, что то же самое ему удастся провернуть и с оперой. Совсем скоро они поняли, что совершили дичайшую глупость, но пришлось мириться с этим.

– Боюсь, без Дженнингса нам не обойтись, – заключил Эгон. – Он все только усугубит.

– Увы, не вижу другого выхода.

– Так что же нам делать? – спросила Полина.

– Как вам такой вариант? Следующие несколько дней мы сосредоточимся на втором акте: там тенор не нужен. А мы с Ричардом в это время позанимаемся. Кто знает, может, случится чудо.

– Или нет, – сказала Полина.

Я с ужасом ожидал перспективу индивидуальных занятий с Ричардом: как, черт возьми, я собирался превратить неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в слабое подобие молодого любовника?

Ричард сопротивлялся на каждом шагу: не потому, что он был высокомерным или вредным – просто он был совершенно не подготовлен. Он брал уроки пения и музыки – но не актерского мастерства или сцендвижения. А актерское мастерство (каким бы легким оно ни казалось непосвященному) – сложная эфемерная дисциплина, которую не освоишь за ночь. Я пытался убедить Ричарда, что актерское мастерство – это, по сути, реакция, и все, что на самом деле нужно сделать актеру, – это раствориться в ситуации и естественно реагировать на нее. Едва ли это было ему по силам. Как я ни бился над ним, он корчил из себя невесть что, что даже отдаленно не было похоже на что-то естественное. Все напрасно.

Свет в конце тоннеля все же был: Ричард неплохо следовал практическим советам. Он воспринимал только четкие и простые инструкции, а не размытое «играй реалистичнее» или «зритель должен тебе поверить». Работа с ним определенно принесла свои плоды: теперь он не отворачивался спиной к публике, а научился обращаться к партнеру, стоя лицом к залу. Он даже перестал жестикулировать, как робот, а это, конечно, сбивало с толку.

После трех дней напряженной работы его игра казалась не такой сырой и неуклюжей. Но стал ли он страстным молодым любовником? Убедителен ли он как Пинкертон? Отнюдь.

16. Ant

Когда репетиция наконец-то закончилась, Эгон отвел меня в сторонку и предупредил:
- Этот тенор никуда не годится.
- Дилетант, конечно, опыта никакого. Я с ним позанимаюсь индивидуально.
- Да без толку.
- Ну, знаете ли, я все-таки профессионал. Надеюсь, самые вопиющие огрехи сумею исправить.
- А вступления невпопад, отсутствие глубины? С этим что делать будете?
- Вообще-то, Эгон, я думал это по вашей части.
- Na ja1, однако, этот тип настолько лишен музыкальности, что даже темп не выдерживает.
Как, впрочем, и сам Эгон, но я предпочел об этом не упоминать.
- Да ладно, это всего лишь первая репетиция. Дайте шанс, и он исправится.
- Да хоть миллион – бесполезно!
- Lieber Egon2, где ваш природный оптимизм?
- Нет его. Я уроженец Вены. – Дирижировал Эгон посредственно, но его своеобразное чувство юмора всегда было на высоте.
Я повторил, что, в самом деле, надо дать бедняге шанс. Эгон был настроен скептически, а Полина, которая внимала каждому нашему слову, запела дифирамбы последней постановке БАТТЕРФЛЯЙ в Брюсселе, где ее партнером выступал роскошный молодой мексиканец Хорхе Альворадо - ростом метр восемьдесят, и тридцати ещё нет, с голосом теплым, как неаполитанское солнце.
- Все это замечательно, cara3, - сказал я. – Но у нас только первая репетиция.
- Ещё одна такая, и мы уезжаем, - ответила она.
- Как при отмене, покидаете спектакль? Как насчет контрактов?
- Мы не подписывались на участие в самодеятельности. Никто не ждет, что я загоню себя на репетиции до смерти только, чтобы подладиться под какого-то продавца обуви.
- Машин, вообще-то. Он продает машины.
- Тем более. Этим он загрязняет окружающую среду, - вступил Эгон. – В опере ему совершенно нечего делать.
- Эгон, нам и, правда, нужно потерпеть.
- Warum?4
- Во-первых, подписанные контракты. Да и к концу репетиции у Ричарда, вроде, стало получаться чуть лучше.
- Лучше не значит хорошо, - отрезала Полина.
- Если вы, правда, так считаете, то лучше поговорить с руководством сейчас, пока есть время найти замену.
- Ну да, с этим идиотом Дженнингсом, который ни в чем не разбирается. - В словах Эгона был резон. Роджера Дженнингса наняли директором Оперы Калгари потому, что он сумел вывести в прибыльные местную компанию по хранению зерна. Совет попечителей со своей безграничной мудростью, несомненно, думал, что и с оперой ему удастся то же самое. От иллюзий они вскоре избавились и остались с не очень толковым менеджером. – Меня беспокоит обсуждение этого с Дженнингсом, – сказал Эгон. – Он найдет нам кого-нибудь ещё хуже.
- Вполне возможно, увы.
- Итак, что будем делать?
- Как насчет такого? В следующие несколько дней сосредоточимся на втором акте, где тенор не нужен, а я тем временем усиленно позанимаюсь с Ричардом один на один. Кто знает? Может, произойдет чудо.
- А может, и нет, - ответила Полина.
Перспектива индивидуальных занятий с Ричардом наполняла меня ужасом. Как, черт возьми, я собираюсь превратить нескладного мужичка средних лет хотя бы в слабое подобие юного любовника Пуччини?
Ричард противостоял на каждом шагу, не потому, что был самонадеянным или вредным, а потому, что совершенно не был готов к сцене. Он брал уроки только вокала и музыки, ни актерского мастерства, ни сценического движения. А актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященному, - это сложная, труднодоступная дисциплина. Нельзя овладеть ею в одночасье. Я пытался убедить Ричарда, что актерская игра, по сути, всего лишь ответная реакция, всё, что актеру действительно нужно, - это раствориться в ситуации и естественно реагировать на нее, но это было выше его сил. Он снова и снова застывал в позах. Я до боли жаждал хотя бы краткого мгновения правдоподобного, естественного поведения. Тщетно, увы, тщетно.
В пучине моего отчаяния проблеснуло-таки несколько слабых лучиков. Ричард довольно хорошо воспринимал практические советы. Он мог следовать четким и простым указаниям до тех пор, пока они не касались таких важных нюансов, как «правдоподобное, естественное поведение». Я уговорил его перестать петь за кулисами. Он научился поворачиваться так, чтобы казалось, будто он обращается к своему партнеру, одновременно разворачиваясь на публику. Он даже отказался от своих странных вспышек искусственного оживления.
После трех дней напряженной работы Ричард казался чуть менее неопытным и неподходящим. Был ли он пылким молодым любовником? Был ли он внушающим доверие Пинкертоном? Отнюдь нет.
______________________
1 Na ja (нем.) – Ну, разумеется
2 Lieber Egon (нем.) – Дорогой Эгон
3 cara (итал.) - дорогая
4 Warum? (нем.) – Почему?

17. aya

Когда мы наконец отмучились, Эгон отвёл меня в сторону и сказал:

— Тенор ужасен.

— У него нет ни опыта, ни подготовки. Я ещё натаскаю его.

— Не поможет.

— Знаешь, я ведь не дурак. Думаю, что смогу уменьшить масштабы катастрофы.

— Он же выходы пропускает! И неповоротлив. Разве тут что-то изменишь?

— По мне, так это твоя сфера ответственности.

— Na ja [1], но он же такой немузыкальный, даже в ритм не попадает. — «Как и ты», хотел ответить я, но решил промолчать.

— Да ладно тебе, это всего лишь репетиция. Дай немного времени, он ещё подтянется.

— Ага, когда рак на горе свистнет.

— Lieber [2] Эгон, где же твой оптимизм?

— Его нет, я ведь из Вены.

Хоть дирижёр он и посредственный, но его чувство юмора мне нравилось. Я повторил, что стоит дать бедняге шанс. Эгон был настроен скептически, а Полина, внимательно слушавшая наш разговор, стала рассказывать о том, как когда-то играла Мадам Баттерфляй в Брюсселе с шикарным мексиканцем по имени Хорхе Альварадо. Молодой человек высокого роста, младше тридцати. Голос его грел словно тёплое неаполитанское солнце.

— Это всё, конечно, здорово, cara [3], — вмешался я, — но мы пока только одну репетицию провели.

— Ещё одна подобная и с нас хватит, — ответила она.

— «Хватит» в смысле «отмена выступления»? А как же контракты?

— На такое мы не подписывались. Я не собираюсь убиваться на репетициях, чтобы развлечь какого-то торговца обувью.

— Автомобилями вообще-то. Он торгует автомобилями.

— Тем более. Он загрязняет воздух. — Сказал Эгон. — Таким не место в опере.

— Наберись терпения.

— Warum [4]?

— У нас контракты подписаны вообще-то. К тому же Ричард к концу репетиции получше справлялся.

— «Получше» и «хорошо» — разные вещи, — ответила Полина.

— Если ты и правда так думаешь, то стоит обратиться к руководству, пока есть время найти кого-то ещё.

— Ach [5], этот придурок Дженнингс вообще ничего не смыслит.

В чём-то Эгон был прав, директор Калгари Оперы нанял Роджера Дженнингса потому, что тот помог подзаработать местному складу для зерна. Безгранично мудрый совет попечителей решил, что это и с оперой сработает. Потом они, конечно, прозрели, но всё равно остались с никудышным управленцем.

— Боюсь, если скажем Дженнингсу, он приведёт кого похуже, — отозвался Эгон.

— Увы, не исключено.

— И что нам делать? — Спросила Полина.

— А давайте так: следующие пару дней порепетируем второй акт, там ведь тенор не нужен, а я в это время его хорошенько потренирую. Кто знает, может, случится чудо?

— Или не случится, — ответила Полина.

Перспектива частных занятий с Ричардом вселяла в меня ужас. И как я должен из неуклюжего мужика слепить хотя бы слабое подобие молодого любовника из оперы Пуччини?

Ричард возражал мне во всём. Не оттого, что он заносчивый или несговорчивый, а лишь потому, что никогда не практиковался в актёрском мастерстве. Он занимался музыкой и пением, но никогда не играл в театре и не знал, как двигаться на сцене. Актёрство только на первый взгляд кажется простым. На самом деле это сложная и эфемерная дисциплина. Невозможно овладеть им по щелчку пальцев. Я пытался объяснить Ричарду, что актёрская игра — это, по сути, реакция. Всё, что требуется от актёра — слиться с обстановкой и естественно реагировать на происходящее. Но это не укладывалось у Ричарда в голове. Он всё продолжал наигранно кривляться. Я ждал, жаждал, что хотя бы на мгновение он выдаст что-то правдоподобное. Но зря, совершенно зря.

В этой пучине отчаяния проскользнула пара слабых лучиков света. Ричард неплохо усваивал практические рекомендации. У него получалось следовать чётким и простым указаниям, но только в том случае, если я не оперировал такими абстрактными понятиями, как правдоподобность и убедительность. Он научился вставать так, будто обращается и к партнёру по сцене и к аудитории одновременно. Даже перестал двигаться как робот.

Через три дня он уже не выглядел настолько неопытным и неуместным. Стал ли он похож на пылкого юношу? Стал ли убедительным Пинкертоном? Да куда там.

[1] Ну (нем.).
[2] Уважаемый (нем.).
[3] Дорогуша (ит.).
[4] Чего ради? (нем.)
[5] Ой (нем.)

18. Bee

Ian Strasfogel ‘Operaland’

Как только репетиция закончилась, Эгон отвел меня в сторону и произнес:
– Тенор никуда не годится.
– Сырой. Необученный. Я позанимаюсь с ним в частном порядке.
– Не поможет.
– Знаешь, я ведь весьма неплох в этом. И думаю, можно будет исправить пару самых больших огрехов.
– А пропущенные вступления, отсутствие техники? Что с этим?
– Я полагал, это по твоей части, Эгон.
– Na ja*, этот человек настолько немузыкален, что даже не держит темп.
Как и Эгон, но я предпочел умолчать об этом.
– Ну давай же, это лишь первая репетиция. Дай ему шанс, он станет лучше.
– Понадобятся миллионы лет. Хотя нет – целая вечность.
– Lieber** Эгон, куда делся твой врожденный оптимизм?
– Никогда не имел. Я же из Вены.
Возможно, я не приходил в восторг от его неуклюжего дирижирования, но своеобразное чувство юмора мне скорее импонировало. Я повторил, что бедняге стоит дать шанс. Эгон посмотрел с недоверием, а Полина, ловившая всё это время каждое наше слово, начала возносить до небес свою последнюю Баттерфляй в Брюсселе, где ее партнером был Хорхе Альворадо – великолепный молодой мексиканец, шести футов ростом, младше тридцати, с голосом теплым, как неаполитанское солнце.

– Все это прекрасно, cara***, – сказал я. – Но это же только наша первая репетиция.
– Если ничего не изменится, мы уйдем, – ответила она.
– Уйдем? В смысле ты хочешь отменить, покинуть шоу? А что насчет контрактов?
– Мы не подписывались на вечер самодеятельности. Неужели кто-то считает, я буду убиваться на репетициях, чтобы порадовать какого-то продавца обуви.
– Вообще-то, машин. Он продает машины.
– Еще хуже. Он загрязняет атмосферу, – сказал Эгон. – Ему вообще не место в опере.
– Эгон, нам правда нужно потерпеть.
– Warum****?
– Подписаны контракты, во-первых. Кроме того, кажется, Ричард на самом деле к концу репетиции стал чуть лучше.
– Лучше не всегда означает хорошо, – возразила Полина.
– Если ты и правда такого мнения, тебе следует поговорить с руководством сейчас, пока еще есть время найти замену.
– Ach*****, болван Дженнингс вообще в этом не разбирается.
Эгон был прав. Роджера Дженнингса сделали директором Calgary Opera , потому что тот помог местной компании по хранению зерна получить прибыль. Совет попечителей, несомненно от большого ума, решили, что он мог бы провернуть подобное здесь. Вскоре у них открылись глаза, но они так и остались с бездарным менеджером.

– Боюсь, если мы затронем этот вопрос, – сказал Эгон. – Дженнингс найдет нам кого похуже.
– Увы, есть большая вероятность.
– Итак, что делать? – спросила Полина.
– Как насчет того, чтобы ближайшие дни сосредоточиться на втором акте, для которого не требуется тенор? А я в это время проведу с Ричардом пару интенсивных занятий. Кто знает, может быть, случится чудо.
– А может, и нет, – сказала Полина.
Мысль об уроках с Ричардом ужасала меня. Как, черт возьми, превратить несуразного мужчину средних лет хотя бы в слабое подобие молодого любовника, задуманного Пуччини?

Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу, не потому, что он был высокомерен или упрям, а потому что не имел должной подготовки. Он брал уроки пения и музыки, но не актерского мастерства, не сценического движения. А актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященному, – сложная, эфемерная дисциплина. Им не овладеть в одночасье. Я пытался убедить Ричарда, что актерская игра, по сути, просто реакция, и всё, что нужно делать актеру, полностью погрузиться в предложенные обстоятельства и естественно реагировать на них, но это было за гранью его понимания. Он все время возвращался к позерству и позированию. Я жаждал – мучительно – хоть на мгновение достоверного, реалистичного поведения. Напрасно, увы, совершенно напрасно.

В моей пучине отчаяния забрезжил слабый свет. Ричард довольно хорошо воспринимал практические советы. Он мог следовать четким и простым инструкциям до тех пор, пока они не имели ничего общего с непостижимым «достоверным, реалистичным поведением». Я уговорил его перестать петь в кулисы. Он научился поворачиваться так, чтобы казалось, что он обращается к партнеру по сцене и одновременно к зрителям. Он даже отказался от приводящих в замешательство роботоподобных движений.

После трех дней напряженной работы он, казалось, стал чуть менее сырым и перестал выбиваться из общей картины. Стал ли он пылким молодым любовником? Стал ли он правдоподобным Пинкертоном? Ничуть.

* М-да (нем.)
** Дорогой (нем.)
*** Милая (ит.)
**** Зачем (нем.)
***** Ах (нем.)

19. BryanAdams

Когда спустя вечность репетиция наконец завершилась, Эгон отозвал меня в сторонку и сказал:

– Тенор просто ужасен.

– Он пока еще угловат, неопытен. Я с ним отдельно позанимаюсь.

– Толку будет ноль.

– Ну, знаешь ли, кое-что я все-таки умею. Попробую его слегка обтесать.

– А как насчет того, что он вовремя вступить не может, что ему утонченности не хватает. С этим ты что сделаешь?

– А с этим ему лучше как раз к тебе.

– Ну да, натюрлих... Но ведь он совершенно не чувствует музыку, даже ритм не держит!

«Прямо как ты», – подумал я, но вслух сказал:

– Да брось, сегодня только первая репетиция. Дай ему шанс, у него все получится.

– Ни за что на свете, ни за что и никогда!

– Майн дорогой Эгон! Где же ваш хваленый немецкий оптимизм?

– Я из Вены, там такого слова не знают.

Сомнительные дирижерские навыки Эгона меня, конечно, несколько смущали, но вот его едкий юмор мне нравился. Я снова взялся убеждать его, что нужно позволить бедняге раскрыться. Терзаемый сомнениями, Эгон притих, зато Полина, молча слушавшая нас все это время, стала вдруг в красках расписывать недавнюю постановку «Баттерфляй» в Брюсселе, где в партнеры ей был выдан роскошный мексиканец, Хорхе Альворадо: и лет-то ему еще тридцати нет, и ростом он метр восемьдесят, а голос так и вовсе – бархатней неаполитанского солнца.

– Все это крайне трогательно, синьорина, – остановил я ее, – но повторюсь: сегодня только первая репетиция.

– Если и вторая будет такой, можете о нас забыть, – отрезала Полина.

– Это как так? Уйдете из постановки? Но ведь вы подписали контракт!

– Что-то не припомню в нем после слова «постановка» приписку «с участием дилетантов». Делать мне больше нечего, кроме как часами надрываться на репетициях ради жалкого продавца обуви.

– Не совсем обуви – он продает автомобили.

– Тогда тем более! Он еще и враг экологии! – возмутился Эгон. – В опере ему точно не место.

– Но, Эгон, нам правда нужно набраться терпения, – настаивал я.

– И почему же?

– Во-первых, контракт. А во-вторых – под конец Ричард и в самом деле как будто запел лучше...

– «Лучше» и «хорошо» совсем не одно и то же, – вставила Полина.

– Если он вам настолько не угодил, скажите об этом руководству сейчас, пока еще не поздно найти кого-то другого.

– О найн, только не этому болвану Дженнингсу! Он же в опере полный ноль.

Тут с Эгоном трудно было не согласиться. На посту директора «Калгари Опера» Роджер Дженнингс оказался потому, что в свое время помог местной зерновой компании выйти в прибыль. И тогда попечительский совет театра – о, мудрый и проницательный! – решил, что и опере Дженнингс обеспечит безбедную жизнь. Однако уже вскоре все очнулись и поняли, что директор театра из Роджера так себе.

– Даже не хочу втягивать в это Дженнингса, – сказал Эгон. – Он нам еще хуже экземпляр достанет.

– Увы, не исключено.

– И что же нам делать? – спросила Полина.

– Давайте так. В ближайшие дни прогоняйте второй акт, партий тенора в нем нет, а я тем временем плотно займусь Ричардом. Как знать? Вдруг он вас еще очарует?

– Скорее разочарует, – съязвила Полина.

От одной мысли о занятиях с Ричардом меня бросало в дрожь. Ну как, спрашивается, из перезрелого неумехи я слеплю хотя бы жалкое подобие пуччинивского героя-любовника?

Ричард не слушался от слова совсем, но не из гордости или упрямства, а потому, что был махровейшим новичком. Он обучался только одному вокалу и совсем не умел играть, держаться на сцене. А актерское мастерство, пусть со стороны оно и выглядит легким, это тонкое, многогранное искусство. За одну ночку его не постичь. Я объяснял Ричарду, что игра – это не столько подача собственных реплик, сколько реакция на реплики других, что нужно просто войти в роль и прожить ее – но все это было выше его понимания, он так и продолжать принимать вымученные позы. А я все мечтал, все жаждал увидеть хоть одно живое, естественное движение. Но тщетно, увы и ах, тщетно...

И все же во мраке моего отчаяния брезжил-таки слабый луч надежды: указания, что называется, «в лоб» Ричард понимал. Четкие и простые инструкции были ему вполне под силу, главное избегать пространных формулировок типа «живые, естественные движения». Так, например, я отучил его петь в кулисы. Теперь он не забывал, обращаясь к другим актерам, вставать полубоком, дабы не отворачиваться от зрителя. А еще он перестал включать свой жуткий режим а-ля робот.

За три дня упорной работы над Ричардом мне удалось его подшлифовать и малость облагородить. И что же, спросите, пробудился теперь в нем пылкий влюбленный? Ожил убедительный Пинкертон? Как бы не так.

20. BumbleBee

«ОпераLand»
Иан Страсфогель. «ОпераLand»


Когда репетиция, наконец, дотянулась до конца, Эгон отвел меня в сторону и сказал:


– Этот тенор совершенно невыносим.


– Он без опыта. Не научился еще. Я с ним позанимаюсь отдельно.


– Боюсь, не поможет.


– Знаешь, я не так уж и бесполезен. Думаю, что смогу поправить некоторые его самые заметные недостатки.


– Он вступает не вовремя, у него нет выразительности. Как ты это поправишь?


– Эгон, мне кажется, это по твоей части.


– _Na ja_ , он так немузыкален, что даже не может держать темп.
---- сноска ----
Ну да (нем.) – здесь и далее прим. перев.


Я мог бы сказать то же самое про Эгона, но решил промолчать.


– Не переживай, это только первая репетиция. Дай ему возможность исправиться.


– Да он за миллион лет не исправится, за вечность!


– _Lieber Egon_, где же твой здоровый оптимизм?
---- сноска ----
Дорогой Эгон (нем.)


– Отсутствует. Как и у всех венцев.


Что бы я ни думал о неуклюжем дирижировании Эгона, но от его своеобразного чувства юмора я, пожалуй, получал удовольствие. Я повторил, что нужно дать бедняге шанс. Эгон явно в этом сомневался, а Полина, которая ловила каждое наше слово, начала поэтично рассказывать, как она пела мадам Баттерфляй в Брюсселе, когда её партнером был великолепный молодой мексиканец Хорхе Альворадо, ростом за 180 см, младше тридцати, и с голосом тёплым, как неаполитанское солнце.


– Всё это замечательно, _cara_ , - сказал я. – Но это только наша первая репетиция.
---- сноска ----
Дорогая (итал.)


– Ещё одна такая же, и нас здесь не будет, - ответила она.


– Вы хотите уйти из спектакля? А как же ваши контракты?


– Мы не подписывались на участие в самодеятельности. Ты же не думаешь, что я буду доводить себя до смерти репетициями, подлаживаясь под этого продавца обуви.


– Продавца машин, на самом деле. Он продает автомобили.


– Тем более. Он загрязняет атмосферу, - сказал Эгон. – Ему совершенно не место в опере.


– Эгон, потерпи.


– _Warum _?
---- сноска ----
Почему же (нем.)


– Хотя бы из-за ваших подписей на контрактах. К тому же, к концу репетиции Ричард был не так уж и плох.


– Не так уж и плох не значит, что он был хорош, - ответила Полина.


– Если вы и правда так думаете, лучше переговорите с руководством сейчас, пока ещё есть время найти вам замену.


– _Ach_ . Ты же знаешь этого идиота Дженнингса, он ни в чём не разбирается.
---- сноска ----
Что уж там (нем.)


Эгон был прав. Роджер Дженнингс был назначен руководителем Опера Калгари, потому что помог получить прибыль местной компании, занимающейся хранением зерна. Совет попечителей, в своей безграничной мудрости, наверняка решил, что он сможет сделать то же самое и для оперы. Однако скоро они сообразили, что это так не работает, а им предстоит иметь дело с посредственным менеджером.


– Если мы пойдём к Дженнингсу, - сказал Эгон. – То, боюсь, он найдет кого-нибудь ещё хуже.


– Не исключено.


– Так что же нам делать? - спросила Полина.


– А что, если мы несколько дней поработаем над вторым актом, тенора там нет. Тем временем я как следует позанимаюсь с Ричардом. Чем черт не шутит? Может, сработает.


– А может, и нет, - сказала Полина.


Перспектива отдельных занятий с Ричардом меня ужаснула. Как, скажите, я собирался превратить неповоротливого мужчину средних лет хотя бы в слабое подобие молодого любовника Пуччини?


Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу, и нет, не из-за самонадеянности или несговорчивости, а из-за того, что он был абсолютно неподготовлен. Он брал уроки только пения и музыки, но не учился актерскому мастерству или сценическому движению. А актерское мастерство – сложный и трудноуловимый предмет, каким бы легким оно ни казалось непосвященным. Им нельзя овладеть мгновенно. Я старался убедить Ричарда, что актерская игра – это, в основном, реакция, что все, что актер должен сделать, это раствориться в ситуации и естественно на нее реагировать, но для него это было слишком сложно. Он продолжал переигрывать. Я мечтал, до боли мечтал об одном мгновении, когда бы он вел себя естественно. Безуспешно, совершенно безуспещно.


Хотя в пучине отчаяния мелькнуло несколько слабых лучей света. Ричард неплохо воспринимал практические советы. Он вполне мог следовать четким и простым указаниям, до тех пор, пока они не касались таких абстрактных понятий как естественное поведение. Мне удалось научить его не петь в кулисы. Он приспособился стоять так, чтобы казалось, что он обращается к партнеру по сцене и одновременно к зрителям. Он даже перестал эпизодически превращаться в робота.


Через три дня напряженной работы он стал казаться чуть менее неопытным и неуклюжим. Но стал ли он пылким любовником? Убедительным Пинкертоном? Как бы не так.

21. BUTTowski

Репетиция с горем пополам завершилась. Игон отвел меня в сторону и шепнул:


— Тенор никуда не годится.


— Ни навыка, ни сноровки. Поработаю с ним индивидуально.


— Не поможет, — отрезал Игон.


— Ты меня недооцениваешь. Самые вопиющие недостатки я исправлю.


— А как быть с затянутыми вступлениями, систематическим непопаданием в ноты?


— Я думал, это по твоей части.


— Na ja, — по-немецки согласился мой собеседник. — Но нашему тенору медведь наступил на оба уха. Он совершенно не держит темп.


Я тактично умолчал, что сам Игон грешит тем же.


— Не придирайся. Это лишь первый прогон. Дадим человеку шанс. Наверстает.


— Не наверстает. Ни за миллион лет. Ни за миллиард.


— Lieber Игон, куда девался ваш хваленый немецкий оптимизм?


— Откуда бы ему взяться? Я же австриец.


Мне импонировало его кислое чувство юмора, чего не скажешь о неуклюжей манере дирижировать. Вслух я повторил, что надо дать бедолаге шанс. Игона мои слова не убедили, а Полина, жадно слушавшая наш разговор, разразилась ностальгическим монологом о брюссельской постановке “Баттерфляй”, где в дуэте с ней пел Хорхе Альворадо, двухметровый молодой красавец из Мексики с голосом жарким, как неаполитанское солнце.


— Это всё замечательно, cara. Но у нас только первая репетиция.


— Если вторая пройдет в том же духе, мы отчаливаем.


— Отчаливаете? В смысле, уходите, отказываетесь выступать? А как же контракты?


— Мы не подписывались на любительский театр. Я не собираюсь уморить себя прогонами на потеху рядовому торговцу обувью.


— Вообще-то, автомобилями. Он торгует автомобилями.


— Еще не лучше, загрязняет атмосферу, — фыркнул Игон. — В опере ему точно не место.


— Думаю, нам всем стоит набраться терпения.


— Warum? — удивился дирижер.


— Во-первых, контракты. А во-вторых, под конец Ричард звучал чуть лучше.


— Лучше не означает хорошо, — вставила Полина.


— Если вы настроены так категорично, поговорите с начальством, они еще успеют подыскать замену.


— Ach, наш идиот Дженнигс ничего в этом не смыслит, — отмахнулся Игон.


Возразить было нечего. Роджера Дженнигса назначили директором “Калгари Опера” после того, как он превратил местную компанию по хранению зерна в прибыльное предприятие. Попечительский совет в своей безграничной мудрости, не иначе, решил, что Дженнингс сотворит чудо и на театральных подмостках. Надежды не оправдались, а вот бездарный руководитель обосновался у руля всерьез и надолго.


— Боюсь, если мы заикнемся о проблеме Дженнигсу, он найдет кого похуже, — протянул Игон.


— Увы, такое весьма вероятно.


— Ну и как поступим? — вмешалась Полина.


— Предлагаю такой вариант: ближайшие пару-тройку дней посвятим исключительно второму акту, где тенор не участвует, а я тем временем интенсивно возьмусь за Ричарда. Может, нам повезет.


— А может и нет, — ввернула Полина.


Перспектива индивидуальных занятий с Ричардом повергала меня в ужас. Как слепить из неказистого дядечки хотя бы слабое подобие влюбленного юноши?


Ричард на каждом шагу вставлял мне палки в колеса, но делал это не из высокомерия, не со зла, а из-за полнейшего непрофессионализма. Он занимался исключительно вокалом и музыкой, никогда не брал уроки актерского мастерства и сценического движения. Актерское мастерство — при всей своей мнимой простоте — наука сложная, неуловимая. С наскока ею не овладеть. Я старался донести до Ричарда, что виртуозная игра исключает всякую наигранность, актер должен проникнуться ситуацией, вжиться в нее. Однако это было за гранью его понимания. Ричард продолжал переигрывать и позерствовать. Я мечтал, грезил увидеть хоть намек на естественное, непринужденное поведение. Но, увы, напрасно, совершенно напрасно.


Впрочем, в тоннеле моего беспросветного отчаяния забрезжил кое-какой свет. Ричард неплохо внимал практическим советам — ясным и лаконичным инструкциям, пока те не касались нюансов вроде “естественного и непринужденного поведения”. Я отучил его солировать в кулисы, объяснил, какую позу принять, чтобы, обращаясь к партнеру, направлять голос в зрительный зал. И даже избавил от несуразной привычки ни с того, ни с сего изображать из себя робота.


За три дня напряженной, кропотливой работы он немного пообтесался, приобрел мало-мальский навык. Вышел ли из него пылкий влюбленный юноша? Убедительный Пинкертон? Отнюдь.

22. buzzing bee

Ian Strasfogel ‘Operaland’

Когда репетиция наконец-то закончилась, Эгон отвел меня в сторону и прошипел:

- Просто кошмар, с тенором надо что-то делать…

- Ну да, сыроват. Никакой школы. Придется с ним как следует поработать.

- Ничего у тебя не выйдет.

- Послушай, я все-таки профессионал, свое дело знаю. Думаю, явные огрехи вполне устранимы.

- Да он же ни разу не вступил вовремя. И поет тускло, невыразительно, без всяких акцентов... Тут даже ты не поможешь.

- Эгон, дорогой, не твоя ли это работа - расставлять акценты?

- Na ja, но этот тип на редкость немузыкален, постоянно сбивается с темпа.

То же самое можно было сказать и об Эгоне, но я промолчал...

- Не стоит рубить с плеча, мы же только-только начали работать. Может, дальше дела пойдут лучше.

- Никаких шансов на успех. Безнадежный случай.

- Lieber Эгон, почему так мрачно? Где же твой немецкий оптимизм?

- Откуда, по-твоему, ему взяться? У меня с оптимизмом проблемы, потому что я родом из Вены.

Дирижер Эгон, прямо скажем, неважный, однако что мне в нем нравилось, так это его нестандартное чувство юмора – эдакий коктейль из ехидства и поэзии.

Я снова стал уговаривать его дать бедняге шанс. Эгон воспринял мои доводы скептически, а Полина, которая слышала весь наш разговор от слова до слова, вдруг предалась сентиментальным воспоминаниям о последних гастролях в Брюсселе, где она исполняла партию мадам Баттерфляй, а ее партнером был Хорхе Альворадо - симпатичнейший молодой мексиканец, которому не было еще и тридцати, шести футов ростом, с изумительным голосом, теплым, как неаполитанское солнце …

- Ты так красочно все описала, cara, - отвечал я. – И все же, прошу, не суди парня строго, ведь это лишь первая репетиция.

- Еще одна подобная - и мы уезжаем, - ответила Полина.

- Покинете шоу? А как же контракты?

- В контракте не сказано, что нам придется иметь дело с жалким непрофессионалом. Неужели здесь рассчитывали, что я буду тратить свои силы на какого-то продавца обуви?

- Вообще-то машин. Он продает машины.

- Еще не легче! - вставил Эгон. – От этого типа везде только вред, даже природе! Такому не место в опере!

- И все же, Эгон, стоит отнестись к нему терпимее.

-Warum?

- Ну, во-первых, мы подписали контракты. А во-вторых, уже к концу репетиции Ричард пел заметно лучше, чем в начале.

- Тот случай, когда «лучше» не означает даже просто «нормально», - съязвила Полина.

- Что ж, если вы оба так настроены, попросите директора найти другого тенора, время еще есть.

- Ach, кого может найти этот Дженнингс, он же полный профан. - Эгон был прав. Когда-то Роджер Дженнингс сумел превратить местную зерновую компанию в прибыльное, успешное предприятие. По этой причине члены попечительского совета театра Калгари приняли, как им казалось, мудрое и дальновидное решение и назначили его директором в надежде, что предприимчивость Роджера пойдет на пользу и опере. Увы, их расчет не оправдался, а театр получил некомпетентного руководителя... - Попроси его - он, чего доброго, умудрится отыскать болвана почище этого.

- М-да, именно так и будет…

- Как же быть? – спросила Полина.

- А что, если… Почему бы следующие несколько дней вам не поработать над вторым актом, в нем тенор не занят. Тем временем я вплотную займусь Ричардом. И кто знает, может, произойдет чудо.

- О, большой вопрос, произойдет ли… - уныло протянула Полина.

По правде говоря, меня и самого приводила в ужас мысль о занятиях с Ричардом. Как, черт возьми, превратить неуклюжего простака средних лет хотя бы в слабое подобие блестящего молодого героя-любовника из оперы Пуччини?

Репетиции с Ричардом стали для меня настоящим испытанием. Нет. он не был ни высокомерен, ни строптив - просто совершенно не умел вести себя на большой сцене. Ведь раньше он обучался только пению и музыке, театральными же премудростями, навыками сценического движения не владел совершенно. А актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось со стороны, - весьма сложная наука, в которой много секретов и хитростей. Ими нельзя овладеть за одно занятие. Я пытался объяснить Ричарду, что игра - это, по сути, его личная реакция на события, все, что нужно делать артисту, - как можно естественнее вести себя в предлагаемых обстоятельствах. К моему большому сожалению, у него ничего не получалось. Он все время скатывался к излишней патетике, принимал самые странные, неестественные позы. Даже на мгновение я не уловил в его игре хоть что-то человеческое, она была насквозь фальшивой.

Но я бы не назвал Ричарда совершенно безнадежным, время от времени в его поведении на сцене мелькали некоторые проблески. Практические советы он весьма успешно использовал. Конкретным, ясным инструкциям - если, конечно, они не касались эфемерных, непонятных ему вещей вроде «естественного поведения» - следовал неукоснительно. Он, например, больше не исполнял арию, глядя в кулисы. Обращаясь к партнерше, направлял свой взгляд прямо на публику, в зал. И больше не ходил по сцене, как робот – тяжелым, механическим шагом, отрывисто подергивая руками.

После трех дней неимоверных усилий Ричард больше не казался нескладным новичком. Но походил ли он на горячего юного влюбленного? Стал ли хоть чем-то напоминать настоящего Пинкертона? Нет, и еще раз нет.

23. b_scuba_8080

Ян Штрасфогель «Мир оперы»

Когда репетиция со скрипом всё же подошла к концу, Игон отвёл меня в сторону и сказал:
— Этот тенор – полный провал.

— Да, ему не хватает огранки. Он неопытен. Но я его подшлифую.

— Можешь даже не стараться.

— Я, между прочим, способный. Думаю, мне под силу сгладить его очевидные недостатки.

— А то, что он опаздывает со своей партией, и ему не хватает утончённости? Это ты тоже исправишь?

— А вот это уже по твоей части, Игон.

— Na ja*, но этот человек настолько немузыкален, что даже темп не соблюдает.
«И ты недалеко ушёл», — подумал я, но предпочёл промолчать.

— Брось, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, и он подтянется.

— Ему это не грозит ни за что на свете и ни при каких обстоятельствах.

— Lieber Egon**, ну где же твой природный оптимизм?

— Он до меня не добрался. Я ведь родом из Вены.
Хотя я и недолюбливал его несуразную манеру дирижирования, своеобразное чувство юмора мне было по душе. Я повторил, что нам непременно нужно дать шанс этому несчастному. Лицо Игона отразило крайнее недоверие, а Полина, жадно ловившая каждое наше слово, принялась восторженно рассказывать о своей последней постановке «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе, где её партнёром был неподражаемый молодой мексиканец по имени Хорхе Альворадо, шести футов роста, которому не было ещё и тридцати, обладавший голосом столь же тёплым, как лучи неаполитанского солнца.

— Это всё прекрасно, cara***, — мягко прервал её я. — Но это же только первая репетиция.

— Ещё одна в таком же духе, и мы уходим, — сказала она.

— «Уходим», то есть всё отменяете и бросаете постановку? А как же ваши контракты?

— А в них нет ни слова об участии в самодеятельности. Я не обязана бесконечно репетировать лишь для того, чтобы потешить какого-то продавца обуви.

— Машин, вообще-то. Он продаёт машины.

— Тем хуже. Ещё и природу губит, — буркнул Игон. — Ему в опере не место.

— Игон, нам и правда придётся потерпеть.

— Warum****?

— Хотя бы из-за контрактов. К тому же к концу репетиции Ричард определённо стал справляться лучше.

— Лучше не значит хорошо, — сухо заметила Полина.

— Раз ты так считаешь, поговори с начальством прямо сейчас, чтобы успеть найти замену.

— Ach*****, этот идиот Дженнингс ничего в этом не смыслит.
Игон был прав. Роджера Дженнингса назначили директором «Калгари-опера» по той причине, что под его руководством местная компания по хранению зерна пошла в гору. Попечительский совет принял «гениальное» решение, рассчитывая, что он повторит этот успех для оперы. Но вскоре пелена спала с их глаз, и они остались с весьма заурядным менеджером.

— Боюсь, если мы придём с этим предложением к Дженнингсу, — сказал Игон, — он выудит кого-нибудь в разы дурнее.

— Вполне вероятно, увы.

— Как же нам поступить? — воскликнула Полина.

— А что, если сделать так? В ближайшие дни мы будем репетировать второй акт, где нет партии тенора, а в это время я серьёзно займусь обучением Ричарда. И как знать, вдруг произойдёт чудо?

— Или нет, — сказала Полина.

При мысли о занятиях с Ричардом у меня внутри всё сжалось. Как я вообще собирался превратить неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в бледную копию образа молодого влюблённого, созданного Пуччини?

Ричард на каждом шагу делал всё по-своему, но не высокомерие или несговорчивость были тому причиной, а чудовищная неопытность. У него за плечами были только уроки вокала и музыки, но не было ни малейшего понятия об актёрской игре или сценическом движении. А ведь актёрская игра, несмотря на кажущуюся непосвящённым людям простоту — это сложная и неуловимая наука. Ею не овладеть за ночь. Мои попытки донести до Ричарда мысль, что актёрская игра по большей части есть реакция, что главная задача актёра — отказаться на сцене от своего "я" и отреагировать в заданной ситуации максимально естественно, просто не доходили до него. Он неизменно возвращался к позированию и позёрству. Я страстно желал – всем сердцем – хотя бы проблеска правдоподобного, живого поведения. Но тщетно, увы, мои ожидания были напрасны.

Уныние, засосавшее меня с головой, всё же разбавилось парой слабых лучиков. Ричард довольно легко внимал практическим советам. Ему удавалось следовать ясным и простым указаниям, пока дело не касалось такой абстракции как "правдоподобное, живое поведение". Я отучил его петь в сторону кулис. Он приноровился находить особый ракурс, при котором обращал реплики к партнёру, одновременно направляя звук к зрителям. Ему даже удалось избавиться от тех вызывающих недоумение приступов механических движений.

После трёх дней усердных занятий он уже не смотрелся новичком или человеком, случайно попавшим на сцену. Был ли он похож на пылкого молодого влюблённого? Стал ли убедительным воплощением Пинкертона? И даже близко – нет.
_________________________
* Пусть так (нем.).
** Дорогой Игон (нем.).
*** Дорогая (итал.).
**** Почему (нем.).
***** Ох (нем.).

24. charirina

Когда репетиция окончательно застопорилась, Эгон отвел меня в сторонку и прошептал:
–Этот тенор ни в зуб ногой.
– Он же дилетант. Ему просто опыта не хватает. Давай я с ним позанимаюсь.
– Не поможет.
– Ну, я ж не дурак. Думаю, у меня получится немного умерить его артистические потуги.
– А вступать вовремя, а управлять голосом? Этому научишь?
– Эгон, это вроде как по твоей части.
– Ну, да. Но он так немузыкален, что даже в темп не попадает.
Как, впрочем, и сам Эгон. Но вслух я этого, конечно же, не сказал.
– Да, ладно! Это ж первая репетиция! Дай ему шанс – он исправится!
– Да ни в жизнь! Ни в миллион жизней!
– Lieber Эгон, где оптимизм, так отличающий твоих соотечественников?
– У меня его нет. Я из Вены.
Может, я и не в восторге от его неуклюжей манеры дирижировать, но легкая кислинка, которая чувствуется в шутках Эгона, мне по душе. Я продолжал настаивать, что парню нужно дать шанс. Эгон был настроен скептически, а Полина, которая внимала каждому нашему слову, принялась расписывать, как пела партию Баттерфляй в Брюсселе, а в партнерах у нее был юный мексиканец по имени Хорхе Альворадо, двадцатилетний красавчик под два метра ростом, с голосом, пропитанным неаполитанским солнцем.
– Это все, конечно, замечательно, cara, – заметил я. – Но ведь это первая репетиция!
– Если и вторая будет такой, мы уходим, – парировала она.
– Уходим в смысле отменяем спектакль? А как же контракт?
– Мы не подписывались на шоу любителей. Не буду ж я на каждой репетиции из кожи лезть вон только, чтобы уважить какого-то торговца ботинками!
– Вообще-то, машинами. Он продает машины.
– Тем хуже. Он еще и атмосферу загрязняет, – поддакнул Эгон. – В опере ему точно не место.
– Эгон, нам нужно набраться терпения.
“Warum?”
– Во-первых, мы подписали контракт. И потом, мне кажется, к концу репетиции Ричард смотрелся получше.
– Получше не значит хорошо, – отрезала Полина.
– Ну, если вы так считаете, надо поговорить с начальством прямо сейчас, пока есть время найти замену.
– Ach, этот идиот Дженингс сам ни черта не смыслит.
Эгон был прав. Роджер Дженнигс получил должность директора Калгарской оперы только потому, что поспособствовал прибыльности местного зернохранилища. И изнемогающий от собственной премудрости совет попечителей полагал, что Дженнингс сумеет провернуть то же самое и с оперой. Довольно скоро на них снизошло прозрение, но деваться было некуда, и пришлось мириться с весьма посредственными управленческими талантами Дженнгинса.
– Если мы расскажем Дженнгинсу, – проговорил Эгон. – Как бы он не притащил кого-нибудь похуже.
– Увы, вероятность велика.
– Так что же нам делать? – спросила Полина.
– Давайте так: мы пока на несколько дней займемся вторым актом, в котором не задействован тенор, а я пока устрою Ричарду небольшой экспресс-курс. Кто знает? Бывают же чудеса.
– Или нет, – ответила Полина.
От мысли о частных уроках с Ричардом мне стало дурно. Каким макаром я собирался превратить сорокалетнюю бездарность хотя бы в отдаленное подобие юного любовника из оперы Пуччини?
Ричард оказывал упорное сопротивление, но не из высокомерия или вредности, а из полного отсутствия опыта. Все его образование сводилось к урокам пения и музыки. При этом он понятия не имел об актерском мастерстве и сценическом движении. А актерское мастерство, каким бы легким оно не казалось непосвященным, – это сложная дисциплина, которую нужно прочувствовать. Ему не научишься за одну ночь. Я пытался объяснить Ричарду, что актерство – это отклик на происходящее, что актеру всего лишь нужно влиться в ситуацию и естественно на нее реагировать. Но все это было выше понимания Ричарда. Он то и дело принимался за старое: позировал и ломался. Я мечтал, жаждал увидеть хотя бы на мгновенье правдоподобное, естественное поведение. Бесполезно, совершенно бесполезно.
И все-таки в пучине отчаянья пробивались проблески света. Ричарду нужна была конкретика. Он с четкостью следовал инструкциям, если они были предельно просты и понятны и не имели ничего общего с такими эфемерными понятиями как «правдоподобное, естественное поведение». Я отучил его петь в кулисы. Теперь он выбирал такой ракурс, что, казалось, одновременно обращается и к партнеру, и к публике. Он даже прекратил дергаться как робот-паралитик.
Три для усердного труда, и он уже не казался таким нелепым дилетантом. Походил ли он на пылкого, юного любовника? Был ли он убедителен в роли Пинкертона? Отнюдь.
 

25. chorven

Когда репетиция закончилась, Эгон отвел меня в сторонку и сказал:

― Тенор никуда не годится.

― Сырой материал. И опыта не хватает. Я позанимаюсь с ним персонально.

― Не поможет.

― Я, знаешь ли, кое-что соображаю. Думаю, у меня получится исправить самые грубые ошибки.

― Да он же вступает не вовремя, ломит как танк. С этим-то что поделаешь?

― Я вообще-то думал, это твоя забота, Эгон.

― _Na ja_ [1], музыка ― это не его, он даже не в состоянии поддерживать темп.

Эгон и сам этим грешил, но я промолчал.

― Ну-ну, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, он себя еще покажет.

― Ничего из него не получится, даже через миллион лет.

― _Lieber_ [2] Эгон, куда подевался твой врожденный оптимизм?

― Да откуда ему взяться, я же из Вены.

Хоть мне и не нравилась его нелепая манера дирижировать, мне было по душе его своеобразное чувство юмора. Я повторил, что бедняга тенор заслуживает реального шанса. Эгона явно терзали сомнения, и Полина, которая ловила каждое наше слово, начала разливаться о своем последнем выступлении в опере «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе, где ее партнером был потрясающий молодой мексиканец по имени Хорхе Альворадо, шести футов росту, моложе тридцати лет и с голосом теплым, как неаполитанское солнышко.

― Это все, конечно, прекрасно, _cara_ [3], ― сказал я. ― Но это же самая первая репетиция.

― Еще одна такая репетиция, и мы пас, ― ответила она.

― Пас в смысле покидаете проект? Как же ваши контракты?

― Мы не подписывались на участие в любительских вечерах. Ты же не предлагаешь мне заездить себя репетициями только из уважения к какому-то обувщику.

― Вообще-то он продает автомобили.

― Час от часу не легче. Он еще и экологию портит, ― сказал Эгон. ― В опере ему явно не место.

― Эгон, нам правда стоит набраться терпения.

― _Warum_ [4]?

― Хотя бы потому, что мы подписали контракты. К тому же, под конец репетиции Ричард исправил часть ошибок.

― Если ты что-то выправил, это еще не значит, что ты справился, ― ответила Полина.

― Если ты правда так считаешь, то лучше сейчас поговорить с начальством, пока еще есть время подыскать замену.

― _Ach_ [5], этот придурок Дженнингс ничего не понимает.

Эгон тоже был в чем-то прав. Роджера Дженнингса наняли руководить оперным театром в Калгари после того, как он помог разбогатеть местной фирме по хранению зерна. Члены попечительского совета в своей неиссякаемой мудрости, видимо, решили, что с оперой он справится не хуже. Их постигло скорое разочарование, когда они поняли, что от этого средненького руководителя им теперь не отделаться.

― Боюсь, если пойдем с этим к Дженнингсу, он нам найдет кого-нибудь похуже. ― сказал Эгон.

― Увы, от этого никто не застрахован.

― Так что же нам делать? ― спросила Полина.

― Может, в ближайшие дни сосредоточимся на втором акте, где не требуется тенор, а я пока поднатаскаю Ричарда? Кто знает, вдруг случится чудо.

― А вдруг нет? ― сказала Полина.

Перспектива давать Ричарду частные уроки приводила меня в ужас. Как, по их мнению, я должен был вылепить что-то подобное юному любовнику Пуччини из этого увальня средних лет?

Ричард сопротивлялся мне до последнего. Не из высокомерия или злобы, но просто в силу отсутствия всякого опыта. Он обучался только пению и музыке ― не актерскому мастерству или сценическому движению. Актерская игра в глазах непосвященных выглядит плевым делом, но на самом деле это сложная и неочевидная наука. Ее не освоить в одночасье. Я пытался втемяшить Ричарду, что в основе игры лежит верная реакция на происходящее на сцене, что от актера требуется в первую очередь вжиться в заданную ситуацию и реагировать на нее естественным образом, но это было выше его понимания. Он снова и снова держался принужденно и принимал напыщенные позы. Я желал ― жаждал ― увидеть хоть намек на убедительную, правдоподобную игру. Но все без толку.

Находясь в трясине отчаяния, мне все же удавалось разглядеть редкие лучики надежды. Ричард довольно неплохо воспринимал практические советы. Он успешно следовал простым и четким инструкциям, при условии, что они не требовали от него «убедительного, правдоподобного поведения» и тому подобных абстракций. Я отучил его петь, обращаясь к кулисам. Он научился занимать такую позицию, чтобы на вид казалось, будто он обращается к партнеру, но при этом чтобы голос был направлен на зрителей. Более того, с ним больше не случалось приступов странного механического движения, которым он был подвержен раньше.

Три дня я с ним бился, и в результате он набрался хоть какого-то опыта и больше не торчал в каждой сцене как бельмо на глазу. Получился из него пылкий молодой влюбленный? Был ли он убедителен в роли Пинкертона? Никоим образом.


[1] Да уж (нем.)

[2] Дорогой (нем.)

[3] Дорогая (итал.)

[4] Почему (нем.)

[5] Ах (нем.)

26. cio

Когда мы наконец доползли до конца репетиции, Эгон отвел меня в сторонку и заявил:

- Тенор совершенно невозможен.

- Он неопытный. Необученный. Я позанимаюсь с ним в частном порядке.

- Это бесполезно.

- Знаешь, я не дурак. Думаю, я смогу подправить самые заметные перегибы.

- А пропущенные выходы и отсутствие утонченности? Что ты здесь сделаешь?

- Мне казалось, это твоя задача.

- Да, пожалуй, но этот человек настолько немузыкален, что даже не сохраняет темп.

Эгон отличался тем же, но я предпочел об этом промолчать.

- Да ладно, прошла только первая репетиция, он исправится.

- Нет! Никогда в жизни!

- Дорогой Эгон, - я обратился к нему по-немецки, стараясь как-то достучаться, - где твой природный оптимизм?

- Я ведь из Вены, у меня его нет.

Мне не нравилось, возможно, как неуклюже он дирижирует, но его резкое чувство юмора мне явно импонировало. Я повторил, что мы обязательно должны дать бедняге реальный шанс. Эгон выглядел скептически, а Полина, жадно ловившая каждое наше слово, стала разглагольствовать о своей последней Баттерфляй в Брюсселе, где ее партнером оказался красивый высокий мексиканец Хорхе Альворадо, которому еще нет и тридцати, с голосом теплым, как солнце в Неаполе.

- Дорогая, я все понимаю, но это только наша первая репетиция, - гнул я свое.

- Еще одна такая, и мы уходим, - ответила она.

- Уходите? Это как понимать? Отказываетесь от участия в спектакле? Но у вас же контракты!

- Мы не подписывались участвовать в любительском спектакле. Не ждите, что я буду готова сдохнуть на репетициях ради какого-то торговца обувью.

- Машинами. На самом деле он продает машины.

- Это еще хуже. Он загрязняет атмосферу, - вставил ее супруг. - Ричарду не место в опере.

- Эгон, действительно, будем терпеливыми.

- Варум, почему? - перешел он на немецкий.

- Прежде всего из-за уже подписанных контрактов. Кроме того, мне показалось, что к концу репетиции Ричард стал играть немного лучше.

- Лучше не всегда значит хорошо, - заметила Полина.

- Если вы это серьезно, то обращайтесь в дирекцию сейчас, пока еще есть время найти замену.

- Эх, этот идиот Дженнингс ничего не понимает.

В этом дирижер не ошибся. Роджера Дженнингса взяли на должность директора Оперного театра Калгари потому, что он помог местному зернохранилищу получить доход. Совет попечителей, несомненно, от большого ума, решил, что этот человек способен добиться такого же результата в театре. Вскоре они избавились от своей иллюзии, но не смогли освободиться от посредственного менеджера.

- Боюсь, что если мы обратимся к Дженнингсу, то он найдет кого-то еще похуже, - закончил Эгон.

- Увы, такое действительно возможно.

- Что же нам делать? - спросила Полина.

- Предлагаю следующее. Несколько дней работаем над вторым актом, в котором тенор не участвует, а я в это время усиленно позанимаюсь с Ричардом. Кто знает? Может, случится чудо.

- А может и нет, - заметила Полина.

Перспектива частных уроков с Ричардом вселяла в меня настоящий ужас. Как превратить неповоротливого мужчину среднего возраста в хотя бы слабое подобие молодого любовника из оперы Пуччини?

Ричард сопротивлялся на каждом шагу, не из вредности или высокомерия, а из-за отсутствия необходимого образования. Он брал только уроки пения и музыки, а не актерского мастерства или сценического движения. Хотя актерская игра может показаться непосвященному легким предметом, это сложная, ускользающая дисциплина, которую быстро не освоить. Я попытался объяснить, что актерская игра - это по существу реакция, что актеру надо просто погрузиться в конкретную ситуацию и реагировать на нее естественно, но это оказалось выше его понимания. Он все продолжал позировать и кочевряжиться. Я до боли жаждал добиться от него хотя бы на минуту правдоподобного, естественного поведения. Напрасно. Увы, все мои усилия оказались тщетными.

В моей трясине отчаяния, однако, блеснули слабые лучики света. Ричард довольно хорошо понимал практические советы. Он мог следовать ясным и простым инструкциям, если они не касались таких неуловимых вещей, как "правдоподобное, естественное поведение". Я добился того, что он перестал петь за кулисы. Ричард научился поворачиваться так, что он как будто обращается к партнерше, в то же время проецируя голос в зал. Он даже справился с всплесками роботизированной активности, которые вызывали искреннее недоумение.

После трех дней тяжелой работы Ричард казался чуть менее неотесанным, далеким от оперы человеком. Стал ли он пылким молодым любовником? Мог ли он убедительно сыграть Пинкертона? Какое там.

27. Columbine

Когда в репетиционном зале отзвучал последний аккорд, Игон отвел меня в сторону:

— Этот тенор в высшей степени невыносим.

— Голос не поставлен. Оперному пению он не учился. Я с ним позанимаюсь.

— Ничего не выйдет.

— Я, знаешь ли, весьма изобретателен. Думаю, мне удастся обуздать его тягу к преувеличениям.

— А что станешь делать с запаздываниями, невыразительностью?

— Сдается мне, Игон, что это больше по твоей части.

— Na ja*, однако же субъект напрочь лишен музыкальности, даже ритм не выдерживает.
- - - - - - - - - - - -
Так и есть (нем.)
- - - - - - - - - - - -

Стоило признать, что Игон тоже не отличался чувством ритма, но я благоразумно промолчал.

— Ну будет тебе, это только первая репетиция. Дай ему шанс! Вот увидишь, он еще запоет.

— Не запоет — ни в этой жизни, ни до скончания веков.

— Lieber Egon*, где же твой врожденный оптимизм?
- - - - - - - - - - - -
Дружище Игон (нем.)
- - - - - - - - - - - -

— Я уроженец Вены — чего нет, того нет.

Хоть я не был поклонником его дирижерской манеры, мне нравился его минорный юмор. Я твердил, что бедняге надо дать возможность показать себя. Игон слушал с плохо скрываемым скептицизмом. Полина, не упускавшая ни слова из нашего разговора, пустилась в живописание ее последней партии в «Мадам Баттерфляй», которую она пела в Брюсселе в дуэте с мексиканским тенором и ослепительным красавцем Хорхе Альворадо. Тому не было и тридцати, ростом он был под потолок, а голос его согревал подобно ласковым лучам неаполитанского солнца.

— Все это просто чудесно, cara*, — вставил я, — но мы провели лишь первую репетицию.
- - - - - - - - - - - -
дорогая (ит.)
- - - - - - - - - - - -

— Еще одна такая же и мы уезжаем, — отвечала она.

— То есть отказываетесь от выступления? А как же ваши контракты?

— На вечер любительского пения мы не соглашались. Прикажешь мне репетировать до упаду ради того, чтобы потешить самолюбие какого-то продавца обуви?

— Вообще-то он продает автомобили.

— Что куда хуже, ибо они загрязняют атмосферу, — добавил Игон. — Нет, в опере ему не место.

— Игон, нам стоит проявить терпение.

— Warum*?
- - - - - - - - - - - -
Почему? (нем.)
- - - - - - - - - - - -

— Прежде всего из-за подписанных контрактов. Да и Ричард, пожалуй, был весьма недурен к концу выступления.

— Недурен — не значит хорош, — отрезала Полина.

— Если ты и впрямь так считаешь, советую тебе сейчас же переговорить с руководством, пока еще есть время подыскать замену.

— Ach*, этот болван Дженнингс в опере ничего не смыслит, — проворчал Игон.
- - - - - - - - - - - -
Ах (нем.)
- - - - - - - - - - - -

Он был прав. Роджера Дженнингса пригласили на пост директора Оперы Калгари после того как дела местной зернохранительной компании с его помощью пошли в гору. Члены попечительского совета, коих бесконечная мудрость не подвергается сомнению, рассудили, что он сумеет сделать то же самое для оперного театра. С иллюзиями они вскоре распрощались, а взамен приобрели бездарного управляющего.

— Боюсь, если мы сунемся с этим вопросом к Дженнингсу, он отыщет кого-нибудь похуже, — подытожил Игон.

— Увы, это вполне возможно.

— Что же нам делать? — спросила Полина.

— Предлагаю пару дней поработать над вторым актом. Партия тенора там все равно отсутствует, а я тем временем позанимаюсь с Ричардом. Как знать? Возможно, произойдет чудо.

— Или нет, — добавила Полина.

С беспокойством ждал я начала занятий с Ричардом. Как, черт возьми, из неповоротливого и уже немолодого мужчины вылепить пусть даже грубое подобие молодого героя оперы Пуччини?

Ричард противился мне на каждом шагу, но не потому, что был заносчив или упрям, а лишь оттого, что понятия не имел об академической подготовке. Ему довелось брать уроки пения и музыки, но актерскому или сценическому мастерству он не обучался.

Актерская игра — какой бы незамысловатой ни представлялась она непосвященному — весьма сложная в своей эфемерности дисциплина. За ночь ее не освоишь. Мои попытки объяснить Ричарду суть актерской игры как способность актера вести себя естественно в предложенных обстоятельствах встречали у него полное непонимание. Напрасно ждал я от него живой и правдоподобной реакции. Он неизменно возвращался к позе и неизбежно к позерству.

В редкие мгновения сквозь глубины моего отчаяния пробивались слабые проблески надежды. Ричард довольно быстро усваивал практические советы. Ему не составляло труда следовать простым и ясным указаниям, при условии, что я избегал туманных выражений вроде «естественной манеры держаться». Мне удалось отвадить его от привычки петь в кулисы. Он научился обращаться к партнеру наклоном корпуса, одновременно направляя голос в зал. Даже движения и жесты утратили кукольную комичность.

После трех дней напряженной работы его неопытность и неловкость уже меньше бросались в глаза. Стал ли он похож на пылкого героя-любовника? Был ли он убедителен в роли Пинкертона? Отнюдь.

28. Dark River

Иан Страсфогель
«Операленд»


Когда репетиция наконец с грехом пополам подошла к концу, Эгон отвел меня в сторону и прошипел:
— Этот тенор — просто катастрофа.

— Он зелёный. Необученный. Я лично дам ему пару-тройку уроков.

— Это не поможет.

— Я, знаешь ли, не совсем бездарь. Думаю, мне удастся подтянуть кое-какие его самые слабые места.

— А то, что он пропускает входы и начисто лишён изящности? Что будешь делать с этим?

— Вообще-то я думал, что у тебя в этом больше опыта, Эгон.

— Na ja (Ну ладно), но этот человек настолько немузыкальный, что даже не попадает в темп.

Как и сам Эгон, но я предпочел не упоминать об этом.

— Ну полно тебе, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, он исправится.

— Для этого не хватит ни миллиона лет, ни целой вечности.

— Lieber Egon (Милый Эгон), где твой природный оптимизм?

— Понятия не имею, о чём ты. У нас в Вене такого не растёт.

Быть может, его неуклюжее дирижирование и огорчало меня, зато ехидные шуточки всегда забавляли. Я повторил, что мы правда должны дать бедняге шанс. На лице Эгона читалось недоверие, и Полина, ловившая каждое наше слово, восторженно защебетала о своей последней постановке «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе, где ее партнером был великолепный мексиканец Хорхе Альворадо, высокий, молодой, с голосом, жарким, как неаполитанское солнце.

— Это всё конечно здорово, cara (дорогуша), — прервал я её. — Но это только наша первая репетиция.

— Еще одна такая же, и мы уходим, — заявила она.

— Уходите, то есть с концами, бросаете спектакль? А как же ваши контракты?

— Мы не подписывались на участие в любительском вечере. Не ждёшь же ты, что я буду репетировать до потери пульса, только чтобы ублажить какого-то продавца обуви.

— Вообще-то автомобилей. Он продает автомобили.

— Это ещё хуже. Он загадит нам всю атмосферу, — возмутился Эгон. — Ему совершенно не место в опере.

— Эгон, нам на самом деле нужно набраться терпения.

— Warum? (С какой стати?)

— Начать с того, что подписаны контракты. Да и к тому же, к концу репетиции у Ричарда вроде стало получаться получше.

— Лучше не всегда значит хорошо, — возразила Полина.

— Если вы правда так считаете, вам следует поговорить с руководством сейчас, пока еще есть время найти замену.

— Ach (Ох), этот болван Дженнингс, он в этом ничего не смыслит.

Эгон был прав. Роджера Дженнингса назначили директором оперного театра Калгари, потому что он помог получить прибыль местной компании по хранению зерна. Попечительский совет в своей безграничной мудрости, разумеется, подумал, что он сможет провернуть то же самое с оперой. Вскоре эта иллюзия развеялась и они остались с посредственным менеджером.

— Я боюсь поднимать этот вопрос с Дженнингсом, — вздохнул Эгон. — Он откопает нам кого-нибудь еще хуже.

— Увы, вполне может статься.

— Так что же нам делать? — сдалась Полина.

— Как насчет такого плана? В ближайшие дни сосредоточимся на втором акте, для которого не нужен тенор, пока я усиленно занимаюсь с Ричардом. Кто знает? Быть может, случится чудо.

— А может, и нет, — заметила Полина.

Я с ужасом ожидал занятий с Ричардом. Как, черт возьми, я собирался превратить неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в слабое подобие молодого любовника из оперы Пуччини?

Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу, и не потому, что он был заносчив или хотел попить моей кровушки, а потому, что он был совершенно не обучен. Он брал уроки только пения и музыки, но не учился ни актерскому искусству, ни сценическому движению. А актерское искусство, каким бы лёгким оно ни казалось непосвященному, — сложное, ускользающее из рук мастерство. Его нельзя освоить в одночасье. Я пытался убедить Ричарда, что актерская игра — это, по сути, ответная реакция, что на самом деле актеру нужно всего лишь слиться с происходящим и естественно на всё реагировать, но это было выше его сил. Он всё время застывал в каких-то нарочитых позах. Я страстно желал — жаждал — хоть одного проблеска достоверного, живого поведения. Увы, тщетно.

В моей трясине отчаяния забрезжил слабый свет. Ричард довольно хорошо воспринимал практические советы. Он мог следовать четким и простым инструкциям, если они не касались таких неосязаемых вещей, как «правдоподобное, реалистичное поведение». Я заставил его прекратить петь в кулисы. Он научился поворачиваться так, что, казалось, он обращался к своему партнеру, при этом стоя лицом к зрителям. Он даже отказался от своих сбивающих с толку вспышек механической активности.

После трех дней напряженной работы он казался чуть менее зелёным и нелепым. Был ли он страстным молодым любовником? Был ли он убедительным Пинкертоном? Отнюдь нет.

29. di nguyen

Только что репетиция кончилась, Эгон отвёл меня в сторону:

— Тенор ни в какие ворота…

— Он неопытный. Непрофессионал. Мы отдельно с ним позанимаемся.

— Не поможет.

— Да? Я-то думал, он со мной закидоны оставит.

— И начнёт слышать музыку и вступать вовремя? Так что ли?

— Разве не ты отвечаешь за это, Эгон?

— Na ja [1], но этот тип безнадёжен, он темпа не чувствует.

Прям как Эгон, отметил я про себя.

— Да брось, первая репетиция! Дай ему шанс, он исправится.

— Ни в жизнь. Ни за что на свете.

— Lieber Egon [2], где твой хвалёный оптимизм?

— Не был я оптимистом. Я венец [3].

Пускай Эгона за дирижёрским пультом я ещё недолюбливал, но его извращённое чувство юмора было по мне.

Я повторил, что мы должны дать парню шанс. Полина между тем жадно вслушивалась в наш разговор. Когда Эгон заколебался, она стала воспоминать последние гастроли в Брюсселе, где ей оппонировал молодой мексиканец, Хорхе Альварадо, чертовски хорош собой, метр восемьдесят, ещё нет тридцати, с голосом бархатистым, как небо в Неаполе.

— Это всё очень здорово, cara [4], — сказал я. — Но и репетиция у нас первая.

— То есть будет ещё? Нет, увольте.

— Ты хотела сказать, расторгните соглашения, уберите нас из программы? А контракты?

— Ну на вечер художественной самодеятельности мы не подписывались. Сплю и вижу, как паду жертвой бесконечных прогонов для-ради случайного продавца обуви.

— Машин. Продавца машин.

— Тем хуже. Он к тому же небо коптит, — подал голос Эгон. — В опере ему делать нечего.

— Придётся набраться терпения, Эгон.

— Warum [5]?

— Как минимум за контрактами. А потом, где-то к концу Ричард держался уже молодцом.

— Только держался, — подхватила Полина.

— Нет, раз вы настроены категорично, идите говорите с начальством, пока можно найти замену.

— Ach [6], Дженнингс кретин, что он понимает!

Согласен. Попечительский совет театра знал, что своим безбедным существованием местный агрохолдинг обязан был Роджеру Дженнингсу, и по зрелом размышлении пришёл к выводу, что и на директорском кресле Театра оперы в Калгари Роджер тоже сослужит им службу. Они сильно ошиблись, приняв за амбициозного управленца посредственность.

— Боюсь, если мы положимся здесь на Дженнингса, — сказал Эгон, — он найдёт нам кого похуже.

— Увы, очень может быть.

— Ну и что нам делать?

— План такой: следующие несколько дней вы работаете над вторым актом, там тенор не нужен, в это время Ричард навёрстывает под моим руководством упущенное и, как знать, хватает вдруг звезду с неба…

— Или нет, — заключила Полина.

Предстоящие занятия с Ричардом откровенно меня пугали. Ну и как, бога ради, из средних лет увальня сделать что-то похожее на пуччиниевского повесу?

Ричард сильно меня тормозил. По невежеству, а не из вредности или потому, что был так заносчив. До сих пор он брал лишь уроки музыки и не знал ни как двигаются, ни как играют актёры на сцене. А актёрская игра целая наука вопреки распространённому мнению, о ней не прочтёшь в книжке за ночь. Я внушал ему, что «творить» не равно «притворствовать», что актёру всего и надо предоставить себя предлагаемым обстоятельствам [7] и поддаться им. Но этого Ричард не брал в толк, манерился и манерничал, как уж повелось. Я ждал — нет, я жаждал — хотя б краткой вспышки убедительной, правдоподобной игры. Тщетно. Да что там — без толку!

Но и сия топь уныния [8] озарялась слабым мерцанием. Ричард мотал на ус всё, что я говорил, пока это были простые, конкретные указания, а не абстрактная болтовня об «убедительной, правдоподобной игре». Я отучил петь его из-за кулис. Он изгибался теперь таким образом, чтобы, обращаясь к партнёру, нависать в то же время над зрителем. И что интереснее, перестал блажить и пружинить, точно у его механизма сошёл весь завод.

Через три дня усердной работы он не походил уже на случайно сюда забредшего школяра. Стал ли он юным, пылким угодником? Убедительным Пинкертоном? Куда там!

1. Да (нем.)

2. Эгон, голубчик (нем.)

3. Вероятно, отсылка к повести Вольтера (1694-1778) «Кандид, или Оптимизм» (1759) и лёгшей в её основу оптимистической доктрине немецкого философа Лейбница о нашем мире как «лучшем из миров».

4. дорогая (итал.)

5. Зачем? (нем.)

6. Ой (нем.)

7. Термин Константина Сергеевича Станиславского, важный элемент его актёрской системы.

8. Аллюзия на роман Джона Беньяна (1628-1688) «Путешествие пилигрима в Небесную страну» (1678). Топь Уныния — первое затруднение на пути Христианина к Тесным Вратам.

30. DozerTheDozerian

Когда репетиция, в конце концов, с содроганием подошла к концу, Эгон отвёл меня в сторонку и сказал:

- Этот тенор совершенно невозможен.

- Он неопытный. Он необученный. Я дам ему несколько частных уроков.

- Это не поможет.

- Я ведь довольно-таки умный, сам знаешь. Я думаю, что смогу свести к минимуму некоторые их его наиболее серьёзных огрехов.

- А пропускание моментов выхода, недостаток искусности? Что ты можешь поделать с этим?

- Я-то думал, что это по твоей части, Эгон.

- Na ja*, но этот тип настолько немузыкален, что он даже не поддерживает темп.

---сноска---

*Ну да (нем.).

---сноска---

Как и Эгон, но я предпочёл не упоминать об этом.

- Ну же, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс; он станет лучше.

- Никогда за миллион лет, никогда за всю вечность.

- Lieber* Эгон, где же твой присущий немцам оптимизм?

---сноска---

*Дорогой (нем.).

---сноска---

- У меня его нет. Я венец.

Может, мне и не нравились его неловкие действия, но мне действительно пришлось по душе его леденящее кровь чувство юмора. Я повторил, что мы действительно были обязаны дать бедняге реальный шанс. Эгон казался скептически настроенным, и Полина, ловившая каждое наше слово, начала поэтически разглагольствовать о своей последней «Баттерфляй» в Брюсселе, где её партнёром был роскошный молодой мексиканец, Хорхе Альворадо, ростом шесть футов, моложе тридцати, с голосом столь же тёплым, как Неаполитанское солнце.

- Это всё просто замечательно, cara*, - сказал я. – Но это только лишь наша первая репетиция.

---сноска---

*Дорогая (итал.).

---сноска---

- Ещё одна такая, и мы уйдём, - ответила она.

- Уйдёте, в смысле, уволитесь, бросите шоу? Как насчёт ваших контрактов?

- Мы не подписывались на любительский вечер самодеятельности. Нельзя ожидать, что я зарепетируюсь до смерти просто ради того, чтобы ублажить какого-то продавца обуви.

- Вообще-то, машин. Он продаёт машины.

- Это даже хуже. Таким образом, он загрязняет атмосферу, - сказал Эгон. – Ему совсем не место в опере.

- Эгон, нам действительно нужно проявить терпение.

- Warum?*

---сноска---

*Почему? (нем.)

---сноска---

- К примеру, подписанные контракты. Кроме того, Ричард, кажется, действительно стал чуть получше к концу репетиции.

- «Получше» не всегда значит «хорошо», - ответила Полина.

- Если ты действительно так считаешь, то тебе следует поговорить с управляющими сейчас, пока ещё есть время найти замену.

- Ach*, этот идиот Дженнигс, он ничего не понимает.

---сноска---

*Ах (нем.).

---сноска---

Эгон был прав. Роджера Дженнингса назначили директором Калгарийской оперы, потому что он помог местной компании по хранению зерна получить прибыль. Несомненно, совет попечителей в своей бесконечной мудрости решил, что он может сделать то же самое для оперы. Их вскоре избавили от этого заблуждения, и они застряли с посредственным управляющим.

- Боюсь поднимать эту тему с Дженнингсом, - сказал Эгон. – Он найдёт кого-нибудь ещё хуже.

- Увы, такая возможность вполне реальна.

- Итак, что будем делать? – спросила Полина.

- Как насчёт такого плана? В течение следующих нескольких дней мы сосредоточимся на втором акте, для которого не требуются тенор, в то время как я дам Ричарду несколько интенсивных частных уроков. Кто знает? Может, случится чудо.

- Или, может, не случится, - сказала Полина.

Перспектива частных уроков с Ричардом наполняла меня ужасом. Как же я таки собирался превратить бездарного мужика среднего возраста даже в слабое подобие молодого любовника Пуччини?

Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу, не потому что он был высокомерный или зловредный, но потому что он был совершенно необученный. Он брал только уроки пения и музыки, но не актёрского мастерства, не сценического движения. А актёрская игра, хоть она и может казаться простой непосвящённому, - это сложная, изменчивая дисциплина. Ею нельзя овладеть за одну ночь. Я попытался убедить Ричарда, что актёрская игра была, по сути, реагированием, что всё, что требовалось от актёра, было раствориться в заданной ситуации и естественно на неё реагировать, но это было вне его понимания. Он всё возвращался к позированию и застыванию в позе. Я страстно желал – жаждал – хоть одного короткого мгновенья реалистичного, естественного поведения. Напрасно, увы, совершенно напрасно.

Тем не менее, в моей пучине отчаяния промелькнули-таки несколько слабых лучиков света. Ричард довольно-таки хорошо воспринимал практические советы. Он мог следовать ясным и простым инструкциям, до тех пор, пока они не касались таких непостижимостей, как «реалистичное, естественное поведение». Я заставил его прекратить петь, адресуясь к кулисам. Он научился вставать так, чтобы как бы адресоваться к партнёру, при этом направляя своё пение к аудитории. Он даже бросил эти сбивающие с толку вспышки роботоподобной деятельности.

Спустя три дня тяжёлой работы он казался чуть менее неопытным и неуместным. Был ли он пылким молодым любовником? Был ли он убедительным Пинкертоном? Держи карман шире.

31. dura_leksina

Ян Страсфогель «Мир Оперы»


Когда репетиция наконец завершилась, Эгон отвел меня в сторону и сказал:

— Наш тенор просто невыносим.

— Ему просто не хватает опыта. И практики. Я дам ему частные уроки.

— Это не поможет.

— Вы знаете, я довольно неглуп. Думаю, смогу исправить самые безобразные огрехи.

— Он пропускает вступления. Не чувствует переходов. Это вы сможете исправить?

— Я склонен считать, что это по вашей части, Эгон.

— Натюрлих, но он настолько не дружит с музыкой, что даже в темп не попадает.

«…как и вы», — подумал я, но сдержался.

— Ну, постойте, это всего лишь первая репетиция. Дайте ему шанс — он исправится.

— Найн — даже через тысячу лет, да хоть целую вечность.

— Эгон, майн либе, где ваш врожденный оптимизм?

— У меня его нет. Я из Вены.

Его стиль дирижирования мне казался довольно неуклюжим, однако это мрачное чувство юмора меня забавляло. Я повторил, что бедному человеку действительно нужно дать шанс, но Эгон был настроен скептически. Между тем Полина, ловившая каждое наше слово, начала с придыханием рассказывать о ее последней «Бабочке» в Брюсселе, где ей довелось играть с молодым обворожительным мексиканцем Хорхе Альворадо: чуть меньше тридцати лет и чуть выше ста восьмидесяти сантиметров, а голос… «теплый, как неаполитанское солнце».

— Это прекрасно, сеньорита, — повторил я. — Но это только первая репетиция.

— Еще одна в таком духе, и мы уйдем, — ответила она.

— Уйдете — насовсем? Из постановки? А как же контракты?

— Мы не подписывались на вечер самодеятельности. Вы не можете требовать, чтобы я урепетировалась до смерти на потеху продавцу обуви.

— Автомобилей, вообще-то. Он продает машины.

— Еще хуже. Он этим загрязняет атмосферу, — вставил Эгон. — В опере ему совершенно не место.

— Эгон, нам правда нужно набраться терпения.

— Почему?

— Контракты подписаны — это во-первых. Кроме того, мне кажется, что к концу репетиции Ричард стал чуть лучше.

— Лучше — не значит «хорошо», — ответила Полина.

— Если вы действительно так считаете, вам следует поговорить с руководством прямо сейчас, пока еще есть время найти замену.

— Майн Готт, этот идиот Дженнингс все равно ничего не понимает.

Эгон был прав. Роджер Дженнингс стал директором «Калгари Оперы», потому что когда-то помог местному зернохранилищу выйти в прибыль. Попечительский совет, видимо, мудро решил, что ему не составит труда сделать то же самое и для оперы. Но вскоре эта иллюзия развеялась, и все, что у них осталось — это посредственный менеджер.

— Боюсь, если мы скажем Дженнингсу, — сказал Эгон. — Он найдет кого-то еще хуже.

— Увы, вполне может так случиться.

— Так что же нам делать? — спросила Полина.

— Как вам идея: следующие несколько дней мы сосредоточимся на втором акте, для которого не нужен тенор, а я пока дам Ричарду несколько интенсивных частных уроков. Кто знает? Может, случится чудо.

— А может и нет, — ответила она.

Перспектива занятий с Ричардом меня ужасала. Как, черт возьми, я смогу превратить бездарного мужчину средних лет хотя бы в слабое подобие молодого любовника из оперы Пуччини?

Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу, и не из высокомерия или природной вредности, а лишь потому, что он был совершенно неподготовленным. Он брал уроки пения и музыки, но совершенно упустил из виду актерское мастерство и сценическое движение. А актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященному, — сложная дисциплина, которая далеко не всем под силу. Его нельзя освоить на скорую руку. Я пытался донести до Ричарда, что в актерском мастерстве важно взаимодействовать, что ему нужно просто вжиться в заданную ситуацию и естественно реагировать на происходящее, но и это было ему не по силам. Он снова и снова сводил все к позированию и кривлянию. Я страстно, невообразимо желал, чтобы в его игру хотя бы на мгновение можно было поверить. Но, увы, совершенно напрасно.

Впрочем, в моей пучине отчаяния все же мелькнул слабый проблеск надежды: Ричард неплохо воспринимал практические советы. Он мог следовать четким и простым инструкциям, если они не содержали в себе абстракций вроде «игра, в которую можно поверить». Я добился того, что он прекратил петь в кулисы. Он научился вставать таким образом, чтобы зрители хорошо его видели, и при этом казалось, что он обращается к партнеру. И даже странные механические движения, которые временами у него проскакивали, наконец прекратились.

После трех дней напряженной работы он казался уже не настолько сырым и неуклюжим. Стал ли он пылким молодым любовником? Верил ли я его Пинкертону? Отнюдь нет.

32. ectd

Иан Страсфогель «Опералэнд»


Едва репетиция худо-бедно подошла к концу, Эгон отвел меня в сторону и сообщил:


— Этот тенор совершенно безнадежен.


— Он же новичок, у него нет опыта. Я позанимаюсь с ним лично.


— Не поможет.


— Вы сомневаетесь в моих способностях? Сдается мне, большая часть его прискорбных дефектов поддается исправлению.


— А эта топорность? Он не может даже вовремя вступить, с этим вы что поделаете?


— Позвольте, Эгон, но дирижер здесь вы, и это ваша забота.


— Na ja*, но этот человек начисто лишен слуха, он не в состоянии держать ритм. — Эгон тоже не всегда в состоянии держать ритм, но я решил не поднимать эту тему.
----сноска----
* Ну хорошо (нем.)


— Будет вам, это лишь первый прогон. Дайте ему шанс, он всему научится.


— Да ни в жизнь он не научится! Ни-ког-да!


— Lieber* Эгон, где же ваш хваленный немецкий оптимизм?
----сноска----
* Дорогой (нем.)


— Понятия не имею, я из Вены. — Я, может, и сомневался в способностях Эгон как дирижера, но его колкое чувство юмора всегда было мне по душе. Я повторил мысль, что мы должны дать бедолаге шанс. Эгон всем своим видом выражал сомнение, а Полина, которая до этого жадно ловила каждое наше слово, принялась заливаться соловьем о последней постановке «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе, где ей выпала честь выступать в паре с великолепным Хорхе Альборадо — высоким и молодым мексиканцем, с голосом теплее Неаполитанского солнца. Я прервал ее дифирамбы:
— Да-да, чудесно, cara*. Но это лишь первая репетиция.
----сноска-------
* дорогая (итал.)


— Еще хоть одна в том же духе — и мы уходим! — возразила она.


— В смысле, «уходим»? Насовсем? Вы же подписали контракт.


— Мы не подписывались на какую-то самодеятельность! И я не собираюсь до полусмерти репетировать, чтобы ублажить торгаша обувью!


— Вообще-то он машинами торгует.


— Еще хуже, небо коптит, — встрял Эгон. — Ему не место в опере.


— Эгон, давайте проявим терпение.


— Warum?*
----сноска----
* Зачем? (нем.)


— Во-первых, по условиям контракта. Во-вторых, у Ричарда стало получше получаться.


— От это «получше» до «хорошо» еще расти и расти, — возразила Полина.


— Если вы так серьезно настроены, тогда вам лучше переговорить с руководством театра, чтобы мы успели подобрать замену.


— Ach* этот придурок Дженнингс, ничего он не понимает. — Роджер Дженнингс занял кресло руководителя оперного театра Калгари, потому что ранее смог вытащить местное зернохранилище из долгов. Совет директоров бесконечно мудро рассудил, что такой специалист вытянет и оперу. Конечно же, они быстро разуверились в способностях Дженнингса, весьма посредственных для управленца. — Боюсь, что если мы поднимем эту тему, то Дженнингс найдет нам кого-то еще похуже, — продолжил Эгон.
----сноска----
* Ох (нем.)


— Вынужден согласиться, такое вполне вероятно.


— И что же нам делать? — спросила Полина.


— Давайте сделаем так: в ближайшие пару дней сосредоточимся на втором акте — там тенор не участвует, а я пока позанимаюсь с Ричардом в частном порядке. Кто знает, вдруг чудо случится.


— Или не случится, — парировала Полина.


Перспектива проводить индивидуальные занятия с Ричардом вселяла в меня ужас. Я даже близко не представлял, как можно превратить увальня средних лет в хоть какое-нибудь подобие юного любовника из оперы Пуччини.


Да и сам Ричард упорно сопротивлялся превращению, не по вредности, а из-за полного отсутствия сценической подготовки. Ранее он брал лишь уроки музыки и пения, но ничего не знал об актерском мастерстве и поведении на сцене. А уж актерское мастерство — это сложное и хрупкое искусство, хоть и незаметное неискушенному наблюдателю. С наскока его не возьмешь. Я пытался донести до Ричарда, что актеру должно откликаться на происходящее на сцене — нужно лишь погрузиться в заданные условия и реагировать на ситуацию самым естественным образом. Но тот не понимал, вновь и вновь скатываясь до кривляний и неестественных поз. Я мучительно жаждал разглядеть хоть искорку правдоподобия в его ужимкках. Но, увы, тщетно.


Но даже в этой трясине отчаяния забрезжил смутный огонек надежды. Ричард неплохо следовал четким советам и простым инструкциям, покуда те не касались эфемерного «правдоподобия». Так я научил его петь в зрительный зал, а не в кулисы. Он сообразил как стоять на сцене так, чтобы обращаться к партнеру, при этом не отворачиваясь от публики, и даже перестал кривляться как робот.


Спустя три дня упорной работы он уже не выглядел столь неопытным и чуждым сцене. Но стал ли он пылким юношей? Смог ли он вжиться в роль Пинкертона? Отнюдь нет.

33. eleventh_hour

«Опералэнд»

Наконец когда репетиция завершилась, Эгон отвел меня в сторону и сказал:

- На тенора он не тянет.

- Ты прав, поет он посредственно, да и опыта ему не достает. Но я с ним позанимаюсь.

- Вряд ли это поможет.

- Что ж, ты меня недооцениваешь. Устранить наиболее вопиющие ошибки я сумею.

- А пропущенные входы, отсутствие изысканности? С этим что делать?

- Это скорее по твоей части, Эгон.

- Na ja (1), но у него совсем нет слуха, он даже темп не держит.

У Эгона была та же проблема, но я предпочел промолчать.

- Ну что ты, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, он исправится.

- Едва ли, я в это не верю.

- Lieber (2) Эгон, где твой врожденный оптимизм?

- Я австриец, у нас такого слова не знают.

Может, дирижер он был и неуклюжий, но его циничное чувство юмора меня веселило. Я повторил, что бедняга как минимум заслуживал шанса. Эгон скептически ухмыльнулся, Полина же, которая жадно ловила каждое наше слово, начала в красках описывать свою последнюю поездку в Брюссель. В партнеры ей достался привлекательный рослый мексиканец Хорхе Альворадо. Он был молод, а его голос грел душу как солнце в Неаполе.

- Все это замечательно, cara (3), - сказал я, - но это только первая репетиция.

- Следующая подобная станет последней, - ответила она.

- Последней? Ты хочешь отменить представление? А как же контракты?

- В контракте указано «профессиональное представление», а не «вечер самодеятельности». Неужели кто-то думает, что я буду репетировать тут до полусмерти, чтобы потворствовать капризам какого-то продавца обуви?

- Вообще-то он продает машины.

- Ему же хуже. Он еще и воздух загрязняет, - сказал Эгон. - Ему совсем не место в театре.

- Эгон, нужно немного потерпеть.

- Warum (4)?

- Начать хотя бы с того, что мы подписали контракты. Кроме того, к концу репетиции Ричард стал петь лучше.

- Лучше не значит приемлемо, - ответила Полина.

- Если вы действительно так считаете, поговорите с руководством сейчас, пока еще есть время найти замену.

- Ох, этот идиот Дженнингс вообще ничего в этом не смыслит.

Эгон был прав. Роджер Дженнингс был нанят директором оперы Калгари, потому что помог местному зернохранилищу подзаработать. Вопреки своей безграничной мудрости Совет попечителей тут же заключил, что он мог бы повторить свой успех в опере. Вскоре они разуверились в этой идее и остались с посредственным управляющим.

- Я бы не стал связываться с Дженнингсом, - сказал Эгон. - Он может найти вариант похуже.

- Увы, это вполне возможно.

- И что же делать? - спросила Полина.

- Как насчет такого варианта: следующие несколько дней мы будем репетировать второй акт, в котором нет партии тенора, а я тем временем проведу с Ричардом несколько интенсивных индивидуальных занятий. Мало ли, вдруг случится чудо.

- Очень сомневаюсь, - Полина поджала губы.

О грядущих занятиях с Ричардом я думал с ужасом. Как, черт возьми, я собирался превратить бестолкового немолодого мужчину в хотя бы блеклое подобие юного любовника Пуччини?

Ричард противился всем моим советам, и не потому, что был заносчивый или вредный, а потому, что был совершенно неопытный. Когда-то давно он брал уроки пения и музыки, но упустил из виду актерское мастерство и сценическое движение. А актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященному человеку – это сложная и хрупкая дисциплина. Ей нельзя овладеть в одночасье. Я пытался убедить Ричарда, что во время игры нужно просто реагировать на всё как в жизни, раствориться в ситуации и естественно откликаться на нее, но это было за гранью его разума. Он по-прежнему позировал и кривлялся. Мне до боли хотелось хоть на миг узреть правдоподобное, естественное поведение. Тщетно, все было напрасно.

Однако в пучине уныния забрезжил слабый свет. Ричард все же усвоил пару трюков. Оказалось, что он мог следовать четким и простым указаниям, если я не упоминал абстрактные понятия вроде «правдоподобное, естественное поведение». Я, наконец, добился того, чтобы он прекратил петь лицом к кулисам. Он научился обращаться к партнеру и публике одновременно, а еще перестал неестественно двигаться, будто не мог контролировать свое тело.

После трех дней напряженной работы он стал менее посредственным и даже немного влился в атмосферу. Был ли он пылким юным любовником? Играл ли он Пинкертона убедительно? Ничего подобного.

1 – Да уж (нем.)
2 – Дорогой (нем.)
3 – Милая (лат.)
4 – Зачем? (нем.)

34. eng39

С грехом пополам репетиция закончилась, и Эгон отвел меня в сторонку.

- Этот тенор совершенно неприемлем.

- Так он без подготовки, не освоился. Я разучу с ним партию наедине.

- Бесполезно.

- Ты же знаешь, у меня особый дар. Считаю, что смогу затушевать кошмарный перебор в его игре.

- А те вступления, что он проспал, и нехватка нюансов? Разве исправишь такое?

- Скорее, это по твоей части, Эгон.

- Даже не знаю… Он настолько музыкально глух, что не держит темп.

Эгон сам фальшивил, но я решил, что лучше промолчать.

- Полно тебе. Для первой репетиции сойдет. Дай человеку шанс, он все улучшит.

- В жизни не поверю! Вечности не хватит.

- Милый Эгон, куда девался твой природный оптимизм?

- Какой там оптимизм? Я уроженец Вены.

Мрачноватые шутки Эгона, в отличие от его небрежного дирижерства, приходились мне по вкусу. Я повторил, что мы обязаны дать бедолаге полновесный шанс. Эгон сомневался, а Полина, не пропустив мимо ушей ни слова, ударилась в лирику, вспоминая свою роль Баттерфляй на последней постановке в Брюсселе, где ее партнером был эффектный мексиканец Хорхе Альворадо – не старше тридцати, высокий, шести футов ростом и страстным, как неаполитанское солнце, голосом.

- Все это прекрасно, дорогая, - заметил я, - но мы на репетиции впервые.

- Еще одна в таком же духе, и нас нет, - пригрозила она.

- Как в культуре отмены? Хотите бросить постановку, а контракты?

- В них ни слова про балаган. Я не собираюсь репетировать до упаду, лишь бы потакать какому-то торговцу обувью.

- Машинами, на самом деле. Он продает машины.

- Тем хуже. Загрязняет атмосферу, пособник. - сказал Эгон. - Ему вообще не место в опере.

- Эгон, надо набраться терпения.

- Зачем?

- Во-первых, все подписали контракты. Во-вторых, к концу репетиции Ричард выглядел получше. Не находите?

- «Получше» вовсе не значит «хорошо» - ответила Полина.

- Если так считаешь, то иди к начальству, пока есть время найти замену.

- Ах, Дженнингс! Что он понимает, этот идиот?

Эгон был прав. Роджера Дженнингса назначили директором «Калгари Опера» за то, что помог сделать прибыль местной фирме по хранению зерна. От большого ума, не иначе, попечительский совет вообразил, что Дженнингс провернет тоже самое с оперой. Вскоре иллюзии развеялись, и совет смирился с заурядным управленцем.

- Боюсь, не стоит обсуждать это с Дженнингсом, - продолжил Эгон. – Найдет того, кто еще хуже.

- Увы, скорее всего, так.

- И что нам остается? – спросила Полина.

- Есть вариант. В те дни, пока я буду натаскивать Ричарда, сосредоточимся на акте втором, где не нужен тенор. Кто знает? Может, тыква превратится в карету.

- А может, и нет, - сказала Полина.

От перспективы мастер-классов с Ричардом у меня сосало под ложечкой. Господи, как я собирался переделать стареющую бездарь хотя бы в слабое подобие влюбленного юноши у Пуччини?

С каждым шагом вперед Ричард вставал на дыбы, и не потому, что был зловредным или с гонором, а просто не знал азов. Он брал уроки музыки и вокала, но об актерском искусстве или сценическом движении не имел понятия. Только непосвященному кажется, что актерство – дело плевое. Напротив, дисциплина эта сложная, туманная, и с наскока ей не овладеть. Я пытался убедить Ричарда, что суть игры актера в реакции. Всего лишь нужно раствориться в обстановке и вести себя непринужденно, но для него это была тайна за семью печатями. Он снова и снова то позировал, то вставал в позу. Я страстно желал хоть на миг узреть правдоподобную картину. Увы, тщетно!

В пучине отчаяния все же мелькнули слабые проблески надежды. Ричард довольно хорошо воспринял практические советы. Он мог следовать простым и ясным указаниям, если только они не касались смутных понятий типа «правдоподобной картины».

Я отучил его петь в кулисы. Он запомнил, как стоять на сцене, чтобы обратиться сразу и в зрительный зал, и к партнеру. Даже подавил те загадочные вспышки машинальной активности.

Спустя три дня усердного труда Ричард выглядел не так уж грубо и нелепо. Только стал ли пылким влюбленным юношей? Убедительным в роли Пинкертона? Ничуть.

35. EnragedTea

Когда репетиция наконец подошла к концу, Игон отвел меня в сторонку.

— Этот тенор совершенно ужасен, — сказал он.

— Он сыроват и плохо подготовлен. Я позанимаюсь с ним отдельно.

— Это не поможет.

— Ты знаешь, я довольно умен. Думаю, что смогу исправить некоторые из самых серьезных его ошибок.

— А что насчет вступлений, в которые он не попадает, и недостатка утонченности? Что ты сделаешь с этим?

— Я думал, это по твоей части, Игон.

— Na ja, но этому мужчине настолько не хватает слуха, что он даже не попадает в ритм.

Игону тоже плохо удавалось держать темп, но я решил не напоминать ему об этом.

— Ладно-ладно, это ведь только первая репетиция. Дай ему шанс; он научится.

— Ему на это и миллиона лет не хватит, ему не хватит вечности!

— Lieber Игон, куда пропал твой врожденный оптимизм?

— У меня его и не было никогда. Я из Вены.

Возможно, мне не сильно нравилось его неуклюжее дирижирование, но я был вполне доволен его суховатым чувством юмора. Я повторил, что нам надо дать бедному мужчине шанс. Игон смотрел на меня скептически, а Полина, которая прислушивалась к каждому нашему слову, начала нахваливать своего последнего партнера по Мада́м Баттерфля́й в Брюсселе, где она пела вместе с потрясающем молодым мексиканцем Хорге Алворадо: ему еще не исполнилось и тридцати, ростом он достигал шести футов, а голос его был теплее неаполитанского солнца.

— Это прекрасно, cara, — сказал я. — Но это только первая наша репетиция.

— Еще одна такая репетиция, и мы уезжаем, — ответила она.

— В смысле уезжаете и отменяете шоу? Что насчет ваших контрактов?

— Мы не подписывались на участие в концерте для новичков. Вы не можете ожидать, что я буду репетировать до потери дыхания только для того, чтобы потешить какого-то продавца обуви.

— Машин. На самом деле он продает машины.

— Еще хуже. Он загрязняет атмосферу, — сказал Игон. — Ему не место в опере.

— Игон, нам действительно нужно проявить терпение.

— Warum?

— Для начала, потому что мы подписали контракты. К тому же к концу репетиции Ричард уже справлялся немного лучше.

— Лучше не всегда значит хорошо, — ответила Полина.

— Если ты и впрямь так думаешь, то лучше поговори с начальством сейчас, когда еще есть время найти кого-нибудь на замену.

— Ach, этот идиот Дженнингс ничего не понимает.

В словах Игона есть доля правды. Роджера Дженнингса наняли в качестве директора Калгарийского оперного театра только потому, что он помог местной зерноперерабатывающей компании увеличить прибыль. Совет попечителей — руководствуясь своей безграничной мудростью, не иначе, — решил, что он то же самое провернет и с театром. Вскоре их заблуждения были развеяны, и они надолго застряли с посредственным руководителем.

— Боюсь, что, если мы обратимся к Дженнингсу, он найдет нам кого-то еще хуже, — сказал Игон.

— Ага, такой риск существует.

— Тогда что нам делать? — спросила Полина.

— Может, поступим вот как? На несколько следующих дней мы сосредоточимся на втором акте, где нам не нужен тенор, а я пока усердно позанимаюсь с Ричардом. Кто знает, возможно, случится чудо.

— Или не случится, — отозвалась Полина.

Перспектива индивидуальных занятий с Ричардом наполнила меня ужасом. Как, во имя господа, мне превратить неумеху средних лет даже в близкое подобие молодого офицера из оперы Пуччини?

Ричард противился мне каждую секунду наших занятий, но не из-за высокомерия и желания делать все наперекор, а потому что был совершенно не обучен. Он брал только уроки пения и музыки, но ничего не знал ни об актерском мастерстве, ни о сценических движениях. Но пускай непосвященный наблюдатель ничего сложного в работе актера не увидит, на самом деле это сложная и тонкая наука. Ею нельзя овладеть за одну ночь. Я пытался убедить Ричарда, что игра в театре подобна реальной жизни, и актеру нужно всего лишь раствориться в предложенной сцене и реагировать естественно, но это оказалось выше его понимания. Он все равно продолжал позировать. Я ждал — умирал от желания увидеть хоть мгновение достоверного, реалистичного поведения. Зря, все зря.

Но даже в мою трясину отчаянья проникло несколько слабых лучиков света. Ричард неплохо усваивал конкретные советы. Он мог следовать ясным и простым инструкциям, если, конечно, я не требовал от него таких нематериальных концепций, как «достоверное, реалистичное поведение». Мне удалось научить его петь в зал, а не в карманы сцены. Он понял, как повернуться так, чтобы казалось, будто он обращается к партнеру, но при этом продолжать взаимодействовать с публикой. Даже его сбивающая с толку привычка двигаться, словно робот, осталась позади.

После трех дней упорной работы он уже не казался таким сырым и неуместным на сцене. Был ли он похож на молодого пылкого любовника? Достаточно ли убедительно изображал Пинкертона? Едва ли.

36. eschritt

«Оперная страна», Йен Страсфогель

Когда репетиция, наконец, подходила к завершению, Эгон отвёл меня в сторону и сказал:

— Этот тенор просто невозможен.

— Он плохо владеет голосом, у него нет опыта. Я буду давать ему частные уроки.

— Это не поможет.

— Я неплохой учитель, если ты не знал. Думаю, мне удастся сгладить самые серьёзные его недостатки.

— А что ты будешь делать с тем, что он пропускает своё вступление, и ему не достаёт утончённости?

— Я думал, это по твоей части, Эгон.

— Na ja*, но этот мужчина настолько далёк от музыки, что даже не может держать темп.

---- Ну да (нем.) ----

Эгон тоже не мог, но я решил не говорить об этом.

— Брось, это только первая репетиция. Дай ему шанс, у него получится.

— Ни через миллион лет, ни через бесконечность.

— Lieber Egon, где же оптимизм, свойственный твоей нации?

---- Милый Эгон (нем.) ----

— У меня его нет. Я из Вены.

Мне, может быть, и не нравилось то, как неумело он дирижировал, но было по вкусу его чувство юмора. Я повторил, что мы должны дать бедняге настоящий шанс. Эгон был настроен скептически, и Полина, которая вслушивалась в каждое слово, ударилась в лирику и начала нахваливать последнее выступление с «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе и своего партнера Хорхе Альварадо — прекрасного молодого мексиканца чуть младше тридцати, который был почти два метра ростом и голос которого согревал так же, как неаполитанское солнце.

— Это все, конечно, хорошо, cara*. Но это всего лишь первая репетиция, — сказал я.

---- Дорогая (итал.) ----

— Если и следующая пройдет так, мы уходим, — ответила она.

— То есть, покидаете состав, позволите концерту отмениться? А как же ваши контракты?

— На вечер самодеятельности мы не подписывались. Не жди, что я буду из кожи вон лезть ради какого-то продавца обуви.

— Продавца автомобилей. Он продает автомобили.

— Это ещё хуже. Получается, он загрязняет атмосферу, — сказал Эгон. — Ему совсем не место в опере.

— Эгон, послушай, нужно проявить терпение.

— Warum?*

---- Почему? (нем.) ----

— Хотя бы потому, что у нас подписан контракт. К тому же, к концу репетиции у Ричарда, кажется, стало получаться чуть лучше.

— Лучше — не значит хорошо, — ответила Полина.

— Если вы правда так думаете, то поговорите с руководством, пока ещё есть время найти замену.

— Ach*, этот идиот Дженнингс, он ведь ничего не понимает.

---- Боже (нем.) ----

Эгон был прав. Роджер Дженнингс был назначен директором Оперы Калгари, потому что помог местной компании, торгующей зерном, получить прибыль. Совет попечителей, без сомнения, бесконечно мудрый в своих суждениях, решил, что опере он тоже поможет. Вскоре их иллюзии развеялись, но посредственный управляющий остался.

— Боюсь, если мы поговорим с Дженнингсом, его кандидатура будет ещё хуже, — продолжил Эгон.

— Увы, это вполне возможно.

— Что же нам делать? — спросила Полина.

— Как вам такой вариант? Следующие несколько дней мы сосредоточимся на Втором акте, где тенор не задействован, а я буду усиленно заниматься с Ричардом. Кто знает, может быть, случится чудо?

— А может и нет, — ответила Полина.

Перспектива индивидуальных занятий с Ричардом вселяла в меня ужас. Как я должен был превратить неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в подобие юного любовника пьесы Пуччини?

Ричард противился мне на протяжении всех занятий, но не потому, что был высокомерным или несговорчивым, а потому, что у него не было совершенно никакого опыта. Раньше он брал только уроки вокала и музыки, но не знал ничего об актёрском мастерстве или поведении на сцене. И каким бы лёгким актёрское мастерство ни казалось непосвящённому, это сложное, тонкое искусство. Искусство, которым нельзя овладеть за ночь. Я пытался убедить Ричарда, что играть на сцене — значит, реагировать, что актёру достаточно раствориться в сюжете и существовать в нём, но для Ричарда это было непостижимо. Он всё низводил до неестественности и позирования. Я так хотел, неистово желал хотя бы на секунду увидеть в нем что-то правдоподобное, живое. Но, к сожалению, тщетно.

Сквозь пучину отчаяния, однако, пробивались и лучи света. Ричард хорошо усваивал практические советы. У него получалось следовать четким, простым указаниям, в которых не было абстрактных понятий вроде «правдоподобного и живого». Мне удалось научить его не петь себе под нос. Ричард стал наклоняться так, чтобы одновременно обращаться к партнёру и петь для зрителя. Движения, как у робота, которые всегда были внезапными и приводили в замешательство, он тоже оставил.

Спустя три дня усердной работы Ричард уже не казался таким несуразным и неопытным. Напоминал ли он при этом пылкого молодого любовника? Был ли его Пинкертон убедительным? Едва ли.

37. Gambaru

Ян Страсфогель «Операленд»

Когда, наконец, со скрипом репетиция закончилась, Эгон отвел меня в сторону и сказал:
– Этот тенор просто сущий кошмар!
– Он неопытный. Необученный. Дам ему пару уроков.
– Это не поможет.
– Знаешь, я не самый плохой учитель. Думаю, у меня выйдет сгладить его самые заметные перегибы.
– Включая пропуск вступлений и неровное исполнение? Как ты это исправишь?
– Думал, с этим ты поможешь.
– Na ja, но наш парень настолько немузыкальный, что даже не держит темп. – как, собственно, и Эгон, но об этом я, конечно же, промолчал.
– Да брось, это только первая репетиция. Дай ему шанс. Он станет лучше.
– Горбатого одна могила исправит!
– Lieber Эгон, где же твой природный оптимизм?
– Его нет. Я же из Вены. – мне не очень нравилась его неуклюжая манера дирижировать, а вот замысловатое чувство юмора было по душе. Я повторил, что нам следует дать бедному парню полноценный шанс. Эгон был настроен скептически, а Полина, которая ловила каждое наше слово, завела лиричное отступление про свою прошлую партию Мадам Баттерфляй в Брюсселе, где ее партнером был великолепный молодой мексиканец Джордж Альворадо, ростом за 180, и возрастом до тридцати, с голосом теплым словно неаполитанское солнце.
– Это все, конечно, замечательно, cara, – прервал я.– Но ведь это только наша первая репетиция.
– Еще одна такая же, и мы уходим, – заявила она.
– Уходим, в смысле, ты все расторгнешь и уйдешь из шоу? А как же контракты?
– Мы не подписывались на кружок самодеятельности. Даже не надейтесь, что я буду репетировать до изнеможения, чтобы ублажить какого-то торгоша обувью.
– Вообще-то машинами. Он продает машины.
– Еще хуже. Он в своем роде загрязняет атмосферу, – возразил Эгон. – Ему однозначно не место в опере.
– Эгон, нам правда важно проявить терпение.
– Warum?
– Как минимум, вы подписали контракты. Кроме того, очевидно, что к концу репетиции у Ричарда будет получаться немного лучше.
– «Лучше» не означает «хорошо», – возразила Полина.
– Если вы и правда так считаете, то будет лучше обсудить это с руководством сейчас, пока еще можно найти замену.
– Ach, этот идиот Дженингс абсолютно ничего не смыслит, – в этом Эгон был прав. Дженнингса приняли директором Оперы Калгари, потому что он помог местной компании по хранению зерна выйти в прибыль. Попечительский совет, полагаясь на одну только непостижимую мудрость, конечно же, посчитал, что Дженнингс может так же послужить театру. Вскоре их иллюзии развеялись, и они были вынуждены мириться с весьма посредственным руководителем.
– Боюсь поднимать этот вопрос с Дженнингсом, – сказал Эгон. – Он найдет нам еще кого похуже.
– Вполне реальная перспектива, увы…
– Что же нам делать? – спросила Полина.
– Давайте попробуем вот что. Следующие два дня сделаем упор на второй акт, где тенор не нужен, в то время как я буду интенсивно заниматься с Ричардом. Кто знает? Может до нас снизойдет чудо?
– Или нет.
Одна только мысль о личных занятиях с Ричардом вселяла в меня ужас. Как, черт возьми, мне удастся превратить недотепу зрелых лет хотя бы в слабое подобие молодого любовника оперы Пуччини?
Ричард с сопротивлением воспринимал любую мою критику, не из-за высокомерия или вредности, а просто потому, что был совершенно не подготовлен. Он не обучался актерскому мастерству и сценическому движению, лишь пению и музыке. Актерское мастерство, кажущееся таким легким для человека непосвященного, на самом деле искусство очень сложное и тонкое. Ему не обучишься за один день. Я пытался донести до Ричарда, что актерская игра на самом деле не подразумевает игру, что главная задача актера – полностью погрузиться в заданную ситуацию и вести себя максимально в ней естественно, но это было выше его сил. Он продолжал использовать наигранные позы, жесты и мимику. Я страстно хотел – всем сердцем – уловить хоть краткий момент естественного, «живого» поведения. Но все напрасно…увы и ах!
И тут в мою трясину отчаяния проникли тоненькие лучики света. Ричард довольно хорошо схватывал практические советы. Он мог следовать простым четким наставлениям при условии, что они не касались таких нематериальных понятий, как «правдоподобное, естественное поведение». Я отучил его петь в сторону кулис. Он начал вставать под таким ракурсом, чтобы обращаться к партнеру, но при этом отыгрывать на публику. Кроме того, исчезла его сбивающая с толку манера неестественно двигаться, словно робот.
Спустя три дня усердной работы он уже не казался таким уж «зеленым» и не к месту. Но вот походил ли он на пылкого молодого влюбленного? Был ли он воплощением Пинкертона? До этого было еще далеко.
 

38. GReeN

Когда репетиция, наконец, закончилась, Эгон отвел меня в сторонку и произнес:


– Этот тенор никуда не годится.


– Его голос сырой, непоставленный. Позанимаюсь с ним немного.


– Не поможет.


– Поверь, мне хватит ума обучить его бельканто.


– А заминки во вступлении, отсутствие нюансов? Как с этим быть?


– Мне казалось, это по твоей части?


– Что с того? Приятелю медведь на ухо наступил, он даже не держит темп.


Эгон тоже ошибался, но я предпочитал не замечать.


– Ну же, пойдем! Всего одну репетицию! Дадим ему возможность раскрыться.


– Ни за что. Ни за какие коврижки.


– Эгон, дорогой, куда подевался твой прирожденный талант?


– Отсутствует напрочь. Я же венец.


Я мог не любить топорное дирижирование Эгона, но мне нравился его витиеватый юмор. Я повторил, что нам все же придется дать бедолаге последнюю возможность, в чем Эгон не был уверен. Вдобавок Полина, которая внимательно следила за каждым нашим словом, принялась воспевать своего партнера по прошлой «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе Джорджа Альвадоро. Молодого, горячего мексиканца, которому не было и тридцати, ростом метр восемьдесят и голосом, точно ласковое неаполитанское солнце.


– Все, конечно, прекрасно, дорогая. – прервал я ее. – Но это же наша первая репетиция.


– Еще хоть одна подобная и мы уходим. – пригрозила Полина.


– Собираетесь сорвать представление? Уйти из постановки? А как же контракт?



– Мы не подписывались на вечер художественной самодеятельности. Не думала, что придется вылезать из кожи вон, только ради того, чтобы подладить какому-то продавцу обуви.


– Автомобилей, если быть точнее. Он продает авто.


– Еще не лучше! Он отравляет воздух! – подхватил Эгон. – Ему точно не место в опере!


– Каплю терпения, Эгон.


– А смысл?


– Во-первых, контракт. Во-вторых, кажется, что к концу репетиции у Ричарда стало получатся чуточку лучше.


– Лучше не значит хорошо. – съязвила Полина.


– Если ты и правда так считаешь, тебе следует сейчас же поговорить с руководством, пока не поздно!


– Ох, этот идиот Дженнингс ничего не смыслит! – Эгон был прав.


Роджер Дженнингс был назначен директором «Калгари Опера» благодаря тому, что помог местной компании, занимающейся хранением зерна, получить прибыль. Совет попечителей в своей бесконечной мудрости свято верил, что Дженнингсу удастся сделать то же самое для театра. Надежды вскоре рухнули, а совет накрепко влип, поставив у руля узколобого руководителя.


– Боюсь, как бы не вышло, что, узнав обо всем, Дженнингс подсунет нам кого-то похлеще. – продолжил Эгон.


– Увы и ах.


– И что нам делать? – спросила Полина.


– Что, если нам в ближайшие дни сосредоточиться на II-м акте? Тенор там не нужен. Я между тем поднатаскаю Ричарда. Кто знает, может, произойдет чудо?


– А, возможно, и нет. – усомнилась Полина.


Я с ужасом ждал начала репетиций с Ричардом. Как, черт возьми, я собирался превратить зрелого мужика в хотя бы отдаленное подобие героя-любовника у Пуччини?


Ричард упрямился по любому поводу, не потому что он был самоуверен или чертовски умен, а потому что за его плечами совсем не было опыта. Ему удавались вокальные партии, но он и понятия не имел о том, как нужно себя вести на сцене. Актерское мастерство, каким бы элементарным оно ни казалось обывателю, – это сложный, хрупкий организм. Ему невозможно запросто научиться. Я пытался объяснить Ричарду, что, играя, актеру достаточно быть естественным, раствориться в пьесе, но это было выше его сил. Он продолжал фальшивить. Я изнывал, мучительно жаждал хотя бы намека на настоящую, живую игру. Увы, совершенно напрасно.


Мое отчаяние сменилось слабым проблеском надежды. Ричард довольно хорошо усвоил уроки. Он привык следовать простым, четким указаниям, вроде «жизнеподобное поведение, внушающее доверие», как только они перестали для него быть чем-то туманным. Я смог добиться, чтобы Ричард пел в маску. Он научился разворачиваться к залу таким образом, чтобы зрителю казалось, будто он обращается и к партнеру и нему одновременно. В своих движениях он даже перестал походить на заводную куклу.


Спустя три дня ценой невероятных усилий Ричард недурно смотрелся на сцене. Но стал ли он страстным молодым любовником Пинкертоном? Был ли убедителен в своей роли? Едва ли.

39. Hrizolit

Иан Страсфогель «Королевство оперы»


Когда репетиция наконец закончилась, Эгон отозвал меня в сторону и заявил:


- Этот тенор решительно никуда не годится.


- Он новичок, неподготовлен. Я дам ему несколько индивидуальных уроков.


- Это не поможет.


- Вообще-то я мастер своего дела. Думаю, что смогу исправить его наиболее явные огрехи.


- Он несколько раз пропустил свой выход и, кроме того, совершенно невыразителен. Что ты собираешься делать с этим?


- Я полагал, это уже скорее твоя сфера ответственности, Эгон.


- Na ja , однако этот человек абсолютно немузыкален, он не в состоянии даже соблюдать темп.


Равно как и Эгон, но этот комментарий я решил оставить при себе.


- Послушай, это лишь первая репетиция. Дай ему шанс – он еще раскроется.


- Ни за что и никогда.


- Lieber Эгон , где же твой прирожденный оптимизм?


- У меня его нет, я же венецианец.


Возможно, я был не в восторге от неуклюжего дирижирования Эгона, но вот сардоническое чувство юмора скорее доставляло мне удовольствие. Я еще раз повторил, что нам действительно стоит дать несчастному шанс. Эгон смотрел скептично, а Полина, которая внимательно следила за каждым нашим словом, ударилась в лирику о своей последней «Баттерфляй» в Брюсселе, где она работала в паре с великолепным юным мексиканцем Хорхе Альворадо – высокий, не исполнилось еще и тридцати, а голос согревает будто лучи неаполитанского солнца.


— Все это распрекрасно, cara , - ответил я. – Но это всего лишь первая репетиция.


— Еще одна в таком духе, и мы уходим, - парировала она.


— Уходим, то есть отменяем все, покидаем проект? У вас ведь контракты?


— Мы не подписывались участвовать в любительской постановке. Я не намерена загонять себя до смерти ради потехи какого-то продавца обуви.


— Вообще-то автомобилей. Он продает автомобили.


— Тем хуже. Он еще и загрязняет атмосферу, - вставил свои пять копеек Эгон. – Ему совершенно не место в опере.


— Эгон, мы, действительно, должны проявить терпение.


— Warum?


— Во-первых, есть контракт. И кроме того, к концу репетиции исполнение Ричарда будто, и правда, стало лучше.


— Лучше не всегда означает хорошо, - парировала Полина.


— Если, по-твоему, все настолько плохо, то надо поговорить с руководством прямо сейчас, пока еще есть время найти замену.


— Ach , этот идиот Дженнингс, он ничего не понимает.


В чем-то Эгон был прав. Роджер Дженнингс получил место директора оперы благодаря тому, что он помог раскрутиться одной местной компании - зернохранилищу. Попечительский совет, очевидно, от большого ума рассудил, что Дженнингс сможет повторить успех и в случае с оперой. Вскоре иллюзии развеялись, а они так и остались с весьма посредственным управляющим.


— Я боюсь, что, если мы поднимем этот вопрос с Дженнингсом, он найдет кого-нибудь еще хуже, - простонал Эгон.


— Увы, это вполне вероятно.


— Что же мы тогда будем делать? – спросила Полина.


— А если попробуем так – следующие несколько дней мы сосредоточим внимание на втором акте, где тенор не задействован, а я тем временем интенсивно позанимаюсь с Ричардом в индивидуальном порядке. Кто знает – может, чудо и произойдет.


— Или нет, - произнесла Полина.


Перспектива индивидуальных занятий с Ричардом внушала мне ужас. Как я собирался превратить неумелого и уже немолодого мужчину в хоть какое-то подобие юного любовника из шедевра Пуччини?


Ричард противился мне буквально на каждом шагу, не потому что он был заносчивым или вредным, а потому что был совершенно неопытным. Он брал лишь уроки вокала и музыки, но не актерского мастерства или сценического движения. А актерское мастерство, хоть и может показаться легким для непосвященного, - сложная и тонкая дисциплина. За одну ночь ее не освоить. Я пытался донести до Ричарда, что актерская игра – это, по сути, реакция, что актер лишь должен раствориться в контексте и естественно реагировать на заданную ситуацию. Но это было вне его понимания. Он все время скатывался обратно - рисовался и позировал. Я выискивал, жаждал хоть на краткое мгновение увидеть правдоподобную реалистичную игру. Но все напрасно, увы, совершенно напрасно.


И все-таки в мою пучину отчаяния просочились слабые лучи света. Ричард довольно хорошо воспринимал практические советы. Он прекрасно следовал простым и ясным инструкциям, главное было избегать абстрактных выражений вроде «правдоподобная реалистичная игра». Мне удалось отучить его петь в никуда. Он запомнил под каким углом нужно стоять, чтобы со стороны выглядело будто он обращается к своему партнеру, но при этом оставаться лицом к зрителям. Он даже оставил свою обескураживающую манеру вдруг не с того ни с сего двигаться как робот.


Спустя три дня усердной работы Ричард поднабрался опыта и начал потихоньку вписываться в среду. Но был ли он похож на пылкого влюбленного юношу? Был ли он Пинкертоном? И рядом не стоял.

 

40. Indigo

Иан Страсфогель, «Операленд»


Когда репетиция наконец закончилась, Эгон отвел меня в сторону и сказал: — Такой тенор меня абсолютно не устраивает.


— Он еще зеленый, неопытный. Я лично проведу с ним пару уроков.


— Это не поможет.


— Я весьма умен, знаешь ли. Думаю, мне удастся помочь ему не впадать в крайности.


— А то, что он пропускает вступления, что в нем нет глубины? Как ты с этим поступишь?


— Мне казалось, что это, скорее, по твоей части, Эгон.


— Да, но он настолько лишен музыкальных способностей, что даже не может держать темп. Эгон тоже, но я решил не говорить этого вслух.


— Ну же, это только первая репетиция. Дай ему шанс; он исправится.


— Никогда в жизни.


— Мой дорогой Эгон, куда же подевался твой природный оптимизм?


— У меня его нет. Я из Вены. Я не был в восторге от его неумелого руководства, но мне нравилось его странное чувство юмора. Я еще раз повторил, что мы должны дать этому бедняге шанс. Эгон скептически посмотрел на меня, а Полина, в попытках уловить каждое наше слово, начала почти стихами говорить нам о своем последнем ЗНАКОМСТВЕ в Брюсселе; ее сопровождал великолепный молодой мексиканец Хорхе Альворадо: высокий, чуть меньше тридцати, с голосом, теплым, как неаполитанское солнце. — Всё это, конечно, хорошо, — произнес я. — Но это была только первая репетиция.


— Если и следующая будет такой же, мы уйдем, — заявила Полина.


— Уйдете, значит? То есть, всё отменяем, и вы покидаете шоу? А ваши контракты?


— На вечер любителей мы не подписывались. Я не собираюсь репетировать до седьмого пота, только чтобы посмеяться над каким-то продавцом обуви.


— Вообще-то, он продает автомобили.


— Еще лучше. Атмосфера ему за это спасибо не скажет, — сказал Эгон. — В опере ему делать нечего.


— Нам стоит быть немного терпеливее, Эгон.


— Почему это?


— Контракты уже подписаны. К тому же, под конец репетиции у Ричарда, похоже, стало лучше получаться.


— Лучше не значит хорошо, — отрезала Полина.


— Раз так, то поговорите с руководством сейчас, пока еще есть время найти замену.


— Боже, этот идиот Дженнингс ничего не понимает. Эгон прав. Роджера Дженнингса назначили директором Калгарийского оперного театра только потому, что он помог заработать местной зерновой компании. Совет попечителей в своей безграничной мудрости, конечно, думал, что таким образом сумеет отплатить опере. Но вскоре они в этом разуверились и осознали, что им достался посредственный руководитель. – Не хотелось бы обсуждать это с Дженнингсом, — сказал Эгон. — Он найдет нам кого-то еще хуже.


— Увы, может быть и такое.


— И что нам делать? — спросила Полина.


— А вот что: в следующие несколько дней сосредоточимся на втором акте, где нет тенора, а в это время я буду активно репетировать с Ричардом. Кто знает, может, случится чудо.


— А может, и нет, — проговорила Полина.


Перспектива личных занятий с Ричардом наполняла меня ужасом. Как, черт возьми, я собирался превратить взрослого неуклюжего мужчину в некое подобие молодого любовника Пуччини?


Ричард всё время протестовал, но не из-за высокомерия или непреклонности, а по причине своей неопытности. Он обучался только пению и музыке, но никогда раньше не занимался актерским мастерством и сценическим движением. А актерское мастерство — это сложная, эфемерная дисциплина, какой бы легкой она ни казалась непосвященным. За одну ночь ее освоить невозможно. Я пытался убедить Ричарда, что актерское мастерство — это, по сути, реакция; и всё, что нужно делать актеру — погружаться в определенное состояние и соответствующе реагировать, но ему это было не по силам. Ричард продолжал позировать и притворяться. Я мучительно желал получить хоть одно мгновение убедительного, правдоподобного поведения. Увы, совершенно напрасно.


Но в пучине моего отчаяния промелькнули едва заметные проблески надежды. Ричард буквально впитывал практические советы. Он с легкостью следовал простым, четким указаниям, если они не имели ничего общего с такими расплывчатыми требованиями, как «убедительное, правдоподобное поведение». Я заставил его петь, повернувшись лицом к залу. Он научился смотреть так, чтобы казалось, что он обращается к своему партнеру, выступая при этом на публику. Он даже перестал перегибать палку на сцене.


После трех дней напряженной работы он казался уже не таким бесполезным и неопытным. Походил ли он на молодого страстного любовника? Был ли он убедительным в роли Пинкертона? Отнюдь.

41. Ingu6ka

Репетиция, к счастью, закончилась. Эгон отвел меня в сторону и заявил:


– Нет, этот тенор решительно невыносим.


– Он неопытен и не обучен. Я сам с ним позанимаюсь.


– Не сработает.


– У меня сработает. По крайней мере, надеюсь, что самые чудовищные его перекосы я смягчу.


– А пропущенные вступления и грубое звучание? С этим ты что собираешься делать?


– Эгон, я думал, это уже по твоей части.


– _Фсе ферно_, но он настолько немузыкален, что даже не держит темп.


Эгон тоже не держал, но я решил об этом не упоминать.


– Ну слушай, это лишь первая репетиция. Дай ему шанс, он подтянется.


–Ни за что! Тысячу раз нет!


– Эгон, _lieber_, дорогой, где же твое врожденное благодушие?

---сноска---

Lieber (нем.) – дорогой


----------------


– Я из Вены, откуда у меня благодушие?


Меня, конечно, раздражало его топорное дирижирование, но его сарказм – неизменно приводил в восторг. Я повторил, что мы должны дать бедняге тенору возможность исправиться, но Эгон был настроен скептически. Ловившая каждое наше слово Полина пустилась в воспоминания о том, как она в последний раз пела Мадам Баттерфляй в Брюсселе. Упомянула и партнера по сцене, эффектного мексиканца Хорхе Альворадо: высокого, молодого, с теплым, как неаполитанское солнце, голосом.


– _Брависсимо_, дорогая, – сказал я, – однако мы сегодня репетировали только в первый раз.


– Если второй раз пройдет так же, то мы все.


– Что «все»? Уйдете? Все отменится? А ваши контракты?


– Я не подписывалась на любительскую самодеятельность. Я что, теперь должна урепетироваться до смерти ради какого-то торговца башмаками?


– Машинами. Он продает машины.


– Еще лучше, – буркнул Эгон, – он вдобавок и атмосферу загрязняет. Ему совершенно не место в опере.


– Эгон, нам все же стоит быть снисходительнее.


– _Пошему_?


– Во-первых, контракты подписаны. А во-вторых, под конец он, как будто, стал звучать немножко лучше.


– Лучше не значит хорошо, – заметила Полина.


– Ну раз ты так считаешь, то иди к руководству прямо сейчас, пока еще есть время найти замену.


– Ох этот идиот Дженнингс, он _нишево не понимайт_!

Эгон был прав. Роджера Дженнингса наняли директором Калгари Опера, потому что он когда-то превратил местное зернохранилище в прибыльное предприятие. Совет попечителей мудро рассудил, что то же самое он сможет проделать и с оперной труппой. Однако вскоре это заблуждение рассеялось, а посредственный менеджер остался на месте.


– Я опасаюсь говорить об этом с Дженнингсом, – сказал Эгон, – подберет нам кого-нибудь еще хуже.


– Скорее всего, так и будет, увы.


– И что мы будем делать? – спросила Полина.


– Придумал. Давайте пока несколько дней порепетируем второй акт, там тенор не нужен. Я тем временем основательно возьмусь за Ричарда. Кто знает, вдруг шалость удастся.


– Или нет, – отозвалась Полина.


Перспектива частных занятий с Ричардом, однако, повергала меня в ужас. Как я собирался превращать бормотуна средних лет хотя бы в отдаленное подобие пылкого влюбленного юноши? Я понятия не имел.


Ричард буквально сопротивлялся обучению. Это шло не из упрямства или вредности, но от непонимания. Он когда-то брал уроки пения и музыки, а актерскому мастерству и сценическому движению не учился. Актерская игра – это многогранное и интуитивное умение, которое невозможно освоить на ходу. Лишь далекие от театра люди думают, что играть легко. Я пытался объяснить Ричарду, что нужно не просто действовать, а взаимодействовать. Я говорил, что нужно погрузиться в ситуацию и вести себя в ней естественно, но он этого не понимал. Он упрямо сводил все к наигранности и позированию. Я желал, страстно желал увидеть хоть мимолетный проблеск правдоподобия и реалистичности, но увы. Я ждал совершенно напрасно.


Моя трясина отчаяния все же озарялась тусклыми лучиками света: Ричард хорошо воспринимал практические советы. Он мог выполнять простые и четкие указания, не содержащие абстрактных понятий вроде «правдоподобие» и «реалистичность». Я отучил Ричарда петь на кулисы. Он понял, как нужно стоять, чтобы обращаться к партнеру и одновременно смотреть в зал. Даже его внезапные и нелепые резкие движения тоже исчезли.


Спустя три дня напряженной работы он уже казался чуть менее неотесанным и чужеродным. Стал ли он страстным героем-любовником? Стал ли он убедительным Пинкертоном? Отнюдь.
 

42. Janie905

Операленд

Иан Страсфогель

Когда репетиция наконец приблизилась к завершению, Эгон отвел меня в сторонку и сообщил:

— Этот тенор совершенно безнадежен.

— Согласен, он сырой, не обученный. Но я с ним позанимаюсь отдельно.

— Не поможет.

— Знаешь, я ведь довольно неплох в своем деле. Полагаю, самые вопиющие промахи вполне могу сгладить.

— Да? А что будешь делать с тем, что он даже вовремя вступить не может? И что совершенно не различает нюансов?

— Думал, это скорее по твоей части.

— Na ja, но этот тип настолько немузыкален, что даже не попадает в ритм.

Вообще-то, и сам Эгон не попадал, но об этом я предпочел умолчать.

— Ну серьезно. Это же только первая репетиция. Дай ему шанс, он научится.

— Нет, нет, и нет. Ни за что на свете!

— Lieber Egon, и где же твой врожденный оптимизм?

— Нет у меня никакого оптимизма. Я родом из Вены.

Пусть мне и не нравилось то, как неуклюже он дирижирует, однако мне определенно доставляло удовольствие его извращенное чувство юмора. Я повторил что нам стоит дать бедному малому шанс. Эгон, похоже, был настроен скептически, а Полина, которая до этого ловила каждое наше слово, стала в красках расхваливать свою последнюю брюссельскую «Мадам Баттерфляй», где ее партнером был прекрасный молодой мексиканец, Хорхе Альворадо — шесть футов роста, нет еще и тридцати, а голос теплый, будто солнце Неаполя.

— Все это прекрасно, cara, — ответил я, — однако у нас только первая репетиция.

— Если еще хоть одна пройдет так же, мы уйдем, — ответила она.

— В смысле насовсем? Уйдете из шоу? А как же контракты?

— Мы не подписывались на такую самодеятельность. Не думаете же вы в самом деле, что я буду до упаду репетировать лишь бы позабавить какого-то продавца обуви?

— Не обуви, а машин. Он торгует машинами.

— Еще хуже. Он же загрязняет атмосферу, — сказал Эгон. — Ему определенно не место в опере.


— Эгон, нам и вправду стоит проявить терпение.

— Warum?

— Прежде всего, контракты уже подписаны. А кроме того, ближе к концу репетиции у Ричарда стало получаться гораздо лучше.

— «Лучше» вовсе не значит «хорошо», — заметила Полина.

— Если вы так настроены, вам стоит поговорить с организаторами пока еще есть время найти ему замену.

— Ach, этот идиот Дженнингс ничего не смыслит.

И тут Эгон был прав. Роджера Дженнингса взяли на должность руководителя «Калгари Оперы», потому что он помог местной зерновой компании навариться. Совет попечителей, с присущей им безграничной мудростью, бесспорно думал, что и для оперы он провернет то же самое. Вскоре они, однако, разуверились, и все, что им досталось — это бездарный менеджер.

Эгон продолжил:

— Боюсь, что если попросим Дженнингса, то он найдет кого-то еще хуже.

— Увы, это и правда возможно.

— Так что же нам делать? — спросила Полина.

— А давайте так. Следующие пару дней будем плотно работать над вторым актом — там тенор не нужен. А я тем временем усиленно позанимаюсь с Ричардом в частном порядке. Кто знает? Может произойдет чудо.

— А может и нет, — возразила Полина.

Перспектива частных уроков с Ричардом наводила на меня ужас. Как, скажите на милость, превратить бормочущего стареющего типа хотя бы в слабое подобие юного любовника Пуччини?

Ричард всю дорогу мне сопротивлялся. И не потому, что был высокомерен или несговорчив, а лишь в силу своей абсолютной неподготовленности. До сих пор он занимался только пением и музыкой, и никогда не брал уроков актерского мастерства или пластики. Игра же, какой бы легкой она ни казалась непосвященному — это сложная, трудно постижимая дисциплина. Этому не обучишься за ночь. Я пытался убедить Ричарда, что играть — значит просто реагировать, что актер должен всего лишь раствориться в заданной ситуации и естественным путем на нее откликаться, однако это было выше его понимания. Он неизменно возвращался к привычному позированию, даже позерству. Я жаждал — до боли — хоть проблеска правдоподобия и реалистичности. Однако тщетно. Увы, совершенно тщетно.

В поглотившую меня бездну отчаяния все же проникла пара лучей надежды. Ричард довольно хорошо усваивал практические советы. Ему вполне под силу было выполнять четкие и простые инструкции, если речь в них не шла о таких неосязаемых вещах, как «правдоподобие и реалистичность». Мне удалось отучить его петь, глядя за кулисы. Он научился поворачиваться под таким углом, что казалось, будто он обращается к партнеру, тогда как на самом деле смотрел на зрительный зал. Он даже отказался от своей шокирующей привычки внезапно начинать двигаться будто робот.

Спустя три дня тяжелой работы он уже не казался таким сырым и неуместным. Однако стал ли он пылким юным любовником? Или убедительным Пинкертоном? Едва ли.

43. K.S.

Ian Strasfogel ‘Operaland’

Когда репетиция закончилась, Эгон отвёл меня в сторону и сказал:


- Этот тенор совершенно невыносим.


- Он только начинает. Он не обучен. Я с ним немного позанимаюсь.


- Это ничего не даст.


- Найду какой-нибудь способ. Мне кажется, я смогу сгладить наиболее заметные перегибы с его стороны.


- А то, что он пропускает вступления, не способен к тонкому восприятию? Это ты как исправишь?


- Я думал это твоя прерогатива, Эгон.


- Na ja (1), но этот человек настолько не музыкален, что даже не может держать темп.


«Как и Эгон», - подумал я, но решил промолчать.


- Да ладно тебе, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс. Он исправится.


- Ему не хватит миллиона лет и даже вечности.


- Lieber (2) Эгон, где твой природный оптимизм?


- Откуда ему взяться? Я родом из Вены.


Хотя мне не нравилась безыскусная манера Эгона дирижировать, его специфическое чувство юмора забавляло меня. Я повторил, что нам и в самом деле нужно дать бедняге шанс. Эгон был настроен скептически, и Полина, которая хватала каждое наше слово, начала щебетать о своей последней постановке «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе, своём партнёре - шикарном молодом мексиканце Хорхе Альворадо ростом метр восемьдесят, которому еще не исполнилось тридцати, и его тёплом, как неаполитанское солнце, голосе.


- Это всё прекрасно, cara (3), - сказал я, - но это только наша первая репетиция.

- Ещё одна такая, и мы уходим, - ответила Полина.


- Уходите? В смысле из постановки? А как же контракты?


- Мы не нанимались в кружок самодеятельности. С чего ради я должна репетировать до полусмерти, просто чтобы уважить какого-то продавца обуви?


- Вообще-то машин. Он продаёт машины.


- Ещё не легче. Он загрязняет этим атмосферу, - сказал Эгон. – Ему однозначно не место в опере.


- Эгон, надо проявить терпение.


- Warum? (4)


- Во-первых, у нас подписаны контракты. Во-вторых, к концу репетиции у Ричарда стало лучше получаться.


- Лучше не значит хорошо, - вставила Полина.


- Если ты вправду так считаешь, тебе надо поговорить с руководством прямо сейчас, пока есть время найти замену.


- Ach (5), с этим дураком Дженнингсом, который ничего не понимает?


Тут Эгон был прав. Роджера Дженнингса наняли в качестве директора оперной труппы в Калгари, потому что он помог местной компании по хранению зерна заработать прибыль. Попечительный совет, несомненно, от большого ума, решил, что он сможет провернуть то же самое и с оперой. Вскоре они избавились от своих иллюзий, но получили бездарного руководителя.


- Если мы пойдем с этим к Дженнингсу, то боюсь, он найдёт кого похуже, - сказал Эгон.


- Увы, это вполне вероятно.


- Так что будем делать? – спросила Полина.


- Давайте так. Следующие несколько дней сконцентрируемся на втором акте: там не нужен тенор. Тем временем я усиленно позанимаюсь с Ричардом один на один. Как знать? Может, случится чудо.


- А может, нет, - сказала Полина.


Перспектива частных занятий с Ричардом внушала мне опасения. Как мне превратить этого неумелого и уже немолодого мужчину хотя бы в подобие юного дамского угодника из оперы Пуччини?


Неподатливость Ричарда всё время мешала. Причина была не в его самонадеянности или несговорчивости, просто он не был совершенно ничему обучен. Раньше он брал только уроки вокала и музыки, оставив без внимания актёрское мастерство и сценическое движение. Хотя со стороны актёрская игра кажется чем-то простым, на самом деле это сложное искусство, ускользающее от определения. Его нельзя освоить в одночасье. Я пытался убедить Ричарда, что суть актёрской игры кроется в реакции, что актёру нужно лишь раствориться в предложенных обстоятельствах и давать на них естественный отклик, но это было за рамками его понимания. Он продолжал принимать позы и застывать в них. Я с нетерпением ждал, жаждал проявления пусть краткой, но правдоподобной и естественной манеры поведения. Увы, тщетно.


Мою трясину отчаяния озаряли слабые лучики надежды. Ричард весьма неплохо воспринимал практические советы. Он мог выполнять чёткие и простые инструкции, далёкие от таких нематериальных вещей, как "правдоподобная и естественная манера". Со мной он перестал петь в сторону кулис. Он научился обращаться к своему партнёру, наклоняясь при этом в сторону зрителей. Он даже отказался от своей обескураживающей манеры двигаться на механический лад.


Через три дня изнурительной работы он был чуть лучше подготовлен и чуть больше соответствовал своему месту. Превратился ли он в пылкого молодого покорителя сердец? Или стал убедительно играть Пинкертона? Отнюдь.


Примечания:
(1) Хорошо (пер. с нем. яз.).
(2) Дорогой (пер. с нем. яз.).
(3) Дорогая (пер. с ит. яз.).
(4) Почему? (пер. с нем. яз.).
(5) Ах! (пер. с нем. яз.).
 

44. Kee

Когда репетиционные конвульсии подошли к концу, Эгон оттащил меня в сторону и зашептал:

— Этот тенор нас всех угробит.

— Сыроват. Не распелся ещё. Я с ним отдельно поработаю.

— Это совершенно не поможет.

— Ну я, как ты знаешь, не лыком шит. Уж, полагаю, сумею избавить его от самых вопиющих выкрутасов.

— А пропускает вступление, а прёт, как на марше? С этим ты что поделаешь?

— Тут уж, Эгон, скорее твоя вотчина.

— Яволь, но этот олух настолько немузыкален, что даже не держит темп.

Как частенько и сам Эгон, хотя об этом лучше тактично умолчать.

— Ну же, это лишь первая репетиция. Дай ему шанс. Он исправится.

— Да ни в жизнь — ни за миллион лет, ни за вечность.

— Эгон, дружище, где твой врожденный оптимизм?

— У уроженцев Вены врожденный только пессимизм.

Если о неуклюжем дирижировании Эгона можно поспорить, в сарказме он по-настоящему хорош. Я настаиваю, что бедняга заслуживает шанса. Эгон скептически морщится, а Полина, которая — ушки на макушке — ловила каждое наше слово, пускается в пространное воспевание последней постановки «Мадам Батерфляй» в Брюссельском оперном, где партию ей составил потрясающий мексиканский красавчик Джордж Альворадо, двух метров росту, молодой — нет и тридцати, и с голосом тёплым, словно неаполитанское солнце.

— Все это прекрасно и замечательно, милочка, — говорю я ей. — Но у нас-то всего лишь первая репетиция.

— Ещё одна такая же, и мы пакуем вещички, — отвечает она.

— Как пакуете? Уходите, даже до премьеры? Как же ваши контракты?

— Мы не подписывались участвовать в капустнике. И лично мне не улыбается репетировать до посинения ради сомнительного удовольствия посмеяться над каким-то продавцом башмаков.

— Машин. Он продает машины.

— Час от часу не легче. Помогает коптить атмосферу, — заявляет Эгон. — Такому абсолютно не место в опере.

— Эгон, нам просто необходимо набраться терпения.

— Вас ист дас?

— Ну, во-первых, мы подписали контракты. А потом, сдаётся мне, Ричард к концу репетиции немного разошёлся.

— Тут главное, чтобы в разнос не пошёл, — упрямится Полина.

— Если всё так серьезно, отправляйся с этим сразу в дирекцию, пока не поздно найти ему замену.

— Пуфф, а там идиот Дженнингс, который вообще ни в чём не смыслит.

Эгон прав. Роджер Дженингс был нанят директором Калгарийской Оперы за то, что помог местному зернохранилищу выйти в положительный баланс. Не иначе, чем в приступе вселенской мудрости, попечительский совет решил, что такой же трюк сработает и для оперы. Довольно скоро иллюзии развеялись, и у них на руках остался посредственный управляющий.

— Что-то боязно идти с этим вопросом к Дженнингсу, — сказал Эгон. — Кабы он не привёл нам кого похуже.

— Увы и ах, это весьма возможно.

— Ну, так что предпримем? — спросила Полина.

— Как вам такой план? Следующую пару дней мы сосредоточимся на втором акте, где не задействован тенор, а я тем временем приложу все силы к тренировке Ричарда. Как знать? Иногда и палка стреляет.

— А иногда и нет, — сказала Полина.

Перспектива частных занятий с Ричардом повергала меня в ужас. Как, ради всего святого, я намерен превратить неуклюжего мужичка средних лет хотя бы в отдалённое подобие «пылкого любовника» Пуччини?

Ричард сопротивлялся мне всеми силами и на каждом шагу — не из высокомерия или чванливости, а лишь потому, что был полным профаном. Он брал уроки музыки и пения, но не актёрского мастерства или сценического искусства. А актерское мастерство, каким бы лёгким ни казалось непосвящённому, дисциплина сложная и эфемерная. За ночь её не вдолбить. Я отчаянно втолковывал Ричарду, что в основе актёрства лежат естественные реакции, и всё, что ему нужно — это погрузиться в ситуацию и просто откликаться на неё, но он оставался глух. Он продолжал позировать и кривляться. Я мучительно жаждал хоть мимолетного проблеска правдоподобности. Но тщетно, увы, совершенно тщетно.

И всё же в трясину моего отчаяния пробилась пара лучиков света. Ричард внимал конкретным советам. Он хорошо усваивал ясные и простые указания, пока они не касались неосязаемых материй, вроде «правдоподобности и естественных реакций». Я заставил его прекратить петь кулисам. Он научился разворачиваться к партнёру, одновременно играя на публику. Избавился даже от вспышек лихорадочной активности, делавших его похожим на робота.

Спустя три дня изматывающих тренировок он уже не казался совсем неотёсанным и нелепым. Но стал ли он страстным молодым любовником? Убедительным Пинкертоном? Ничуть.

45. K_HRS

Иан Страсфогель
В мире оперы

Когда репетиция, наконец, подошла к концу, Эгон отвел меня в сторону и сказал:

- Послушай, этот тенор совершенно невозможно слушать.

- Он ещё зеленый, считай сырец. Совсем неподготовленный. Я проведу с ним парочку частных уроков, и дело в шляпе.

- Это не поможет.

- Знаешь, я достаточно компетентен в своем деле и, думаю, смогу сгладить его эту чрезмерную наигранность.

- А как же пропущенные вступления, а как же отсутствие утонченности? С этим ты что собираешься делать?

- Полагаю это по твоей части, Эгон.

- Na ja1 , но этот человек настолько неспособен к музыке, что даже не держит темп!

По правде говоря, Эгон сам этим грешит, но я предпочел об этом умолчать.

- Ну же, Эгон, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс; уверяю тебя, он исправится.

- Никогда в жизни! Ему это и вовек не постичь!

- Lieber Egon2, где же твой врожденный оптимизм?

- У меня его нет. Я венецианец.

Возможно, я недолюбливал его нескладное дирижирование, но его извращенное чувство юмора мне определенно нравилось. Я настаивал, что мы все же должны дать бедняге ещё один шанс на исправление. Эгон был настроен скептически. Полина, слушавшая каждое наше слово, начала томно расхваливать своё последнее выступление в опере «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе, где её партнером оказался великолепный молодой мексиканец Хорхе Альворадо, ростом в шесть футов. Ему ещё не исполнилось и тридцати, а его голос своей теплотой уже напоминал неаполитанское солнце.

- Все это очень хорошо, моя cara3, но это всего лишь наша первая репетиция.

- Ещё один такой, и мы уходим, - ответила Полина.

- Уходите, то есть отказываетесь участвовать в шоу? А как же наши договоренности?

- На вечер самодеятельности мы не подписывались! Не думайте, что я собираюсь репетировать до потери пульса, желая повеселить какого-то продавца обувенки!

- Не обувенки, а машин. Он продает машины.

- Ещё хуже! Он загрязняет окружающую среду. Ему не место в опере! – возмутился Эгон.

- Эгон, ну право, мы должны проявить терпение.

- Warum4?

- Во-первых, ради подписанных контрактов. А во-вторых, к концу репетиции Ричард стал звучать немного лучше.

- Лучше – не всегда хорошо, - ответила Полина.

- Если ты действительно так считаешь, тебе следует поговорить с администрацией прямо сейчас, пока ещё есть время найти замену.

- О Господи, опять этот ничего не понимающий идиот Дженнингс!

Эгон был прав. Калгари – директор оперы, нанял Роджера Дженнингса, потому что тот помог получить прибыль местной компании по хранению зерна. Совет попечителей с его нескончаемой мудростью, без тени сомнений, решил: таким же образом он может помочь и опере. Вскоре глаза их открылись, и они поняли, что перед ними попросту бездарный управленец.

- Боюсь, когда мы поднимем этот вопрос с Дженнингсом, он найдет нам ещё кого похуже, - сказал Эгон.

- Увы, такой исход возможен.

- Итак, что нам делать? – спросила Полина.

- Предлагаю поступить так: следующие несколько дней мы сосредоточимся на Втором Акте, где не задействован тенор, пока я усиленно репетирую с Ричардом. Кто знает, возможно удача улыбнется нам.

- А может и не улыбнется, - проговорила Полина.

Мысль о частных уроках с Ричардом приводила меня в ужас. Каким образом, черт возьми, я собирался сделать из неуклюжего мужчины средних лет хотя бы слабое подобие молодого любовника Пуччини?

Ричард сопротивлялся на каждом шагу. Не потому, что был таким высокомерным или свихнувшимся. В первую очередь, он был совершенно неподготовленным. Он брал у меня только уроки пения и музыки, забывая про актерское и сценическое мастерство. Последнее, каким бы легким это ни казалось непосвященному, - это сложные, творческие дисциплины. Ими нельзя овладеть в один присест. Я пытался убедить Ричарда, что актерская игра – это, по сути, простая реакция, и все, что требуется от актера – это раствориться в происходящем, тогда естественная реакция возникнет сама собой, но это было выше его сил. Он снова и снова возвращался к притворству и позерству. Я до боли желал увидеть хоть мгновение поведения, напоминающее реальную жизнь. Но, увы, мои надежды были тщетны.

Однако в моей пучине уныния все же мелькнуло несколько лучей света. Ричард достаточно неплохо воспринимал практические советы. Он мог следовать четким и простым указаниям до тех пор, пока они не перерастали в нематериальности по типу «покажи убедительное, напоминающее реальную жизнь, поведение». Я уговорил перестать его петь за кулисами. Он научился поворачиваться так, как будто обращался к своей партнерше, но в то же время смотрел в зрительный зал, и даже избавился от привычки совершать на сцене неуместные действия, напоминающие движения робота.

После трех дней напряженной работы он уже казался более опытным певцом. Но стал ли он молодым пылким любовником? Мог ли он так легко сойти за Пинкертона? Нет… от него он был по-прежнему далёк.

_________________________________________________

1. Нем. «ладно».
2. Нем «дорогой Эгон».
3. Ит. «дорогая»
4. Нем. «почему?».

46. Lieber Egon

Когда мы, наконец, домучили репетицию, Эгон отвёл меня в сторону и сказал:
— Тенор никуда не годится.
— Он просто новичок. Я с ним отдельно позанимаюсь.
— Не поможет.
— Ну уж мне хватит ума сгладить явные огрехи.
— Ему недостаёт точности, он вступает не в то время. Как ты это исправишь?
— Я думал, это твоя работа, Эгон.
— Na ja, он полный профан, даже темп держать не может.

Эгон и сам не блистал, но я промолчал.

— Да ладно, подумаешь, первая репетиция. Дай ему время, он наверстает.
— Здесь и вечности мало.
— Lieber Egon, куда делся твой оптимизм?
— Мы, венцы, о нём даже не слыхали.

Шутил Эгон лучше, чем дирижировал.

Я повторил, что мы должны дать бедняге Ричи шанс. Эгон пожал плечами, а Полина, которая ловила каждое слово, завела песню о постановке «Мадам Баттерфляй»‎ в Брюсселе. Там её партнером был жгучий мексиканец Хорхе Альворадо. Двадцать лет, рост два метра, а голос ласковый, как неаполитанское солнышко.

— Всё это, конечно, прекрасно, cara, — ответил я. — Но не забывай, мы провели только одну репетицию.
— Если следующая будет такой же, мы уйдём, — заявила она.
— Уйдёте из труппы? А как же контракты?
— Мы не подписывались на самодеятельность. Я не буду гробить себе нервы, чтобы вытащить за уши продавца обуви.
— Вообще-то он продаёт машины.
— Тем хуже. Он ещё и воздух помогает загрязнять, — вставил Эгон. — Ему не место в опере.
— Придётся набраться терпения, Эгон.
—Warum?
— Контракты всё равно уже подписали. Да и Ричард исправился под конец репетиции.
— Просто исправиться недостаточно, — заметила Полина.
— Если ты так думаешь, поговори с руководством. Пускай ищут замену, пока есть время.
— Ach, да этот дурак Дженнингс ничего не смыслит.

Эгон был прав. Роджера Дженнингса назначили директором Калгари Оперы, потому что он однажды помог местной зерновой компании выйти в прибыль. Какой-то гений из попечительского совета решил, что Дженнингс и в опере дела наладит. Вскоре совет убедился в провальности идеи и застрял со слабым управленцем.

— Не хочу втягивать в это Дженнингса, — сказал Эгон. — Он найдёт ещё хуже.
— Так и будет, увы.
— Что же нам делать? — спросила Полина.
— Предлагаю на этой неделе заняться вторым актом. Тенор там не нужен. А я пока натаскаю Ричарда. Кто знает, вдруг случится чудо?
— Или не случится, — сказала Полина.

Мысль об уроках с Ричардом вгоняла меня в дрожь. Как я вылеплю из сорокалетнего увальня хотя бы бледное подобие молодого соблазнителя?

Ричард выполнял мои указания со скрипом: не из вредности или высокомерия, а из-за необразованности. Он учился только музыке и пению, к актёрскому мастерству и пластике он не подступался. Непосвящённым игра на сцене может показаться приятной забавой. На самом деле, это тонкое и сложное искусство, его не освоишь в одночасье. Я внушал Ричарду, что играть равно реагировать: актёр поддаётся сценарию и начинает в нём жить. Безуспешно. Он продолжал кривляться и ломаться. Я жаждал, мечтал хоть о капле естественности и непринуждённости. Тщетно, всё тщетно.

Иногда в глухой безнадёге виднелись робкие проблески. Ричард хорошо схватывал практические советы: понятные и чёткие инструкции без размытостей вроде «естественность и непринуждённость»‎. Я отучил его петь в сторону кулис. Теперь он мог встать так, чтобы, повернувшись лицом к партнёру, он обращался голосом к залу. Даже нелепая деревянность покинула его движения.

Через три дня упорной работы Ричард кое-как освоился на сцене. Удался из него пылкий молодой любовник? Убедительный Пинкертон? Едва ли.

47. lischen

Иэн Страсфогель, «Операленд»

Когда репетицию наконец домучили, Эгон отвел меня в сторону и сказал:
- Тенор совершенно никуда не годится.
- Он же новичок, почти ничего не умеет. Я поработаю с ним отдельно.
- Не поможет.
- Ну я, знаете ли, в этом кое-что понимаю. И наверняка смогу помочь ему избавиться от самых прискорбных крайностей.
- А вступления, которые он пропускает, а чуткость, которая у него отсутствует? С этим-то вы что сделаете?
- Мне казалось, Эгон, такие вещи больше по вашей части.
- Na ja*, но он настолько немузыкален, что даже не выдерживает темп.
Сам Эгон тоже не выдерживал, но я не стал ему напоминать.
- Ну что вы, у нас ведь была только первая репетиция! Дайте ему шанс, он обязательно исправится.
- Да ни за что на свете этого не будет!
- Lieber Egon**, где же ваш природный оптимизм?
- Его нет и не может быть, я же родился в Вене.
Его странная манера дирижировать мне не слишком нравилась, в отличие от своеобразного чувства юмора. Я повторил, что нам необходимо дать бедолаге полноценный шанс. Эгон скептически поджал губы. А Полина, которая очень внимательно слушала наш разговор, пустилась в сладостные воспоминания о постановке «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе, где она пела в паре с обворожительным молодым мексиканцем по имени Хорхе Альворадо – лет около тридцати, шести футов ростом и с потрясающим голосом, горячим, словно неаполитанское солнце.
- Это, конечно, все замечательно, cara***, - прервал я ее, - но напоминаю, мы репетировали с ним первый раз.
- Еще одна такая репетиция, и мы вне игры.
- То есть как «вне игры»? Уходите из постановки? А как же условия контрактов?
- Мы не нанимались для участия в самодеятельности. Вы же не думаете, что я здесь буду каждый раз репетировать до посинения, чтобы спеться с каким-то торговцем обувью?
- Машинами. Он продает машины.
- Тем хуже, - бросил Эгон. - Значит, способствует загрязнению атмосферы. В опере такому человеку не место.
- Эгон, мы должны проявить терпение.
- Warum****?
- Во-первых, вы подписали контракты. А во-вторых, Ричард к концу репетиции вроде бы стал петь лучше.
- «Лучше» далеко не всегда означает «хорошо», - заметила Полина.
- Ну что ж, если вы в самом деле не можете с ним работать, лучше поговорить с руководством прямо сейчас, пока еще есть время найти другого солиста.
- Ach*****, этот идиот Дженнингс вообще ничего не понимает!
Тут Эгон был прав. Роджер Дженнингс стал директором Калгари Опера после того, как заставил местную зерновую базу приносить солидный доход. Видимо, попечительский совет в своей безмерной мудрости решил, что под его руководством и театр ждет процветание. Однако вскоре расстался с этой иллюзией и предпочел заурядного менеджера.
- Мне бы не хотелось идти с этим к Дженнингсу, - признался Эгон. – Вдруг он найдет кого-то еще хуже?
- Увы, вполне вероятно.
- Так что нам делать? – спросила Полина.
- Предлагаю такой план: в ближайшие несколько дней сосредоточимся на втором акте, там тенор не нужен. А я тем временем как следует поработаю с Ричардом индивидуально. Кто знает, вдруг случится чудо.
- Вряд ли, - вздохнула Полина.
Мысль об индивидуальных занятиях с Ричардом внушала ужас. Ну как я заставлю неуклюжего дядечку средних лет хоть немного походить на юного героя-любовника из шедевра Пуччини?
И Ричард отчаянно сопротивлялся моим попыткам. Не от спеси и не из вредности, просто он действительно ничего не умел. Раньше брал только уроки музыки и вокала, но никогда не учился ни сценическому движению, ни актерскому мастерству. Непосвященному может показаться, что в актерском мастерстве нет ничего сложного, а между тем это многогранный, очень тонкий навык, которым невозможно овладеть за один день. Я старался, чтобы Ричард понял: суть актерского мастерства – это отклик на окружающую реальность. И исполнителю, по большому счету, нужно просто погрузиться в ситуацию и естественным образом на нее реагировать. Однако Ричард, видимо, не способен был этого постичь. Он снова и снова вставал в «деревянные» позы и неестественно кривлялся. Я так жаждал хоть раз увидеть живое, естественное действие – но увы, совершенно напрасно.
И все же пара-тройка слабых лучиков надежды пронизала бездну моего отчаяния: у Ричарда начали хорошо получаться отдельные эпизоды. Я выяснил, что он может следовать четким указаниям, особенно если там нет никаких туманностей вроде «живого, естественного действия». Он у меня перестал петь кулисам, научился стоять так, чтобы обращаться к партнеру по сцене, но при этом слегка развернувшись к залу. Ушли даже эти его странные «механические» приступы, когда он двигался как робот.
Спустя три дня упорной работы Ричард уже не казался никчемным дилетантом. Но перевоплотился ли он в пылкого юного любовника? Стал ли Пинкертоном, в которого сразу веришь? Отнюдь.

*Na ja – «Ну да» (нем.)
** Lieber Egon – «Эгон, голубчик» (нем.)
*** cara – «дорогая» (ит.)
**** Warum – «Почему же?» (нем.)
***** Ach – «О!» (нем.)

48. M.S.P

Ян Страсфогель
Путешествие в Страну Оперы
После того, как репетиция наконец-то подошла к концу, Эгон отвел меня в сторону:
― Этот тенор совсем никуда не годится.
― У Ричарда нет опыта. Он не в форме. Я проведу с ним несколько дополнительных уроков.
― Не поможет.
― Ты знаешь, что я довольно искусен в этих вопросах. Постараюсь добиться, чтобы проблем с ним было поменьше.
― А что ты скажешь насчет того, что он пропускает тот момент, когда должен начать петь, и неуклюжие движения? Что тут прикажешь делать?
― Всегда думал, что это по твоей части, Эгон.
― Ну да, однако этот парень настолько немузыкален, что даже не попадает в ритм.
Про самого Эгона можно сказать то же самое, но я решил промолчать об этом.
― Тише, тише. Закончилась только первая репетиция. Дай парню шанс, его лучшее выступление еще впереди.
― Такого выступления никогда и не будет – ни через тысячу лет, ни в другой жизни.
― Lieber Egon, ― воскликнул я, – где же ваш природный оптимизм?
― Никогда и не было. я же венецианец, – усмехнулся он.


Мне могло и не нравится то, как нелепо Эгон дирижирует оркестром, но всегда привлекало его тонкое чувство юмора.


Я продолжил настаивать на том, что мы обязаны дать бедняге еще один шанс. Эгон смотрел на меня скептически, а Полина, слышавшая весь наш разговор, принялась со сладостным наслаждением вспоминать свое последнее выступление в роли мадам Баттерфляй в Брюсселе, где ее партнером был обворожительный мексиканец Хорхе Альворадо ― мужчина под два метра ростом, которому нет еще и тридцати, с голосом мягким, как неаполитанское солнце.
― Все это просто прелестно и замечательно, дорогая, – ответил я. – Но сегодня всего лишь первая репетиция.
― Еще один подобный прогон, и мы не будем участвовать в постановке, ― парировала певица.
― Вот так прямо и уйдете, отменив выступление? А прописано ли это в контракте?
― Мы не подписывались на ночь любви. Не думаю, что захочу репетировать до смерти только для того, чтобы потешить какого-то продавца обуви.
― Вернее, машин. Он продает машины, ― уточнил я.
― Это даже хуже, ― нахмурился Эгон. ― Ведь тем самым он загрязняет воздух. Ему совершенно не место в оперном театре.
― Эгон. Нам действительно нужно проявить терпение, ― настаивал я.
― Почему же?
―Во-первых, мы подписали контракт на выступление. Да и к тому же в конце репетиции Ричард, кажется и вправду выступал немного лучше.
― Лучше не всегда значит хорошо, ― отрезала Полина.
― Если ты и вправду так считаешь, то стоит поговорить с менеджером, пока еще можно найти замену.
― А, поговорить с этим идиотом Дженнингсом, который ничего не понимает в музыке, ― отмахнулся Эгон.


Он был по-своему прав. Роджер Дженнингс был назначен на пост директора Калгари Опера после того, как помог сделать прибыльным местное зернохранилище. В совете учредителей, чьи глубины мудрости неисповедимы, без сомнения, полагали, что он может провернуть что-то подобное и с оперным театром. Но скоро у них открылись глаза, и они поняли, что с этим средней руки менеджером попали впросак.
― Боюсь, так мы только порвем с Дженнингсом, ― добавил Эгон. ― Он найдет на наше место еще кого похуже.
― Увы, это очень даже вероятно.
― И что же нам делать? – воскликнула Полина.
― А как вам такая идея? Следующие несколько дней мы посвятим второму действию, где присутствие тенора не обязательно. А за это время я дам Ричарду несколько уроков. Кто знает? Вдруг произойдет чудо.
― Или не произойдет, ― подытожила Полина.

Перспектива провести несколько занятий с Ричардом вселяла в меня настоящий ужас. Какого черта именно я должен превращать этого средних лет недотепу хотя бы в какое-то подобие молодого любовника из оперы Пуччини?


Ричард создавал мне трудности на каждом шагу, но не потому что был высокомерен или обладал сварливым характером, а потому, что не имел ни малейшей подготовки. Прежде он брал уроки только музыки и вокала и не занимался ни актерским мастерством, ни пластикой. А актерское мастерство, каким бы легким оно не казалось обычному зрителю, это сложный набор навыков, которые без должной тренировки быстро теряются. Им нельзя овладеть за одну ночь. Я пытался объяснить Ричарду, что в основе актерского мастерства лежит реакция человека на ситуацию, и все, что требуется от актера ― раствориться в предложенной обстановке, однако для моего собеседника это было за гранью понимания. Он снова и снова переводил разговор на то, какую позу надо принять и куда надо встать. Я страстно желал и тешил себя надеждой и страстно желал, чтобы наступил один прекрасный момент, когда поведение певца будет естественным, вызывающим доверие. Напрасно, увы, совсем напрасно.

Постепенно мою тьму уныния прорезали слабые лучи света. Ричард хорошо усваивал практические советы. Он мог четко выполнять простые инструкции, где отсутствовали формулировки вроде «естественное, вызывающее доверие поведение». Мне удалось отучить его петь стоя лицом к кулисам. Он научился вставать таким образом, что создавалось впечатление, будто он обращается к партнеру, однако, смотрел при этом на зрителя. Даже смог избавиться от странных вспышек роботоподобных движений.

По прошествии трех дней упорного труда Ричард казался чуть менее похож на дилетанта и человека с улицы. Напоминал ли он пылкого молодого любовника? Убедителен ли в образе Пинкертона? Отнюдь нет.
 

49. Maria Meowl

«Мир оперы»
Когда репетиция наконец-то доползла до конца, Эгон отвёл меня в сторону и произнёс:
– Этот тенор совершенно невыносим!
– Он ещё зелёный и неподготовленный. Я проведу с ним несколько индивидуальных занятий.
– Это не поможет.
– Знаете, я довольно способный. Думаю, мне удастся сгладить самые ужасные его перегибы.
– А запоздалые вступления? Отсутствие утончённости? Что можете Вы с этим сделать?
– Мне казалось, что это больше по вашей части, Эгон.
– Na ja [1], но этот человек настолько немузыкален, что даже темп держать не умеет.
Как и сам Эгон, но я, благоразумно, не стал на это указывать.
– Да ладно Вам, это всего лишь первая репетиция. Дайте ему шанс, и у него будет получаться лучше.
– У него и за миллион лет не получится, и за целую вечность.
– Lieber[2] Эгон, где же Ваш врождённый оптимизм?
– Его во мне нет – я родом из Вены.
Может мне и не нравилось, как нескладно Эгон дирижировал, но вот его леденящее чувство юмора меня забавляло. Я повторил, что нам и правда стоит дать бедолаге проявить себя. Настрой Эгона, казалось, был скептичным, и тогда Полина, ловившая каждое наше слово, начала петь дифирамбы своей последней постановке «Баттерфляй» в Брюсселе: её партнером был прекрасный молодой мексиканец, Хорхе Альворадо, ростом выше 180 сантиметров, ему ещё не исполнилось 30, а голос его бы подобен тёплому неаполитанскому солнцу.
– Сara[3], это всё просто замечательно, – ответил я, – но ведь это была только первая наша репетиция.
– Ещё одна такая же, и мы уходим, – предупредила она.
– То есть отменяете своё участие и покидаете постановку? А как же ваши контракты?
– Мы на любительский капустник не подписывались. Не думайте, что я буду репетировать до посинения, только для потакания какому-то там продавцу обуви.
– Машин, если точнее. Он продаёт машины.
– Ещё хуже. Он способствует этим загрязнению атмосферы, – вставил Эгон. – Ему совершенно не место в опере.
– Эгон, нам действительно придется быть терпеливыми.
– Warum?[4]
– Как минимум из-за подписанных контрактов. Кроме того, кажется, под конец репетиции у Ричарда стало получаться лучше.
– «Лучше» не всегда значит «хорошо», – возразила Полина.
– Если Вы и правда такого мнения, то Вам следует обсудить это с руководством, пока у нас ещё есть время найти замену.
– Ach, этот идиот Дженнингс, он ничего не понимает.
Cлова Эгона не были лишены правды. Роджера Дженнингса наняли на должность директора оперы «Калгари», потому что он помог получить прибыль местному зернохранилищу. Члены попечительского совета, несомненно, в порыве своей безграничной мудрости, подумали, что он сможет провернуть то же самое и для оперы. Но вскоре их иллюзии развеялись, и им пришлось мириться с посредственным менеджером.
– Я беспокоен, что мы поднимем этот вопрос в Дженнингсом, и он найдёт нам кого-то ещё хуже, – сказал Эгон.
– Увы, такое и правда возможно.
– И что же нам в итоге делать? – спросила Полина.
– Как насчёт этого: в ближайшие дни мы сосредоточимся на втором акте, для которых тенор не нужен, а я в это время дам Ричарду несколько усиленных индивидуальных тренировок. Кто знает, может быть произойдет чудо?
– Или не произойдёт, – отрезала Полина.
Перспектива частных занятий с Ричардом внушала мне ужас. Как, ради всего святого, я собирался превратить неуклюжего человека средних лет хотя бы в бледное подобие молодого любовника из-под пера Пучини?
Ричард сопротивлялся каждой секунде обучения, но не потому, что он был заносчивым или вредным, а потому, что он был абсолютно неопытным. Он обучался только пению и музыке, никаких уроков актерского мастерства или умения держать себя на сцене. А актерское мастерство, каким бы лёгким оно не казалось со стороны, это сложная и эфемерная дисциплина, её невозможно освоить за одну ночь. Я пытался втолковать Ричарду, что игра на сцене, по сути своей, заключается в реакции, и задача актёров, на самом деле, раствориться в заданной роли и вести себя соответствующим образом, но это ускользало от его понимания. Он раз за разом скатывался к манерности и позированию. Я желал, вожделел увидеть хотя бы проблеск правдоподобного, естественного поведения. Напрасно, увы, совершенно напрасно.
Но и в пучину моего отчаянья проникало несколько слабых лучиков надежды. Ричард довольно хорошо воспринимал конструктивные советы, мог следовать чётким и простым инструкциям, до тех пор, пока они не уходили в такие эфемерные понятия, как «убедительное и правдоподобное поведение». Я смог убедить его перестать петь куда-то за кулисы. Он научился вставать под таким углом, чтобы визуально обращаться к партнеру по сцене, в то же время играя на зрителя. Он даже оставил свои, сбивающие с толку, припадки роботоподобных движений.
Через три дня упорной работы он смотрелся уже немного менее необтесанным и неуместным. Был ли он пылким молодым любовником? Убедительным Пинкертоном? Едва ли.

[1] Na ja (нем.) – ну да
[2] Lieber (нем.) - дорогой
[3] Сara (ит.) – дорогая
[4] Warum (нем.) - почему

50. MasaRaksha

MasaRaksha
Ian Strasfogel ‘Operaland’

Как только отгромыхала финальная часть репетиции, Игон отвел меня в сторону и сказал:

- Этот тенор никуда не годится!

- Он несколько примитивен, - согласился я, - это лишь недостаток образования. Я с ним отдельно позанимаюсь.

- Это бесполезно.

- Слушай, я ведь не дурак. Думаю, я смогу избавить его от самых удручающих недостатков.

- А как быть с упущенным ощущением восторга? Чем ты компенсируешь безыскусность и отсутствие утонченности?

- А вот это, как раз, по твоей части, Игон.

- Na ja (так-то так - нем.), но этот случай совершенно безнадежен. Он настолько немузыкален, что даже не способен держать
темп.

Пропустив мимо ушей ворчание Игона, я сказал:

- Да ладно! Это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, и он не подведет.

- Никогда и ни за что!

- Lieber Egon (Дорогой Игон - нем.), куда делся твой природный оптимизм?

- О чём ты? Я ж из Вены.

Шутка, конечно, дурацкая, но он шутит - и это уже хорошо. И хотя Игон всем своим видом демонстрировал скептицизм,
я продолжал настаивать на том, что мы должны дать бедолаге шанс. Тут заговорила Полина, ловившая до этого каждое
слово. Слегка нараспев, мечтательно она взялась вспоминать своё последнее выступление с "Баттерфляем" (имеется в виду
опера Д.Пуччини "Мадам Баттерфляй") в Брюсселе. Там её партнёром был Хорхе Альворадо - потрясающий молодой мексиканец,
ему не было и тридцати, красавец, шести футов ростом, с голосом теплее Неаполитанского солнца.

- Всё это прекрасно и замечательно, cara (дорогая - итал.)- сказал я. - Но это лишь первая наша репетиция.

- Ещё одна такая репетиция, и мы уйдём,- ответила Полина.

- Вот так просто уйдёте? Наплевав на обязательства, просто покинете шоу? Что сказано в вашем контракте по этому поводу?

- Мы не подписывались на участие в самодеятельности! И я не собираюсь репетировать до изнеможения, только чтобы порадовать
какого-то торговца башмаками.

- Машины. Вообще-то, он продаёт машины.

- Совсем худо. Он ещё и атмосферу губит, - проворчал Игон. - Ему абсолютно нечего делать в опере.

- И всё-таки Игон, нам надо проявить терпение.

- Warum? (почему - нем.)

- Прежде всего, из-за подписанных вами контрактов. И, кстати, к концу репетиции Ричард смотрелся немного лучше.

- Лучше не значит достаточно хорошо.- парировала Полина.

- Что ж, раз вы действительно так решили, то вам следует прямо сейчас сообщить это руководству. Нужно искать замену, пока
ещё есть время.

- Ах, - сокрушенно вздохнул Игон,- ну, что за идиот этот Дженнингс! Ведь он совершенно ничего не понимает.

И в этом Игон был прав. Роджер Дженнингс был назначен руководителем Оперной труппы Калгари только на основании того, что
он когда-то помог местной агропромышленной компании увеличить свои прибыли. Поэтому попечительский совет, в своей
безграничной мудрости, не колеблясь, решил, что и для оперы он сделает то же самое. Правда, вскоре они были разочарованы,
осознав, что связались с весьма посредственным менеджером.

- Не представляю, как говорить об этом с Дженнингсом, - боюсь, он нам кого-нибудь ещё хуже подкинет.

- Увы, такое вполне возможно, - согласился я.

- И что же нам тогда делать? - спросила Полина.

- А что, если мы в следующие несколько дней сосредоточимся на втором акте, там тенор не нужен, а я пока дам Ричарду
несколько интенсивных уроков. Кто знает? Может вмешается магия.

- А может, и нет. - вздохнула Полина.

Перспектива занятий с Ричардом меня ужасала. Как, чёрт возьми, я должен извернуться, чтобы этот неказистый
мужичонка средних лет, хотя бы отдаленно, напоминал молодого повесу из оперы Пуччини. Ричард не был ни слишком
самонадеянным, ни капризным, но из-за полнейшего отсутствия профессиональной подготовки он сопротивлялся прогрессу,
буквально, на каждом шагу. До этого он брал только уроки пения и музыки, но никогда не учился ни актёрскому мастерству,
ни сценическому движению. Возможно, человеку несведущему всё это кажется простым. На самом деле, актёрское мастерство - это
целый комплекс мельчайших приёмов, которые невозможно освоить в одночасье. Я пытался донести до Ричарда, что актёрская игра,
по сути, является реакцией и всё, что нужно актёру - это забыть о себе в данной ситуации и естественно на неё реагировать,
но это было выше его понимания. И в его случае всё сводилось к позерству и кривлянию. Я мучительно ждал, я жаждал хотя бы
одного достоверного движения, похожего на живое поведение. Тщетно, увы, абсолютно напрасно.

Тем не менее в глубине моего отчаяния, всё же, проблескивали искорки надежды. Ричард довольно легко воспринимал
практические советы. Он мог следовать ясным и простым инструкциям, если они далеки от таких нематериальных вещей как
"достоверное, живое поведение". Прежде всего, я отучил его петь за кулисами. Ещё он освоил, как стоять на сцене и под
каким углом смотреть на партнера, чтобы одновременно работать и на публику. Он даже отказался от этих безумных вспышек
роботизированной жестикуляции. После трех дней тяжелой работы Ричард казался немного менее примитивным и неказистым. Но стал
ли он похож на пылкого молодого любовника? Получится ли из него убедительный Пинкертон? Вряд ли.






 

51. Melory77

Ян Страсфогель «Операленд»


Когда репетиция, наконец, закончилась, Эгон отвел меня в сторону и сказал:


—Этот тенор совершенно невозможен.


—Он неопытен и необучен. Я проведу с ним персональные занятия.


—Это не поможет.


— Я довольно способная, знаешь ли. Думаю, что смогу исправить некоторые из его наиболее заметных огрехов.


—А пропущенные вступления, отсутствие мелизмов? Что ты сделаешь с этим?


— Я полагала, это по твоей части, Эгон.


— Конечно, но он настолько немузыкален, что даже представления не имеет о темпе.


Эгон сам его не держал, но я предпочла не упоминать об этом.


— Это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс —он исправится.


— Никогда и ни за что.


— Lieber Эгон, где твой природный оптимизм?


— У меня его нет. Я вѐнец.


Возможно, мне не нравилось его неуклюжее дирижирование, но я любила его спокойное чувство юмора. Я повторила, что мы должны дать несчастному шанс. Эгон поглядел скептически, а Полина, ловившая каждое наше слово, начала с упоением вспоминать о своей последней "Мадам Баттерфляй" в Брюсселе, где ее партнером был великолепный молодой мексиканец Хорхе Альворадо, шести футов ростом, которому еще не исполнилось тридцати, с голосом, теплым, как неаполитанское солнце.


— Все хорошо, cara , — сказала я. — Это всего первая наша репетиция.


— Еще раз мы не выдержим, — ответила она.


— То есть отменим спектакль? А как же контракт?


— Мы на такое не подписывались. Я не собираюсь без конца репетировать только для того, чтобы позабавить какого-то продавца обуви.


— Автомобили, он продает автомобили.


— Это еще хуже. Он загрязняет атмосферу, — сказал Эгон. — Ему совершенно не место в опере.


— Эгон, нам действительно нужно набраться терпения.


— Warum?


— Контракт подписан всего на один спектакль. Кроме того, к концу репетиции Ричард запел чуть лучше.


— Лучше не значит хорошо, — заметила Полина.


— Если вы действительно так считаете, вам следует поговорить с руководством сейчас, пока еще есть время найти замену.


— Ах, этот идиот Дженнингс, он ничего не понимает!..


Эгон был прав. Роджер Дженнингс был назначен директором оперы, потому что помог местной зерновой компании выйти в плюс. Попечительский совет в своей безграничной мудрости, вообразил, что он мог бы сделать то же самое для оперы. Вскоре они разуверились в этом и остались с посредственным управляющим.


— Я боюсь, если мы скажем это Дженнингсу, — промолвил Эгон. — Он найдет нам кого-то еще хуже.


— Скорее всего, увы.


— И что же нам делать? — спросила Полина.


— Давайте так. Следующие несколько дней мы сосредоточимся на втором акте, для которого тенор не нужен, а я пока позанимаюсь с Ричардом. Кто знает? Вдруг случится чудо.


— А может, и нет, — сказала Полина.


Перспектива персональных занятий с Ричардом наполняла меня ужасом. Как, черт возьми, я собиралась превратить неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в слабое подобие молодого любовника из оперы Пуччини?


Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу, не потому, что он был высокомерным или кровожадным, а потому, что был совершенно неподготовленным. Он брал уроки только пения и музыки, но не актерского мастерства и не сценического движения. А актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященному, — сложная, штучная дисциплина. Его нельзя освоить за одну ночь. Я пыталась убедить Ричарда, что актерское мастерство — это, по сути, реакция, что все, что на самом деле нужно сделать актеру, — раствориться в предложенной ситуации и естественно реагировать на нее, но это было ему не по силам. Он продолжал возвращаться к позированию и позерству. Я страстно желала — до боли — короткого мгновения естественности. Но…


В трясину моего отчаяния пробилось несколько слабых лучей света. Ричард довольно хорошо воспринимал практические советы. Он мог следовать четким и простым инструкциям, если они держались подальше от таких неосязаемых вещей, как «заслуживающее доверия, реалистичное поведение». Я заставила его прекратить петь в кулисы. Он научился поворачиваться так, что обращался одновременно и к партнеру, и к залу. И даже отказался от внезапных резких движений.


После трех дней напряженной работы он казался чуть менее неуклюжим, но был ли он страстным молодым любовником? Или убедительным Пинкертоном? Разумеется, нет.

52. natalyadj

Опербург
Когда репетиция, ко всеобщему облегчению, закончилась, Эгон отвел меня в сторону и сказал: «Этот тенор невыносим!»
– Он неопытный, необученный. Я позанимаюсь с ним.
– Это не поможет.
– Я довольно находчивый. Думаю, что смогу исправить некоторые из его наиболее вопиющих перегибов.
– А пропущенные выходы, а отсутствие утонченности? Что ты сделаешь с этим?
– Я полагал, что это по твоей части, Эгон.
– Na ja, но у этого человека настолько отсутствует слух, что он даже в ритм не попадает.
То же самое можно было сказать и об Эгоне, но я предпочел промолчать.
– Ладно тебе, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, он станет лучше.
– Для этого ему и миллиона лет не хватит, и вечности мало будет.
– Lieber Эгон, куда подевался твой врожденный оптимизм?
– Не обладаю таковым. Я австриец.
Хотя я и не был ценителем его неуклюжего дирижирования, но мне нравился его сварливый юмор. Я повторил, что нам все– таки стоит дать бедняге настоящий шанс. Эгон был настроен скептически, а Полина, прислушивающаяся к каждому нашему слову, начала в красках распространяться о своей предыдущей постановке «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе, где ее партнером был великолепный молодой (ему не было и тридцати) мексиканец, Джордж Альворадо, ростом под два метра, с голосом теплым, как неаполитанское солнце.
– Это все прекрасно, cara, – парировал я, – но ведь это только первая репетиция.
– Еще одна такая же, и мы пакуем чемоданы.
– То есть как? Уходите из постановки, отменяете ее? А ваши контракты?
– Мы не подписывались на шоу самодеятельности. Вы же не думаете, что я буду изнурять себя репетициями, только чтобы угодить какому– то продавцу обуви!
– Автомобилей. Он автомобили продает.
– Еще хуже. Он атмосферу загрязняет, – сказал Эгон, – ему решительно нет места в опере.
– Эгон, мы должны проявить терпение.
– Warum?
– Хотя бы из– за подписанных контрактов. Кроме того, Ричард же стал лучше к концу репетиции.
– «Лучше» не всегда значит «хорошо», – ответила Полина.
– Если вы действительно так считаете, то нужно поговорить с руководством сейчас, пока еще есть время найти замену.
– Пф, с этим идиотом Дженнингсом? Он абсолютно ничего не понимает.
В словах Эгона была правда. Роджер Дженнингс стал директором оперного театра Калгари благодаря тому, что приносил прибыль местной компании по хранению зерна. Члены Совета попечителей, с их несомненно безграничной мудростью, решили, что он может также послужить опере. Они быстро разочаровались в своей затее и застряли с бездарным управляющим.
– Я опасаюсь, что, если мы обратимся с этим вопросом к Дженнингсу, он найдет нам кого– то еще хуже.
– Увы, вероятность велика.
– Так что же нам делать? – спросила Полина.
– Давайте так. На несколько дней мы сосредоточимся на втором акте, в котором не участвует тенор. В это время я буду усиленно обучать Ричарда. И кто знает? Может быть, случится чудо.
– Или нет, – добавила Полина.
Я ужасался перспективе частных уроков с Ричардом. Каким образом я собираюсь превратить неумелого мужчину средних лет даже в тень молодого любовника Пуччини?
Ричард сопротивлялся моим усилиям во всем. Не из высокомерия или враждебного настроя, а из– за своей абсолютной некомпетентности. Раньше он учился только пению и музыке, но не актерскому мастерству, не сценическим движениям. Актерское мастерство, хотя и может показаться непосвященным людям легким делом, является сложной, изменчивой дисциплиной. Невозможно освоить ее за одну ночь. Я пытался убедить Ричарда в том, что играть, значит давать живые реакции, что задача артиста заключается в том, чтобы погрузиться в ситуацию и ответить на нее естественным образом, но это было выше его понимания. Он снова и снова начинал позировать и позерствовать. Я страстно желал даже мимолетного мгновения правдоподобия, реалистичной игры. Увы, напрасно, совершенно напрасно.
В болоте моего уныния проглядывали редкие тусклые лучики света. Ричард довольно хорошо схватывал практические советы. Он был способен следовать четким, простым указаниям, до тех пор, пока они не касались таких мелочей, как «правдоподобие, реалистичная игра». Я заставил его прекратить петь кулисам. Он научился поворачиваться так, чтобы казалось, что он обращается к партнеру на сцене, выступая при этом для аудитории. Он даже перестал ошеломлять всех внезапной роботизацией движений
Спустя три дня тяжелой работы, он казался менее неопытным и неуместным на сцене. Стал ли он пылким молодым любовником? Был ли он убедительным Пинкертоном? Отнюдь нет.

53. NTatiana

Оперландия

Ян Страсфогель "Оперландия"

После репетиции Эгон отвел меня в сторонку.

— Слушать тенора совершенно невозможно, - заявил он.

— Да, он неотесан. Да, он без подготовки. Но я его смогу натаскать.

— Думаешь, это спасет положение?

— Ну, я кое-что умею. Полагаю, что после моих занятий он будет петь менее грубо.

— А вовремя вступать научишь? А как насчет отсутствия шарма? С этим ты справишься?

— Но Эгон, это уже по твоей части.

— Na ja1, но у этого парня абсолютно нет чувства музыки, он даже темп не держит.

Эгон так-то тоже не эталон, но я вслух я ничего не сказал.

— Но послушай, это лишь первая репетиция. Дай ему шанс, он обязательно справится.

— И в миллион лет не сможет.

— Где ж твой врожденный оптимизм, lieber2 Эгон?

— Врожденный? Я из Вены, приятель.



Возможно, мне и не нравилось его неуклюжее дирижирование, но грубоватого юмора ему было не занимать. Я настаивал, что мы должны дать бедолаге шанс. Эгон всем своим видом демонстрировал скепсис, а внимательно слушавшая нас Полина начала вдохновенно рассказывать о том, как она недавно выступала в роли мадам Баттерфляй в Брюсселе, и как ее партнером был Хорхе Альворадо, великолепный тенор из Мексики: ростом почти два метра, тридцати еще нет, а голос обволакивал «словно теплое неаполитанское солнце».

— Да-да, cara3, «неаполитанское солнце», - сказал я. - Но мы репетируем всего лишь в первый раз.

— Еще одна репетиция в том же духе, и мы уходим, - ответила она.

— Что, вот так все бросишь? А как же контракт?

— На участие в доморощенном спектакле мы не подписывались. Думаешь, я буду надрывать свой голос ради какого-то обувщика?

— Вообще-то он продает машины.

— Еще хуже. Из-за его работы воздух становится грязнее, - сказал Эгон, - Таким, как он, не место в опере.

— Эгон, проявим терпение.

— Warum4?

— Во-первых, контракты. Во-вторых, ближе к концу репетиции Ричард звучал несколько лучше.

— Лучше не значит так, как надо, - отрезала Полина.

— Ну что ж, если вы так думаете, поговорите с руководством сейчас, еще не поздно найти замену.

— Дженнингс идиот, он совершенно не разбирается в опере, - возразил Эгон и был абсолютно прав.



Роджера Дженнингса назначили директором оперного театра города Калгари за то, что он вывел на уровень доходности одну захудалую фирму, занимавшуюся хранением зерна. Члены попечительского совета, люди небольшого ума, решили, что он спасет и наш театр. Иллюзии рассыпались в прах, когда стало ясно, что директор оперы из Роджера вышел весьма посредственный.

— Боюсь, если мы расскажем обо всем Дженнингсу, он найдет кого-то еще хуже - сказал Эгон.

— Да, вероятность велика.

— И что же нам делать? - спросила Полина.

— Давайте так. Следующие несколько дней репетируем второй акт. Так как тенор в нем не участвует, у меня будет время поработать с Ричардом индивидуально. Кто знает? Может быть, произойдет чудо.

— Ох, сомневаюсь, - вздохнула Полина.



Я с некоторым трепетом ожидал индивидуальных уроков для Ричарда. Смогу ли я, черт подери, превратить простого работягу средних лет хотя бы в слабое подобие героя-любовника Пуччини?


Ричард спорил со мной по всякому поводу, но не из высокомерия или упрямства, а из-за полного отсутствия должной подготовки. Он занимался музыкой, пением, но никто не учил его актерскому мастерству и искусству двигаться по сцене. А ведь эти науки, какими бы легкими ни казались со стороны - сложные, в чем-то даже эфемерные дисциплины. Ими невозможно овладеть в одночасье. Я старательно внушал Ричарду, что актерская игра – это, по сути, реакция, что актеру нужно всего лишь прочувствовать разыгрываемую сцену и откликаться на нее как можно естественней. Но это было за пределами его понимания. Он продолжал рисоваться и позерствовать. Я мучительно высматривал в нем хоть малейший проблеск правдоподобного поведения. И, увы, совершенно напрасно.


Хотя не все было так беспросветно. Если я говорил Ричарду предельно четко, что надо делать, дело сдвигалось с мертвой точки. Он воспринимал конкретные, простые инструкции без размытых понятий вроде «правдоподобный» или «естественное». В конце концов я добился того, что он перестал петь по направлению в кулисы. Он научился поворачиваться так, что казалось, что он обращается и к партнеру, и к публике одновременно. Даже механистичность его движений исчезла.


Не прошло и трех дней мытарств, и он стал чуть менее неуклюж и неотесан. Был ли он пылким героем-любовником? Вошел ли он в роль Пинкертона? До этого было еще как до Луны.

1Ну да (нем.)
2Дорогой (нем.)
3Дорогая (итал.)
4С чего вдруг? (нем.)

54. ovt

Иан Страсфогель


Опералэнд


Когда бесконечная репетиция все-таки завершилась, Эгон отвел меня в сторону и сказал:


– Этот тенор никуда не годится.


– Он еще сырой. Ему не хватает практики. Я с ним поработаю.


– Это не поможет.


– Знаете, я кое-что умею. Думаю, у меня получится исправить его самые заметные изъяны.


– А ничего, что он вступает невпопад и не умеет приглушать голос? С этим-то вы что сделаете?


– Я думал, что это по вашей части, Эгон.


– Na ja*, но тут все хуже некуда: он и ритм толком не держит.


Эгон его тоже не держал, но я решил об этом умолчать.


– Потерпите, это лишь первая репетиция. Дайте ему шанс. Он станет лучше.


– На это уйдет миллион лет, если не вечность.


– Lieber** Эгон, куда делся ваш оптимизм?


– У меня его нет. Я из Вены.


Может, мне и не нравилось то, как неуклюже он дирижирует, но его мрачноватый юмор я оценил. Я сказал еще раз, что нашему бедному тенору нужно дать шанс. Эгон смотрел на меня с недоверием; Полина, все это время следившая за нашим разговором, начала петь дифирамбы своему партнеру по брюссельской постановке «Мадам Баттерфляй» – потрясающему молодому – еще нет тридцати! – статному мексиканцу Хорхе Альварадо с голосом будто теплое неаполитанское солнце.


– Чудесно это слышать, cara***, – сказал я, – но не забывайте, что у нас прошла всего лишь одна репетиция.


– Если будет еще одна такая же, то мы уйдем, – отреагировала она.


– Уйдете совсем? А как же договор?


– Мы не подписывались участвовать в любительской постановке. Я не собираюсь репетировать до смерти, лишь бы угодить какому-то продавцу обуви.


– Вообще-то он торгует машинами.


– Еще хуже. Загрязняет атмосферу, – сказал Эгон. – Ему совсем не место в опере.


– Эгон, нам в самом деле нужно потерпеть.


– Warum****?


– Как минимум есть договор. Кроме того, мне кажется, ближе к концу репетиции Ричард стал петь лучше.


– Лучше не всегда значит хорошо, – сказала Полина.


– Если вы в самом деле так считаете, вам нужно поговорить с руководством сейчас, пока еще можно найти замену.


– Ох, этот идиот Дженнингс вообще не соображает, – парировал Эгон.


Он был в чем-то прав. Роджер Дженнингс оказался назначен директором оперного театра в Калгари, после того как помог местной компании, занимающейся хранением зерна, стать прибыльной. Премудрые члены попечительского совета решили, что Дженнигсу удастся сделать то же самое и для оперы. Вскоре они в этом разуверились, но от посредственного управленца было уже никуда не деться.


– Боюсь, если мы станем это обсуждать с Дженнингсом, он найдет еще кого похуже, – продолжил Эгон.


– Увы, такое вполне может случиться.


– Как же нам быть?


– Предлагаю вот что: давайте в ближайшие несколько дней сосредоточимся на втором акте, где тенор не задействован, а я пока плотно займусь обучением Ричарда. Кто знает? Может, случится чудо.


– Может и нет.


От мысли об уроках с Ричардом мне стало не по себе. Как я смогу превратить неотесанного мужика средних лет в нечто хотя бы отдаленно напоминающее молодого любовника, каким он должен быть у Пуччини?


Обучению Ричард поддавался с большим трудом, но не из-за упрямства или же высокомерия, а из-за полнейшего отсутствия подготовки. Он ранее брал уроки вокала и музыки, но об актерском мастерстве и правильном движении на сцене не знал ничего. Актерская игра может показаться несведущему простым делом, но на самом деле это сложная и тонкая наука. Ее нельзя освоить за ночь. Я пытался убедить Ричарда, что суть актерской игры – во внутреннем отклике, что актеру надо лишь раствориться в ситуации и реагировать на нее естественным образом, но ему этого было не понять. Он никак не мог перестать манерничать и рисоваться. Я до боли желал хотя бы на мгновение увидеть правдоподобную игру. К сожалению, желание было тщетным.


Однако в моей бездне отчаяния проблескивали едва заметные лучики света. До Ричарда хорошо доходили практические советы. Он следовал простым и незамысловатым указаниям без абстрактных фраз вроде «правдоподобной игры». Я научил его направлять голос в центр зала. Он понял, как нужно поворачиваться, чтобы казалось, будто он обращается к своему партнеру на сцене, но при этом звук шел к зрителям. Исчезли даже его внезапные и ужасно раздражающие движения в стиле робота. По итогам трех дней усердной работы он выглядел чуть менее сырым и чужеродным. Был ли это убедительный Пинкертон? И рядом не стоял.


* Na ja – ну да (нем.)
** Lieber – дорогой (нем.)
*** Cara – дорогая (ит.)
**** Warum? – почему (нем.)

55. Pulvinar

Наконец репетиция отмучилась. Игон отвёл меня в сторону:

- Этот тенор невыносим.

- Он зелен и необучен, я с ним позанимаюсь.

- Без толку.

- Я умён и справлюсь с худшими из его промахов.

- Он пропускает свой выход и поёт топорно! Что ты сделаешь с этим?

- Это по твоей части.

- Na ja, но он даже не выдерживает темп. – Игон тоже, но я смолчал.

- Слушай, это лишь первая репетиция. Дай ему шанс, он научится.

- Никогда.

- Lieber Игон, где же твой национальный оптимизм?

- Я не итальянец. Я из Вены. – Игон был грубоват, но мне нравилось его чувство юмора. Я снова попросил дать бедняге Ричарду шанс. Игон колебался. Полина дождалась паузы в нашем разговоре и защебетала о последней “Бабочке” в Брюсселе. С ней выступал обворожительный мексиканец, Хорхе Альворадо: метр восемьдесят, ещё нет тридцати, голос тёплый, будто неаполитанское солнце.

- Чудно, cara, - сказал я, - но это лишь наша первая репетиция.

- Если ещё одна будет такой же дрянной, мы уедем.

- И отменим представление? А контракты?

- Мы не устраиваем караоке. Я не буду убиваться на репетициях ради какого-то продавца обуви.

- Машин. Он продаёт машины.

- Ещё хуже. Загрязняет атмосферу, - сказал Игон, - ему не место в опере.

- Игон, надо потерпеть.

- Warum?

- Хотя бы из-за контракта. Кроме того, к концу репетиции у Ричарда получалось лучше.

- Лучше, да не хорошо, - сказала Полина.

- Пока не поздно искать замену, ты можешь обсудить это с директором.

- Ach, этот тупица Дженнингс ничего не понимает, - Игон был прав. Роджер Дженнингс получил должность директора в опере Калгари за то, что сделал прибыльным местное зернохранилище. Совет директоров в своей бесконечной мудрости решил, что он поможет заработать и опере. Вскоре они поняли свою ошибку, но уже наняли посредственного руководителя. – Если попросим у Дженнингса замену, - сказал Игон, - отыщет кого-нибудь и того хуже.

- Может быть.

- Что будем делать? – спросила Полина.

- Идея. Пару дней порепетируем второй акт – там тенор не нужен – а я позанимаюсь с Ричардом. А вдруг случится чудо?

- Или не случится.

От мысли о занятиях с Ричардом я содрогнулся. Как же я из этого недотёпы средних лет сделаю хотя бы тень героя-любовника из оперы Пуччини?

Речард сопротивлялся мне, но не из высокомерия, а по неопытности. Он брал уроки пения и музыки, но не актёрской игры и сценического движения. Обывателям игра кажется лёгкой, но это искусство не освоить за пару дней. Я объяснял Ричарду, что нужно просто вжиться в положение, вести себя естественно. Он не понимал и всё позировал. Я алкал хоть мига достоверного, живого поведения. Напрасно.

Над болотом моего уныния брезжило несколько лучиков света. Ричард следовал практическим советам. Он понимал простые команды, но не абстрактные идеи вроде достоверного, живого поведения. Я отучил его петь в кулисы. Научил поворачиваться к партнёру и петь при этом в зал. Он перестал периодически изображать робота.

Спустя три дня тяжких трудов он чуть освоился. Стал ли он пылким молодым любовником? Убедительным Пинкертоном? Нет.

56. Pygertowna

Когда репетиция наконец подошла к концу, Эгон отвёл меня в сторонку и объявил:
— Этот тенор совершенно безнадёжен.
— Ему не хватает школы. И опыта. Я с ним позанимаюсь отдельно.
— Это не поможет.
— А я малый хитрый, что-нибудь придумаю. Самые печальные промахи наверняка устраним.
— Но он вступает не вовремя! И что у него с нюансировкой! Как вы с этим собираетесь бороться?
— Ну, это всё же ваша епархия, Эгон.
— Na ja, но он же совсем не чувствует музыку! Он даже темп не держит.
Эгон и сам не всегда держал темп, но я решил об этом не упоминать.
— Ну, ну, это же только первая репетиция… Дайте ему шанс, он подтянется.
— Не в этой жизни и не на этой планете.
— Lieber Эгон, где же ваш национальный оптимизм?
— У нас в Вене об этом не слышали.
Неподражаемый чёрный юмор Эгона примирял меня с его эксцентричной манерой дирижирования. Я снова принялся объяснять, что бедняга тенор заслуживает второго шанса. Эгон всем своим видом выражал сомнение, а Полина, которая до сих пор молча ловила каждое наше слово, вдруг принялась взахлёб расписывать, какой прекрасный партнёр был у неё на последней «Баттерфляй» в Брюсселе: роскошный молодой мексиканец по имени Хорхе Альворадо, шести футов ростом, двадцати с чем-то лет и с голосом тёплым, как неаполитанское солнце.
— Всё это прекрасно и замечательно, cara, — сказал я, — но у нас сейчас только первая репетиция.
— А после второй такой репетиции мы уходим, — отрезала она.
— Уходите, то есть снимаетесь со спектакля? А как насчёт контракта?
— На участие в любительском спектакле мы не подписывались. Мне что, репетировать до полусмерти ради прихоти какого-то торговца ботинками?
— Не ботинками, а машинами. Он продаёт машины.
— Тем хуже, — сказал Эгон. – Он загрязняет атмосферу. Ему не место в опере.
— И всё-таки, Эгон, нам придётся потерпеть.
— Warum?
— Во-первых, контракты подписаны. Потом, мне показалось, что Ричард к концу репетиции смотрелся лучше.
— Лучше – ещё не значит хорошо, — отозвалась Полина.
— Если так, можете поговорить с руководством, ещё не поздно найти замену.
— Ach, да ведь этот идиот Дженнингс ничего не понимает!
Эгон попал в точку. Роджера Дженнингса наняли директором оперы Калгари после того, как ему удалось сделать прибыльным местное убыточное зернохранилище. Не мудрствуя лукаво, совет попечителей решил, что фокус можно повторить с оперой. Заблуждение вскоре рассеялось, а посредственный менеджер прочно засел на своём месте.
— Боюсь, что если мы выйдем с этим на Дженнингса, — сказал Эгон, — он найдёт кого-то ещё похуже.
— Увы, это вполне возможно.
— Так что же нам делать? – спросила Полина.
— Может, поступим так? В ближайшие дни поработаем над вторым актом, тенор в нём не занят. Тем временем я плотно позанимаюсь с Ричардом индивидуально. Кто знает? Может быть, магия сработает.
— А может быть, и нет, — заметила Полина.
Перспектива индивидуальных занятий с Ричардом внушала мне ужас. Как сделать из неуклюжего мужчины средних лет хотя бы бледное подобие молодого любовника из оперы Пуччини?
Ричард сопротивлялся моим попыткам на каждом шагу. Делал он это не со зла и не из самоуверенности, а просто из-за полного отсутствия подготовки. Он обучался только вокалу и музыке и никогда не занимался ни актёрским мастерством, ни сценическим движением. Между тем актёрское мастерство хоть и кажется со стороны вполне доступным, на самом деле – целый комплекс трудноуловимых навыков. За один вечер его не усвоишь. Тщетно я втолковывал, что на сцене надо не играть, а жить, что для артиста главное погрузиться в предлагаемые обстоятельства и естественно на них реагировать – до Ричарда ничего не доходило. Снова и снова он сбивался на наигрыш и позу. Я мечтал, жаждал уловить хотя бы проблеск правдоподобного, реалистичного поведения – увы, напрасно.
Так я взывал из глубины, и наконец вдали забрезжила надежда. Ричард оказался довольно восприимчив к практическим советам. Если инструкции были простыми и понятными и не касались таких неосязаемых сущностей, как «правдоподобие» и «реалистичность» — Ричард мог им следовать. Мне удалось остановить его от пения в кулисы. Он научился так держать корпус, чтобы посылать звук в зал, а выглядеть обращающимся к партнеру. Он даже отказался от судорожно-механической манеры двигаться, которая сильно обескураживала зрителя.
После трёх дней напряжённой работы он стал смотреться чуть менее дико и неуместно. Сделался ли он похожим на пылкого влюблённого? Убедителен ли был Пинкертон в его исполнении? Ничуть.

57. QueenMab

Иан Страсфогель, ‘Оперленд’

Когда репетиция наконец подошла к концу, Эгон отвел меня в сторонку и прошипел:
– Этот тенор просто невообразимо ужасен!
– Он просто зелен, не обучен. Я преподам ему несколько частных уроков.
– Это не поможет.
– Знаете, я достаточно умен. Полагаю, что я смогу помочь ему избавиться от излишних пассажей.
– И от пропущенных вступлений, и от недостатка изящества? Что вы можете сделать с этим?
– Я предполагал, что это уже по вашей части, Эгон.
– Na ja, но этот человек настолько немузыкален, что даже не может удержать темп!

Как и Эгон, но я предпочел умолчать об этом…

– Ну, будет вам, это же его первая репетиция. Дайте ему шанс, он научится!
– И миллиона лет не хватит, и даже вечности!
– Lieber Egon, куда же подевался ваш прирожденный оптимизм?
– Я никогда не был оптимистом. Я из Вены.
Возможно, мне было не по вкусу его неуклюжее дирижирование, но надо признать, его ледяное чувство юмора меня занимало. Я все повторял, что мы обязаны дать бедолаге шанс. Эгон был настроен скептически, и Полина, которая крутилась рядом весь вечер и ловила каждое наше слово, начала петь дифирамбы своему последнему выступлению с Мадам Баттерфляй в Брюсселе, где ей посчастливилось солировать в паре с обворожительным молодым мексиканцем, Хорхе Альборадо, два метра ростом, еще нет тридцати, с голосом, прекрасным как Неаполитанское солнце.

– Это все замечательно, cara. – заметил я. – Но это только первая репетиция!
– Еще одна такая «репетиция», и мы уходим! – ответила она раздраженно.
– «Уходим», значит, отменяем шоу? А что насчет ваших контрактов?
– Мы не давали согласие на участие в вечере самодеятельности! Вы не можете ожидать от меня, что я буду изводить себя репетициями до смерти, дабы развлечь какого-то продавца туфель!
– Автомобилей, вообще-то. Он продает автомобили.
– Это даже хуже. Он загрязняет атмосферу! – возмутился Эгон. – Ему не место в опере.
– Эгон, нам правда стоит набраться немного терпения.
– Warum?
– Хотя бы потому, что контракт уже подписан. Кроме того, к концу репетиции у Ричарда стало уже немного лучше получаться.
– Лучше - еще не значит хорошо, - огрызнулась Полина.
– Ладно, если вам действительно все это кажется безнадежным, лучше поговорить с менеджментом сейчас, пока еще есть время найти замену.
– Ach, этот идиот Дженнингс, он ничего в этом не смыслит. – Тут Эгон был прав. Роджера Дженнингса назначили директором Калгари Опера, потому что он помог местному поставщику зерна значительно увеличить прибыль. Совет поручителей, в своей бесконечной мудрости, почему-то вообразили, что он сможет сделать то же самое и для оперы. Но их ожиданиям не суждено было сбыться, и коллективу пришлось довольствоваться довольно посредственным руководителем.
– Я боюсь, что если мы предоставим это на откуп Дженнингсу, – сказал Эгон. - Он приведет к нам еще большую бездарность…
– Увы, такая вероятность существует.
– Но что же нам делать? - встревоженно спросила Полина.
– Предлагаю такой план действий. В последующие несколько дней мы сосредоточимся на втором акте, в котором тенор вообще не прописан, тем временем я лично буду усиленно заниматься с Ричардом. Кто знает? Может, произойдет чудо.
– А может и нет, - хмыкнула Полина.

Перспектива занятий один на один с Ричардом наполнила меня страхом. Каким образом я собирался превратить бубнящего мужчину среднего возраста во что-то, хотя бы отдаленно напоминающее молодого любовника Пуччини?
Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу, и отнюдь не потому что был самонадеян или строптив, а потому что он был совершенно не обучен. Ранее он брал только уроки пения и музыки, никакого актерского мастерства или сценического движения. А актерское мастерство, каким бы простым оно не казалось непосвященному, - сложная тонкая материя. Его невозможно освоить за одну ночь.
Я пытался убедить Ричарда, что актерство - есть суть реакция, что все, что действительно необходимо делать актеру - раствориться в заданной ситуации и реагировать на нее естественно, но это, казалось, было выше его понимания. Он продолжал позировать и кривляться. Я так стремился, так страстно желал добиться от него хоть короткой вспышки убедительного живого поведения. Напрасно, увы, совершенно напрасно.
В этой пучине отчаяния порой были различимы слабые вспышки света. Практические советы давались Ричарду хорошо. Он мог следовать простым и четким инструкциям, покуда я снова не касался «достоверной, живой манеры игры». Мне удалось искоренить его привычку петь в кулисы. Он научился поворачиваться так, что казалось будто он обращается к партнеру, и в то же время направлять звук на публику. Ему даже удалось оставить в стороне эти дикие вспышки двигательной активности, напоминавшие куклу-робота.
После трех дней напряженной работы, казалось, он стал смотреться чуть менее грубо и неуместно. Но был ли он страстным молодым любовником? Был ли убедительным Пинкертоном? Отнюдь.

58. ReadyTranslatorOne

Иан Страсфогель «Страна оперы»
Когда репетиция подошла к концу, Эгон отвел меня в сторону и сказал:
– Этот тенор совершенно не подходит.
– У него нет опыта и должной подготовки, но я его поднатаскаю.
– Не поможет.
– Ты же знаешь, мне по плечу эта задача. Полагаю, что я смогу исправить некоторые
хулиганства в его неудачном исполнении.
– А что предлагаешь делать с его пропущенными вступлениями и отсутствием
утонченности?
– Я полагал, что это скорее твоя епархия, Эгон.
– Na ja 1 , но этот человек настолько не музыкален, что даже не держит темп.
У Эгона та же проблема, но я предпочел не упоминать об этом.
– Ну будет, это всего лишь первая репетиция. – сказал я. – Дай ему шанс. Он
исправится.
– Ему не удастся улучшить навыки и за миллион лет. Даже вечности ему не хватит.
– Lieber Egon 2 , куда девался твой природный оптимизм?
– Откуда бы он у меня появился. Я из Вены.
Возможно, мне не нравилось странное поведение Эгона, но вот его сдержанное чувство
юмора мне было по душе. Я вновь намекнул на то, что действительно необходимо дать
бедняге шанс. Эгон скептически на меня посмотрел, а Полина, ловившая каждое наше
слово, принялась возвышенно рассказывать о своем участии в недавней постановке
БАБОЧКИ в Брюсселе, где ее партнером был великолепный, молодой мексиканец Хорхе
Альворадо. Шести футов ростом. Ему еще не исполнилось и тридцати. Красавец с
голосом, обжигающим, как неаполитанское солнце.
– Все это, конечно, хорошо, cara 3 , – прервал я рассказ Полины. – Это только наша
первая репетиция.
– Еще одна такая репетиция и мы уходим, – ответила она.
– В смысле отменяем репетицию и покидаем шоу? А как же контракты?
– Мы не подписывались на любительское представление. Я не буду репетировать до
смерти только для того, чтобы веселить какого-то продавца обуви.
– На самом деле, машины. Он продает машины.
– Это еще хуже. Он так загрязняет атмосферу, – сказал Эгон. – Ему совершенно не
место в опере.
– Эгон, нам действительно нужно набраться терпения.
– Warum? 4
– Мы подписали контракты на один спектакль. Кроме того, к концу репетиции у
Ричарда, похоже, стало лучше получаться.
– Лучше не всегда значит хорошо, – ответила Полина.
– Если вы действительно так считаете, вам следует поговорить с руководством сейчас,
пока еще есть время найти замену.
– Ach 5 , этот идиот Дженнингс! Он ничего не понимает, – заявил Эгон.
Он был прав. Роджера Дженнингса наняли директором в оперную труппу в Калгари,
потому что он помог местной компании по хранению зерна получить прибыль.
Попечительский совет, безгранично мудрый по своей сути, без сомнения, посчитал, что он
мог бы сделать то же самое для оперы. Вскоре они разуверились в этом мероприятии,
осознав, что имеют дело с заурядным менеджером.
– Боюсь, что если мы поднимем этот вопрос перед Дженнингсом, он найдет нам замену
похуже, – продолжал Эгон.
– Увы, с большой вероятностью.
– Так что же нам делать? – спросила Полина.
– Что если поступить так: следующие несколько дней мы сосредоточимся на втором
акте, для которого не нужен тенор, а я пока дам Ричарду несколько интенсивных уроков.
Кто знает, может случится чудо.
– А может, и нет, – заключила Полина.
Перспектива частных уроков с Ричардом вселяла в меня ужас. Как, черт возьми, я
собирался превратить неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в слабое подобие
молодого любовника Пуччини?
Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу, не потому, что он был заносчивым или
вредным, а потому, что он был совершенно неподготовленным. Он брал уроки только
пения и музыки, но не актерского мастерства и не сценического движения. А актерское
мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященному, – сложная, едва уловимая
дисциплина, которую нельзя освоить за одну ночь. Я пытался убедить Ричарда, что
актерское мастерство, по сути, представляет собой реакцию. Все, что на самом деле нужно
сделать актеру, – это раствориться в данной ситуации и естественно реагировать на нее,
но такая задача оказалась ему не по силам. Он продолжал позировать и вызывающе себя
вести. Я страстно и мучительно ожидал малейшего проблеска – правдоподобного, живого
поведения с его стороны. Напрасно, увы, совершенно напрасно.
В этой беспроглядной пучине отчаяния промелькнуло несколько слабых лучиков света.
Ричард довольно хорошо воспринимал практические советы. Он мог следовать четким и
простым инструкциям, если они были совсем далеки от таких неосязаемых вещей, как
«правдоподобное, живое поведение». Я заставил его прекратить петь в кулисы. Он
научился поворачиваться на сцене к публике так, чтобы казалось, будто он обращается к
партнеру. Он даже отказался от топорных движений, сбивающих с толку.
После трех дней напряженной работы он казался чуть более обученным и годным. Был
ли он страстным, молодым любовником? Был ли он убедительным Пинкертоном? Отнюдь
нет.

1 Все верно (нем.)
2 Дорогой Эгон (нем.)
3 Дорогая (исп.)

4 Почему? (нем.)
5 Ох (нем.)

59. RedSnapper

Когда репетиция подошла, наконец, к своему мучительному финалу, Эгон отвел меня в сторону и сказал:

— Наш тенор совершенно невыносим.

— Он просто неопытный. Ему не хватает практики. Я сам с ним позанимаюсь.

— Не поможет.

— Я довольно умелый наставник, знаешь ли. Думаю, мне удастся исправить его наиболее очевидные изъяны.

— Он же постоянно пропускает вступления, и чуткости ему не хватает. Как такое исправить?

— Мне казалось, Эгон, что это по твоей части.

— _Na ja_[1], но наш тенор напрочь обделен музыкальным талантом — он даже не в состоянии держать темп.

----сноска----
[1] Ну да (нем.).

Как и мой визави, но эту мысль я решил оставить при себе.

— Брось, мы только начали репетировать. Дай ему шанс — он научится.

— Не научится, будь у него хоть миллион лет, хоть целая вечность.

— _Lieber_[2] Эгон, где же твой врожденный оптимизм?

----сноска----
[2] Дорогой (нем.).

— Какой оптимизм? Я родом из Вены.

Хоть я и считал Эгона дирижером довольно посредственным, его своеобразное чувство юмора иногда меня веселило. Я повторил, что нам все же стоит дать бедняге возможность по-настоящему себя проявить. Эгон с виду был настроен скептически, а Полина, ловившая каждое наше слово, принялась живописать последнюю постановку «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе, когда ее поставили в пару с обаятельным мексиканцем Хорхе Альворадо — ростом метр восемьдесят, возрастом моложе тридцати и звучавшим столь же тепло, как неаполитанское солнце.

— Это все прекрасно, _cara_[3], — сказал я, — но мы только начали репетировать.

----сноска----
[3] Милая (ит.).

— Если продолжим в том же духе, то мы — всё, — ответила она.

— В каком смысле всё? Откажетесь от ролей? Бросите постановку? А как же ваши контракты?

— Мы не подписывались на вечер самодеятельности. Я не собираюсь убиваться на репетициях ради какого-то торговца ботинками.

— Вообще-то, машинами. Он продает машины.

— Еще хуже. Из-за него загрязняется атмосфера, — вставил Эгон. — Таких к опере и близко нельзя подпускать.

— Эгон, нам просто нужно набраться терпения.

— _Warum?_[4]

----сноска----
[4] Почему? (нем.).

— Например, потому что контракты уже подписаны. К тому же, под конец репетиции Ричард вроде бы зазвучал чуть лучше.

— Лучше не всегда значит хорошо, — бросила Полина.

— Если вы и в самом деле так думаете, прямо сейчас переговорите с начальством, пока еще не поздно найти замену.

— Тьфу, с этим идиотом Дженнингсом? Да от него же толку — ноль.

Эгон попал в точку. «Калгари Опера» наняла Роджера Дженнингса директором по той лишь причине, что ему удалось заработать прибыль для местного зернохранилища. Наверняка совет попечителей в своей бесконечной мудрости решил, что Роджер сумеет провернуть то же самое и для оперы. Вскоре, однако, иллюзия развеялась, и на ее месте оказался менеджер средней руки, от которого уже никуда не деться.

— Боюсь, если к делу привлечь Дженнингса, — добавил Эгон, — мы получим кого-то совершенно бездарного.

— Увы, такое вполне возможно.

— Так что же нам делать? — спросила Полина.

— Вот что я предлагаю. Следующие несколько дней сосредоточимся на втором акте, где нет тенора, а я в это время дам Ричарду несколько интенсивных уроков. Кто знает, быть может, случится чудо?

— Быть может, и не случится, — сказала Полина.

Перспектива заниматься с Ричардом один на один внушала мне ужас. Как, во имя всего святого, я должен был превратить увальня средних лет в хоть какое-то подобие молодого героя оперы Пуччини?

Ричард сопротивлялся мне на каждом этапе — не из высокомерия или упрямства, а потому, что не имел о предмете ни малейшего представления. Он не учился ни актерскому мастерству, ни сцендвижению — только пению и музыке. Но актерская игра, какой бы легкой ни казалась непосвященным, на самом деле весьма прихотливая дисциплина. За один вечер ей не научишься. Я пытался втолковать Ричарду, что главное в игре — реакция, что актеру просто нужно отдаться моменту и естественно на него реагировать, но без толку. Он всякий раз начинал позировать и рисоваться. Я жаждал — страстно! — хотя бы минуты естественной, убедительной игры. Тщетно, увы, тщетно.

И все же в пучине моего отчаяния мелькнуло несколько слабых лучиков света. Ричард довольно хорошо воспринял практические советы. Ему лучше давались четкие, простые инструкции, необремененные такими абстракциями, как «естественная, убедительная игра». Я отучил его петь в сторону. Теперь Ричард умел развернуться на сцене так, чтобы с виду обращаться к партнеру, но петь зрителям. Он даже бросил свою раздражающую манеру двигаться на сцене, как робот.

Спустя три дня напряженной работы Ричард вроде бы смотрелся чуть менее неотесанным и неумелым. Стал ли он похож на пылкого молодого любовника? Удалось ли ему правдоподобно изобразить Пинкертона? Куда там!

60. Roderick Cranbrook

Иан Страсфогель. Операленд.


Как только оркестры выдохнул финал репетиции Игон отвел меня в сторону и сказал - "Тенор абсолютно безнадежен".
— Он неискушенный и неопытный, я лично им займусь.
— Не поможет.
— Ты же меня знаешь. Думаю, смогу сузить самые зияющие прорехи.
— А что с пропущенным вступлением, нехваткой интонирования? С этим ты что cможешь сделать?
— Я считал это твоя епархия, Игон.
— Ya, ya, но этот человек настолько немузыкален что даже не держит темп.
«Как и сам Игон», — промолчал я.
— Давай же, ну же, это только первая репетиция. Дай ему шанс, он выправится.
— Никогда, ни за миллион лет, ни за всю вечность.
— Дорогой Игон, где твой врожденный оптимизм?
— Откуда ему взяться, я же из Вены.


Мне не нравилось корявое дирижирование Игона, но зато веселил его заскорузлый юмор.
Я нудел что мы действительно должны дать бедняге хороший шанс. Игон смотрел скептично и Полина, ловившая каждое наше слово, завела восторженную пластинку о последней «Баттерфляй» в Брюсселе где ее партнером был великолепный молодой мексиканец Хорхе Альворадо , шести футов росту, нет еще и тридцати, с голосом теплым как неаполитанское солнце.


— Все это хорошо и прекрасно, cara, - сказал я. - но это только первая репетиция,
— Еще одна такая же и мы уходим, - ответила она.
— Уходите, в смысле отменяете, срываете постановку? А как же ваши контракты?
— Мы не подписывались на вечер самодеятельности. Не жди что я буду репетировать до́ смерти на забаву какому-то торговцу башмаками.
—Автомобилями, он торгует автомобилями.
— Еще хуже. Еще и атмосферу засоряет. — добавил Игон — Ему абсолютно не место в опере.
— Игон, нам действительно следует быть сдержанней.
— Warum?
— Подписанные контракты хотя бы. Кроме того Ричарад, кажется, стал чуть лучше к концу репетиции.
— Не плох не всегда значит хорош, - поделилась Полина.
— Если ты действительно так настроен тебе следует обратиться в дирекцию сейчас, пока еще можно найти замену.
— П-ф-ф! Этот идиот Дженнингс ничего не соображает.
Игон был прав. Роджер Дженнингс получил должность директора Оперы Калгари за то что вывел местное зернохранилище из убытков. Совет попечителей в своей бесконечно мудрости, несомненно, думал что он добьётся того же для Оперы. Вскоре они смогли избавиться от этого заблуждения но не от бездарного администратора.
— Боюсь, если вмешается Дженнингс, он найдет нам кого-то еще хуже, — вздохнул Игон.
— Вероятней всего, увы.
— И что нам делать? — спросила Полина
— А если так? В ближайшие дни мы фокусируемся на втором акте, в нем не требуется тенор, а я тем временем усиленно занимаюсь с Ричардом индивидуально. Кто знает, чудо, может быть?
— Или не быть, — закончила Полина.


Перспектива индивидуальных занятий с Ричардом внушала ужас. Каким образом я собирался превратить невежу средних лет в какое-либо подобие Innamorati Пуччини?


Ричард сопротивлялся каждому шагу на этом пути не из самомнения или вредности, но лишь из-за полной неподготовленности. Он брал только уроки музыки и пения, но не актерства или сценического движения. Актёрская игра, кажущаяся легкой для непосвящённых, сложное и эфемерное поприще. Ее нельзя постичь за ночь. Я пытался донести до Ричарда что актерская игра в основе своей не активна, а реактивна, что все что должен делать актер это раствориться в заданной ситуации и реагировать на нее естественным образом, но это было за пределами его понимания. Он продолжал скатываться в позерство и кривлянье. Я с болью жаждал единого краткого мига правдивого живого жеста. Тщетно, увы, тщетно.


В моей трясине уныния были и отблески слабых лучиков света. Ричард вполне усваивал практические подсказки. Он мог следовать ясным и простым указаниям пока они оставались подальше от таких неосязаемых тем как "достоверное, естественное действие".
Я отучил его петь в сторону кулис, он научился склоняться чтоб казалось он обращается одновременно к партнерше и публике. Он даже избавился от этих ошарашивающих припадков движений автоматона.


После трех дней тяжелого труда он выглядел чуть менее сырым и неуместным. Был ли он пылким молодым влюбленным? Был ли он убедительным Пинкертоном? Отнюдь.

61. ruas

Ian Strasfogel “Operaland”


Наконец, репетиция с треском завершилась; Игон отвел меня в сторону и заявил:


— Тенор просто невозможен!


— Он не опытен, без образования. Я с ним позанимаюсь.


— Не поможет.


— Голова, знаете ли, у меня работает не плохо. Думаю, получится сгладить явные перегибы.


— А то, что начинает невпопад, нет тонкости чувств? С этим что будете делать?


— По-моему, Игон, это все же по вашей части.


— Я-я, – Игон согласился по-немецки. – Но ведь он совершенно не музыкален! Даже ритм не держит.


Игон ритма тоже не держал, но я решил на этом внимание не заострять:


— Будет вам, первая только репетиция. У него получится, дайте время.


— Ни за что! Ни за что на свете!


— Либер Игон, где ваш врожденный оптимизм?


— У меня его нет. Я из Вены.


В отличии от неловкого дирижирования Игона, его отвратное чувство юмора мне даже в чем-то импонировало. Я еще раз повторил, что надо дать бедняге возможность себя реабилитировать. Игон был настроен скептически, а Полина, все это время чутко прислушивавшаяся к каждому нашему слову, залилась соловьем о своей последней «Мадам» в Брюсселе, как ее партнером был великолепный Хорхе Альворадо – высокий, молодой мексиканец, с голосом бархатным, как неаполитанское море летом.


— Очень мило, – заметил я. – И все же, дорогая наша Полина, репетировали мы только один раз.


— Второй такой раз и мы уходим, – отозвалась она.


— Уходим, в смысле отказываемся от обязательств и покидаем представление? А контракт?


— Мы на любительщину не подписывались. Уж не думаете ли вы, что я до смерти буду репетировать, только чтобы какой-то там продавец обуви мог выступить на сцене.


— Вообще-то, автомобилей. Он автомобили продает.


— Еще хуже! Загрязняет воздух. В опере ему не место!– отрезал Игон.


— Игон, нам обязательно нужно дать ему время.


— Варум? – опять по-немецки удивился он.


— Для начала, подписаны контракты. Более того, к концу репетиции у Ричарда, по-моему, стало получаться получше.


— Получше не обязательно хорошо, – проворковала Полина.


— Если вы действительно так думаете, тогда идите прямо сейчас и разговаривайте с начальством, пока еще есть время найти замену.


— С Дженнингсом? Тьфу! Этот болван ничего не смыслит! Игон был прав. Роджер Дженнингс помог местной компании по хранению зерна вылезти из долговой ямы и ему предложили возглавить оперный театр г. Калгари. Блестящие умы совета попечителей не иначе как решили, что Дженнингс проделает тоже самое и с городской оперой. Прозрение наступило быстро, а посредственный менеджер остался. – Боюсь, мы поговорим, – продолжил Игон, – а Дженнингс найдет кого-нибудь еще хуже.


— Такой вариант, увы, имеет место быть.


— Что же тогда делать? – спросила Полина.


— Давайте так: несколько дней репетируем второй акт, там тенора нет. А я в это время хорошенько с Ричардом позанимаюсь. Кто знает, может, случится чудо...


— А может и не случится, – вставила она.


Перспектива занятий с Ричардом особого энтузиазма мне не внушала. Как, скажите мне на милость, можно превратить нелепого толстяка пусть даже и в далекое подобие влюбленного юноши из знаменитой оперы Пуччини?!


Ричард сопротивлялся мне в каждой малости; вовсе не из-за своего высокомерия или враждебности, нет: у него напрочь отсутствовало профильное образование. Уроки он брал только пения и музыки, а вот актерским мастерством и сценическим движением не занимался. Актерское мастерство, каким бы легким оно не казалось непосвященным, – дисциплина сложная и труднообъяснимая. Постичь ее в одночасье невозможно. Я пытался убедить Ричарда в том, что игра на сцене – это, фактически, показ чувств; актеру, в принципе, требуется вжиться в роль и реагировать на происходящее на сцене естественным для данной роли образом. Но это было выше понимания Ричарда. Он то и дело принимался, то позировать, то манерничать. Я мечтал – о, как же я мечтал! – увидеть хоть капельку правдоподобия... Увы и ах...


Но в темных глубинах моей печали все-таки были проблески надежды: Ричард хорошо следовал практическим советам. Он на лету схватывал простые, понятные указания, если они не были абстракциями вроде «веди себя естественно». Он перестал петь в кулисы и научился стоять на сцене таким образом, что, как бы смотря на партнера, обращался в зал. Более того, исчезли даже невероятные пароксизмы роботоподобных движений!

Три дня упорного труда, казалось, прибавили Ричарду опыта и уверенности. Но стал ли он молодым, пылким возлюбленным? Стал ли убедительным Пинкертоном? Отнюдь нет.

62. Sérgio Agualhes

Иан Страсфогель «Операленд»

Когда репетиция, пускай нервно и неуверенно, но всё же закончилась, Эгон отвёл меня в сторону и сказал:

– Этот тенор просто ужасный.

– Он незрелый. Не обучен как следует. Нужно его натаскать.

– Не поможет.

– У меня есть опыт, вообще-то. Думаю, получится убрать очевидные недостатки.

– У него вступления не выходят, всё слишком грубо. Что ты с этим поделаешь?

– Мне казалось, это твоя епархия, Эгон.

– На я, но этот тип настолько немузыкальный, что даже темп не улавливает. – Вообще-то Эгон грешил тем же, но я решил не усугублять.

– Ой, да ладно, это ж первая репетиция. Ему просто нужно потренироваться, и всё получится.

– Не получится и за миллион лет, никогда в жизни.

– Либер Эгон, куда делся твой прирождённый оптимизм?

– У меня его и не бывало никогда. Я же из Вены.

Может, мне и не нравилось, как неуклюже он дирижирует, но его странноватые шутки всегда меня веселили. Я повторил, что нужно дать бедняге хотя бы шанс. Всем своим видом Эгон выражал скептицизм, и Полина, которая слышала каждое слово, тут же начала восторженно вещать, как она участвовала в новой постановке «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе вместе с великолепным молодым мексиканцем Хорхе Альворадо, ростом метр восемьдесят, нет ещё и тридцати, а голос у него тёплый-тёплый, как неаполитанское солнце.

– Всё это, конечно, прекрасно, кара мия, – сказал я. – Но ведь это же только первая репетиция.

– Ещё одна такая, и мы уходим, – ответила она.

– Уходим? В смысле – собираетесь уйти из представления? А контракты как же?

– Мы не подписывались на детский утренник. Я не собираюсь репетировать до бесконечности, только бы угодить какому-то продавцу обуви.

– Вообще-то, машин. Он автомобили продаёт.

– Ещё хуже. Он вносит вклад в загрязнение атмосферы, – сказал Эгон. – Ему вообще не место в опере.

– Терпимее нужно быть, Эгон.

– Варум?

– По контракту. И потом, у Ричарда, кажется, стало лучше получаться к концу репетиции.

– Лучше не всегда значит хорошо, – ответила Полина.

– Если вы на самом деле так считаете, поговорите с руководством прямо сейчас, чтобы успеть найти замену.

– Ай, Дженнингс же идиот, он дальше своего носа не видит.

Эгон был прав. Роджера Дженнингса поставили директором оперного театра в Калгари, потому что он помог заработать местному зернохранилищу. Совет попечителей, преисполнившись бесконечной мудрости, несомненно, решил, что он проделает то же самое и с оперой. Вскоре они в этом разуверились, а посредственный управленец остался при своей должности.

– Что-то совсем не хочется говорить с Дженнингсом, – сказал Эгон. – Он подсунет нам кого-нибудь ещё похуже.

– Скорее всего, как ни прискорбно.

– Так что же нам делать? – спросила Полина.

– А вот что. Мы несколько дней порепетируем второй акт, там тенор не нужен, а тем временем я хорошенько позанимаюсь с Ричардом. Кто знает? Может, случится чудо.

– А может и нет, – сказала Полина.

Грядущие занятия с Ричардом вселяли в меня ужас. Каким образом я собрался придать неуклюжему увальню среднего возраста хотя бы слабое сходство с молодым любовником из произведения Пуччини?

Ричард сопротивлялся на каждом шагу, но не из-за высокомерия или назло, а потому, что был совершенно не обучен. Он брал только уроки по вокалу и музыке, а на актёрское мастерство и сценическое движение никогда не ходил. А ведь актёрское мастерство, которое непосвящённым может показаться очень лёгким – сложная дисциплина, ухватить суть которой очень непросто. За вечер её не освоить. Я пытался убедить Ричарда, что актёру нужно реагировать на партнёров по сцене, целиком раствориться в ситуации и вести себя в ней естественно, но у него это просто в голове не укладывалось. Он всё время красовался и позировал. Я жаждал – до зубовного скрежета – ухватить краткий миг настоящего, реалистичного поведения. Но тщетно, увы, всё было тщетно.

Когда я уже готов был провалиться в пучину отчаяния, вдруг забрезжил слабый лучик надежды. Практические советы Ричард воспринял на удивление неплохо. Он чётко следовал простым указаниям, пока они не касались таких эфемерных материй, как «настоящее, реалистичное поведение». Я отучил его петь в небеса. До него дошло, что нужно обращаться к партнёру, когда выступаешь перед публикой. У него даже пропали эти его резкие движения, как у робота, которые всегда появлялись внезапно и приводили меня в полное недоумение.

Через три дня упорных занятий ощущение, что он такой уж прям неумелый, и роль ему совсем не подходит, чуточку ослабло. Но вот представить его страстным юным любовником? Убедительным в роли Пинкертона? Вообще никак.

63. solid_snake

Operaland

Ian Strasfogel “Operaland”

Когда репетиция подошла к финалу, Эгон отвел меня в сторонку и сказал: «Этот тенор просто невыносим».

«Неотесанный. Необученный. Я преподам ему частный урок».

«Бесполезно».

«Я неглупый человек, как вы знаете. Думаю, что смогу оградить его от некоторых особенно прискорбных излишеств».

«А пропущенные вступления, недостаточное чувство тактичности? Что вы на это скажете?»

«Я скорее думал, что это по твоей части, Эгон».

«Нет, но этот человек совершенно лишен слуха, он даже не соблюдает темп». Не знаю, как Эгон. но я не думала об этом.

«Ладно, ладно, это всего лишь первая репетиция. Дайте ему шанс, он исправится».

«Он не исправится, даже если у него были бы в запасе миллион лет и вечность в придачу».

«Дражайший Эгон, где твой природный оптимизм?»

«У меня нет его. Я из Вены». Возможно, мне не нравилось его неуклюжее дирижирование оркестром, но мне нравилось его сдержанное чувство юмора. Я повторила, что бедняге надо дать шанс. Эгон выглядел скептически, а Полина, ловившая каждое наше слово, с большим воодушевлением принялась рассказывать о своем последнем ТРОФЕЕ из Брюсселя, где ее партнером был великолепный молодой мексиканец Хорхе Альворадо под два метра ростом, молодому человеку еще не исполнилось тридцати, но его голос был нежен как солнце Неаполя. «Все хорошо, дорогая, — сказал я. — Но это только наша первая репетиция».

«Еще одна такая же, и мы уйдем», — ответила она.

«Уйдем, то есть раскланяемся перед публикой и закончим наше шоу? А как же твои контракты?»

«Мы не нанимались на вечера самодеятельности. Я не собираюсь возвращаться домой с репетиций, полуживая от усталости, выставляя себя на посмешище какому-то продавцу обуви».

«Машины, вот что я скажу. Он торгует машинами».

«Это еще хуже. Значит, он портит экологию, – сказал Эгон. – Ему совершенно не место в опере».

«Эгон, нам действительно нужно набраться терпения».

«Чего ради?»

«Подписаны контракты на концерт. Кроме того, к концу репетиции Ричарду, похоже, стало немного лучше».

«Лучше не всегда значит хорошо», – возразила Полина.

«Если вы действительно так считаете, вам следует сейчас же переговорить с руководством, пока еще есть время найти замену».

«Ах, этот идиот Дженнингс, он ничего не понимает». Эгон был прав. Роджер Дженнингс получил должность директора оперы Калгари, потому что помог заработать местному зернохранилищу. Совет попечителей, в своей беспредельной мудрости, вне всякого сомнения, полагал, что он оказал бы такую же помощь и опере. Но вскоре они разочаровались в своей иллюзии и были вынуждены смириться с бездарным менеджером. «Меня беспокоит, что этот вопрос придется обсуждать с Дженнингсом, – пожаловался Эгон. – Те, кого он находит, еще хуже».

«Увы, это не исключено».

«Так что же нам делать?» – воскликнула Полина.

«У меня есть одна идея. Следующие несколько дней мы будем работать над вторым актом, для него не нужен тенор, а пока я даю Ричарду интенсивные частные занятия. Кто знает? Вдруг произойдет чудо».

«Или не произойдет», – сказала Полина.

Перспектива частных занятий с Ричардом внушала мне ужас. Черт возьми, с чего бы это я взял, что смогу превратить неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в слабое подобие молодого любовника Пуччини?

Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу, не потому что он был высокомерным или несговорчивым, а потому, что он был совершенно неподготовленным. Он брал уроки только пения и музыки, но не актерского мастерства и не сценического движения. А актерское мастерство, каким легким оно ни казалось бы со стороны – это сложная, трудноуловимая дисциплина. Ее нельзя освоить за один день. Я пытался убедить Ричарда, что актерское мастерство — это, по сути, реакция, что что актеру достаточно только погрузиться в данную ситуацию и реагировать на нее естественным образом, но для него это была непосильная задача. Он снова и снова возвращался к позерству и актерству. Я мучился, я страстно желал мимолетного проблеска внушающей доверие, реалистичной манеры поведения. Увы, напрасно, совершенно напрасно.

В мою бездну отчаяния пролились несколько слабых лучей света. Ричард довольно хорошо воспринимал практические советы. Он мог следовать четким и простым командам, если они были далеки от таких эфемерных вещей, как «внушающая доверие, реалистичная манера поведения». По моему настоянию он начал петь, поворотившись лицом к зрителю. Он научился поворачиваться так, что, казалось, он обращался к своему партнеру, проецируясь на публику. Он даже отказался от этих неловких мгновений машинальной активности.

После трех дней напряженной работы он выглядел гораздо менее неотесанным и неприкаянным. Был ли он страстным молодым любовником? Выглядел ли он убедительным пинкертоном? Отнюдь нет.

64. Sorbier

Operaland


Репетиция наконец-то закончилась. Эгон тут же отвел меня в сторону и вынес приговор:

- Тенор никуда не годится.

- Просто у него совсем нет опыта. И он ведь толком нигде не учился. Что ж, дам ему парочку уроков.

- Не помогут твои уроки.

- Я и не таких вытягивал, найду подход и к нему. Думаю, явные шероховатости мне удастся сгладить.

- Да парень даже вступить вовремя не может! И потом, его пение так невыразительно, тонкости и нюансы ему неподвластны. Разве такое исправишь?

- А я-то думал, что нюансы как раз по твоей части, Эгон.

- Na ja⃰, но этот тип абсолютно не чувствует музыку, ведь он даже темп держать не способен.
------сноска-------
Na ja – Да, конечно (нем.).
--------------------------

Я благоразумно не стал напоминать Эгону, что он и сам частенько этим грешил.


- Ну, друг, ты слишком нетерпим, не руби с плеча. Дай срок, может, со временем парень выправится.


- Репетируй-не репетируй, ничего из него не выйдет. Он безнадежен…


- Ieber⃰ Эгон, почему так мрачно? А еще говорят, все немцы оптимисты
--------сноска------
Lieber –милый, дорогой (нем.).
----------------

- Я вѐ‏нец, а не немец! И потому специалист, а не пустой оптимист!


Может, как дирижер Эгон и не вызывал у меня восторга, однако его неподражаемые шутки, этакая музыкально-поэтическая смесь с толикой желчи, мне чрезвычайно импонировали.


Я продолжал настаивать - мы должны дать бедняге шанс. На лице Эгона читался скепсис, а Полина, не пропустившая ни слова из нашего спора, вдруг ударилась в романтические воспоминания. И поведала нам, как последний раз выступала в роли мадам Баттерфляй в Брюсселе, а ее партнером был мексиканец Хорхе Альворадо - статный красавец шести футов ростом, которому еще не исполнилось и тридцати, обладатель теплого, как неаполитанское солнце, голоса…

- Рад за тебя, cara⃰, - произнес я. – И все же не суди беднягу строго – все-таки лишь первая репетиция.
------сноска---
Cara – дорогая (итал.).
-----------

-Мне хватило, еще одна такая - и нас здесь не будет, - отрезала Полина.


- Неужели уйдете из шоу? А как же контракты?


- Стать посмешищем в убогой любительщине мы не подписывались. И я, знаешь ли, не готова репетировать до упаду, гробить свой голос ради того, чтобы спеться с каким-то продавцом обуви.


- Машин. Вообще-то он продает машины.


- И этими машинами вовсю загрязняет атмосферу… - распалялся Эгон. – Да за одно это его и близко нельзя подпускать к опере!


- Эгон, все же нам следует быть терпимее.


- Warum⃰?
-----сноска-----
Warum? – Почему? (нем.).
------------------

- Ну, во-первых, контракт есть контракт. А во-вторых, я вижу некоторый прогресс - уже к концу репетиции Ричард пел чуть лучше, чем в начале.


- Иногда «чуть лучше» вовсе не означает «хорошо», - заметила Полина.


- Ну, если вы и вправду считаете, что он не подходит, поговорите с руководством. Еще есть время заменить его.


- Ach⃰, что можно объяснить этому идиоту Дженнингсу, он ничего не смыслит в наших делах.

-------сноска------
Ach - возглас досады, огорчения (нем.).
-------------

Эгон не преувеличивал. В свое время благодаря предприимчивости Роджера Дженнингса местный элеватор стал процветающей, прибыльной компанией. Члены попечительского совета в своей безграничной мудрости посчитали, что сей хитрый делец с легкостью сможет и оперу превратить в столь же успешное предприятие, и назначили его руководителем театром Калгари. Увы, их надеждам не суждено было сбыться, а делами в труппе теперь заправлял никчемный, далекий от искусства менеджер...

- Его попросишь, а он подложит нам еще бόльшую свинью - найдет кого-нибудь в сто раз хуже.

- Да уж, с него станется…

- И что же делать? – спросила Полина.

- Предлагаю поступить так. Следующие несколько дней вы работаете над вторым актом, там у тенора нет партии. А я тем временем усиленно занимаюсь с Ричардом. И кто знает, может, случится чудо.

- А может, и не случится, - усомнилась Полина.

Предстоящие уроки с Ричардом вселяли в меня страх. Ведь я понятия не имел, как превратить недотепу средних лет хотя бы в отдаленное подобие молодого любовника из оперы Пуччини.


Ну и намучился же я, Ричард оказался твердым орешком. Не то что бы он был высокомерен или по-ослиному упрям, просто совсем не имел театрального опыта. Раньше он брал уроки пения и музыки, навыками же лицедейства и сценического движения совершенно не владел. А актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященным, - весьма сложная, основанная на мельчайших нюансах дисциплина. За один урок ее невозможно освоить. Я пытался объяснить Ричарду, что актерская игра - это, по сути, отклик на происходящее, что задача актера - раствориться в сюжете и как можно естественнее реагировать на все его повороты. Увы, бедняге это оказалось не по силам. Он все время скатывался к патетике, переигрывал, то и дело принимая величественные, неестественные позы. Как я ни жаждал увидеть в его игре – хотя бы раз, хоть на мгновение! – достоверность, хоть что-то, похожее на реальную жизнь, мне это не удавалось.

Тем не менее в беспросветной пучине уныния мелькнуло несколько проблесков. Практические приемы все же давали некоторый эффект. Дело в том, что Ричард четко следовал конкретным и простым инструкциям, пока они не касались таких нематериальных вещей, как «правдоподобное, естественное поведение». Мне удалось отучить его петь, повернувшись лицом к кулисам. Теперь он вставал на сцене так, что было ясно - он обращается к партнеру, но при этом его взгляд был устремлен в зал, на публику. И его движения больше не напоминали отрывистые, механические движения робота.

После трех дней каторжного труда Ричард больше не выглядел дебютантом-неумехой. Но стал ли он хоть чуточку похож на пылкого молодого любовника? Смог бы сыграть Пинкертона убедительно? Ни в малейшей степени.

65. ssovyshka

Когда репетиция наконец-таки подошла к концу, Эгон оттащил меня в сторону и сказал:
— Этот тенор просто невыносим.
— Он ещё совсем зелёный. Я собираюсь провести с ним несколько индивидуальных занятий.
— Сомневаюсь, что это способно хоть как-то исправить ситуацию.
— Не списывай меня со счётов, я ведь тоже не лыком шит. Думаю, мне удастся разобраться по крайней мере с основными косяками.
— Он вовремя вступает только от случая к случаю, да и утонченности в исполнении ему явно недостаёт. Ну вот что ты с этим сделаешь?
— Разве это не по твоей части, Эгон?
— Так-то оно так, но этот кадр вообще далёк от музыкальности, он ведь даже темп не держит!
Эгон, на самом деле, тоже не справлялся с данной задачей, но я решил не вставлять свои пять копеек.
— Да ладно тебе, это же только первая репетиция. Дай ему шанс, он исправится.
— Ни в жизнь.
— Ну и где же твой врожденный оптимизм, родной?
— Ты о чем вообще? Я австриец, не забывай.
Должен признать, мне нравился сдержанный юмор Эгона, несмотря на его посредственные навыки дирижирования. Я ещё раз сказал, что нам правда стоит дать второй шанс этому бедолаге. Эгон смерил меня взглядом, полным скептицизма, а Полина, которая со всем вниманием следила за нашей беседой, начала воодушевленно рассказывать о последней пьесе «Бабочка» в Брюсселе, где её партнером стал неповторимый Джордж Альворадо. Не мужчина, а просто мечта во плоти: мексиканец, не успевший переступить порог тридцатилетия, 182 сантиметра ростом, с таким нежным голосом, который можно было сравнить разве что с Неаполитанским солнцем.
— Это всё, конечно, хорошо, дорогая, — отметил я. — Но прошла всего лишь первая репетиция.
— Ещё один такой случай, и мы пакуем чемоданы, — категорично заявила Полина.
— Собираетесь уйти из шоу? А как же контракт?
— Я не подписывалась на самодеятельность. Не думайте, что я буду упахиваться до смерти, только чтобы ублажить какого-то продавца обуви.
— Вообще-то машин. Он торгует машинами.
— Ещё хуже. Этот тип загрязняет окружающую среду своими тачками, — добавил Эгон. — Нужно гнать его отсюда.
— Эгон, прояви хоть немного терпения.
— Ради чего?
— Как минимум, мы подписали контракт. Да и Ричард начал раскрываться под конец репетиции.
— Это ещё не является гарантией успеха, — подметила Полина.
— Ну если ты действительно так считаешь, иди поговори с руководством, пока у нас есть возможность найти замену.
— Да этот идиот Дженнингс ни шиша не понимает.
Вообще Эгон был прав. Роджер Дженнингс стал заправлять Калгари только потому, что помог местной компании по хранению зерна повысить уровень прибыли. Наш мудрый совет попечителей решил, что он таким же образом сможет вытянуть и оперу. Однако вскоре, конечно, они потеряли всю свою уверенность и столкнулись с очередной посредственностью.
— Я бы не хотел обсуждать этот вопрос с Джениннгсом, — сказал Эгон. — Он ведь найдёт ещё кого похлеще.
— Увы, от этого мы действительно не застрахованы.
— Ну так и что будем делать?, — Полину явно интересовал данный вопрос.
— Смотрите, на ближайшие несколько дней я предлагаю запланировать прогон второго акта, в котором Ричард не участвует. Пока будут идти репетиции, я попытаюсь его поднатаскать. Кто знает, может произойдёт чудо?
— А может и нет.
Настрой Полины был мне понятен.
Я слукавлю, если скажу, что перспектива занятий с Ричардом меня не удручала. Каким, черт возьми, образом я должен был превратить типичного мужика средних лет хотя бы в слабое подобие молодого любовника Пуччини?
Мой новоиспеченный ученик проявлял упертость буквально на каждом шагу не столько потому, что был высокомерен с головы до пят, а сколько из-за отсутствия каких-либо тренировок. Он не занимался ни актерским мастерством, ни сценической подготовкой, лишь пением и музыкой. А актерское мастерство, смею заметить, сложная дисциплина, а не лёгкая забава, как это может показаться простому народу. Этим нельзя овладеть в одночасье. Я пытался вбить в голову Ричарда тот факт, что актерская игра – это по сути естественная реакция на происходящее. От него лишь требовалось отпустить себя и влиться в поток сюжета, но это оказалось выше его сил. Казалось, ему не суждено было расстаться с проклятым позерством. Я всё ждал момента, когда он раскроется. Однако, напрасно. Совершенно напрасно.
Находясь на глубине моря отчаяния, я всё же уловил несколько проблесков солнечных лучей. Ричард, как выяснилось, мог следовать элементарным пошаговым инструкциям ровно до стадии правдоподобной игры. По крайней мере мне удалось заставить его прекратить петь за кулисами. А ещё он с горем пополам научился стоять на сцене так, чтобы создавать видимость разговора с партнером, при этом проецируя происходящее на зрителей в зале. Ричард даже умудрился сгладить механику своих движений, из-за которой он походил на робота.
Спустя три дня работы нам удалось хотя бы немного избавиться от его медвежьих повадок. Однако, как вы думаете, стал ли он походить на пылкого любовника? Или на убедительного Пинкертона? Да ни на грамм.

66. sunny_june

Опера

Иан Страсфогель «Опера»


Когда репетиция наконец подошла к концу, Игон отвёл меня в сторонку и сказал:

— Это не тенор, а чёрт знает что!

— Он только делает первые шаги, — ответил я. — Ему ещё учиться и учиться. Но я буду лично с ним заниматься.

— Это не поможет.

— Вообще-то я неплохой преподаватель. Думаю, совсем страшные косяки мы уберём.

— А что ты сделаешь с тем, что он не вступает вовремя и не справляется со сложными пассажами?

— По-моему, этим уже должен заняться ты, Игон.

— Ага, как же! — фыркнул тот. — Этот тип настолько немузыкален, что даже темп не держит!

Об этом можно было и не упоминать.

— Да ладно тебе, это же только первая репетиция, — примирительно произнёс я. — Дай ему шанс. Со временем он научится петь лучше.

— Да никогда в жизни! Это просто немыслимо!

— И где же твой природный оптимизм, дорогой Игон?

— Нет у меня его: я же из Вены.

Хоть мне и не понравилось, с какой неловкостью он дирижировал, но его сарказм меня позабавил. Я снова повторил, что мы должны, просто обязаны дать бедняге ещё один шанс, но Игон по-прежнему стоял с кислой миной, нисколько не веря в успех. Полина, которая чутко прислушивалась к нашему разговору, тут же начала восторженно трещать, как в последний раз пела партию в «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе вместе с потрясающим молодым, лет двадцати с чем-то, мексиканцем по имени Жорже Алворадо. Он был высок, красив, а голос у него звучал так мягко и бархатисто, что в нём можно было утопать и греться, как в ласковых солнечных лучах.

— Это всё, конечно, хорошо, — вклинился я, — но мы провели только одну репетицию.

— Ещё одна такая же — и мы окажемся на улице, — невесело отозвалась Полина.

— Хочешь сказать, постановку закроют? А как же твои контракты?

— А мы не подписывались на какой-то концерт творческой самодеятельности, — заметила она. — Я не собираюсь день и ночь вкалывать на репетициях только ради того, чтобы угодить какому-то там торговцу обувью.

— Вообще-то он продаёт машины, — поправил её я.

— Ещё лучше: загрязняет атмосферу, — скептически хмыкнул Игон. — В опере таким не место.

— Надо просто запастись терпением, — стоял на своём я.

— А смысл?

— Во-первых, мы уже подписали контракты, — напомнил я. — А во-вторых, к концу репетиции Ричард начал петь чуточку лучше.

— Чуточку лучше — это ещё не хорошо, — тряхнула головой Полина.

— Ну раз так, то идите сами говорите с руководством, пока у нас ещё есть время найти вам замену, — пожал плечами я.

— Да там же заседает этот идиот Дженнингс, который ничего в нашем деле не понимает, — поморщился Игон.

И он был прав. Роджер Дженнингс в своё время помог разбогатеть местной компании, занимающейся хранением зерна, а наши мудрецы из совета попечителей, конечно, решили, что столь ловкий предпринимать сумеет сделать так, чтобы и оперный театр «Калгари» приносил горы прибыли, вот и наняли его директором. Впрочем, вскоре они поняли, что их замысел провалился, но всё же оставили этого посредственного руководителя на посту.

— Я опасаюсь идти с этим разговором с Дженнингсу, — признался Игон. — Он ведь вместо этого типа найдёт нам кого-то ещё хуже.

— Увы, это вполне возможно, — кивнул я.

— И что нам делать? — поинтересовалась Полина.

— Предлагаю вот что, — сказал я. — Следующие несколько дней будем репетировать второй акт — там тенора нет. А я в это время плотно позанимаюсь с Ричардом. Кто знает, вдруг случится чудо?

— Или не случится, — мрачно отозвалась девушка.

Перспектива давать частные уроки Ричарду меня откровенно пугала. И как, интересно, я должен превратить великовозрастного неумеху в нечто, хотя бы отдалённо напоминающее героя-любовника из оперы Пуччини?

Обучению Ричард упорно не поддавался, и не то, чтобы он был каким-то заносчивым или вредным, просто ему отчаянно недоставало опыта и навыков. До этого он брал только уроки музыки и вокала, но не актёрского мастерства и не сценического движения. Со стороны, конечно, может показаться, что играть легко, но на самом деле это очень сложное и филигранное умение, которое на раз-два не освоишь. Я пытался внушить Ричарду, что он должен просто правильно реагировать на происходящее на сцене, ведь актёру надо лишь забыть, кто он есть на самом деле, окунуться в атмосферу пьесы и вести себя в ней естественно. Однако ученик оказался неспособен этого понять, а потому то и дело принимался позировать и двигаться с совершенно ненужной нарочитостью. Я долго томился, жаждал пусть на одно мгновение, но увидеть в его игре хоть что-то правдоподобное, но, увы, тщетно.

Впрочем, даже в этом вязком унынии, в котором я быстро погряз, порой проглядывали тусклые лучики света: Ричард неплохо схватывал конкретные практические приёмы. Он мог выполнить ясное и чёткое указание, если в нём, конечно, не содержалось таких эфемерных понятий как «естественность» и «правдоподобие». Я всё-таки добился того, чтобы ученик не пел будто сам себе, и он наконец сообразил, как становиться на сцене так, чтобы быть и лицом к залу, и при этом обращаться в арии к партнёру. Ричард даже обрёл некую пластику и уже не двигался, как железный дровосек.

После трёх дней титанического труда он немного влился в процесс и теперь не казался совсем далёким от мира оперы. Но вот превратился ли он в пылкого молодого героя-любовника? Стал ли похож на настоящего Пинкертона? О, нет, до этого было ещё далеко.
 

67. Sweet_lana7

«Опералэнд» Иана Страсфогеля

С большим трудом репетиция завершилась. Игон отвел меня в сторону и заявил:

- Этот тенор невыносим. Он не подготовлен и не обучен.

- Я буду давать ему частные уроки.

- Это не поможет.

- Ты же знаешь, что я находчивый. Мне кажется, что у меня получится устранить его изъяны.

- А как быть с тем, что он опаздывает со вступлением, а еще с тем, что у него нет утонченности? Что делать с этим?

- Мне казалось, что все это в твоей зоне ответственности, Игон.

- Ну да, но этот человек настолько немузыкальный, что он даже не держит темп.

У Игона это тоже не получалось, но я решил не упоминать об этом.

- Ладно тебе, это только первая репетиция. Дай ему шанс, он станет лучше.

- Этого не случится никогда, НИКОГДА.

- Либер Игон, куда делся твой природный оптимизм?

- У меня его нет. Я венец.

Я был не в восторге от его странного поведения, но мне нравилось его необычное чувство юмора. Я повторил, что нам действительно стоило дать шанс бедолаге. На лице Игона читался скепсис. Полиана, которая прислушивалась к нашему разговору, начала поэтично рассказывать о своем последнем выступлении BUTTERFLY в Брюсселе, на котором ей довелось петь вместе с прекрасным молодым мексиканцем Хорхе Альворадо. Это был молодой человек ростом 6 футов и с голосом таким же теплым, как неаполитанское солнце. Хорхе не было еще и тридцати лет.

– Все это здорово, подруга, - ответил я. - Но это была наша первая репетиция.

- Еще одна подобная репетиция, и мы двинемся, - заявила она.

- В каком смысле «двинемся»? Отмените? Уйдете из представления? А как быть с вашими контрактами?

- Мы не нанимались для любительских представлений. И я не собираюсь репетировать на износ, чтобы рассмешить какого-нибудь продавца обувью.

- Машин. Он продает машины.

- Еще хуже. Он еще и атмосферу загрязняет, - сказал Игон. - Ему совершенно не место в опере.

- Игон, нам следует быть терпеливыми.

- Почему?

- Во-первых, мы подписали контракты. Во-вторых, Ричард стал лучше выступать к концу репетиции.

- Лучше не всегда означает, что хорошо, - возразила Полиана.

- Если ты действительно считаешь так, то тебе необходимо поговорить с руководством сейчас, пока еще есть время найти замену.

- Дженнингс - идиот, он ничего не понимает.

Игон был прав. Роджера Дженнингса наняли в качестве директора Оперного театра в Калгари, потому что он в свое время помог получить прибыль местной компании по хранению зерна. Совет доверенных лиц, явно обладающий безграничной мудростью, несомненно, решил, что Роджер сделает то же самое и для оперы. Но скоро пелена спала, и комитет увидел перед собой посредственного руководителя.

- Я переживаю, что если мы поднимем этот вопрос перед Дженнингсом, - заявил Игон, - он найдет еще кого похуже.

- Увы, это весьма возможно.

- Что же нам делать? - спросила Полиана.

- Давайте так. Следующие несколько дней мы сосредоточимся на Акте втором, для которого не нужен тенор. Тем временем мы с Ричардом будем усиленно заниматься. И кто знает? Может произойдет чудо?

- А может и не произойдет, - ответила Полиана.

Предполагаемые частные занятия с Ричардом ввергали меня в ужас. Каким образом мне удастся сделать из неловкого мужчины средних лет хотя бы приблизительную версию молодого любовника из оперы Пуччини?

Ричард оказывал мне сопротивление на каждом шаге и не потому, что он был высокомерным или вредным, а просто потому, что он был совсем не обучен. Он занимался пением и музыкой, но опыта уроков актерского мастерства и сценического движения у него не было. Актерское мастерство, которое может показаться делом пустяковым людям несведущим, на самом деле представляет собой сложную тонкую дисциплину. Его нельзя постичь за одну ночь. Я старался убедить Ричарда в том, что игра была в своей основе реакцией. Актеру необходимо только раствориться в конкретной ситуации и реагировать на нее естественно, но это было сверх понимания моего подопечного. Он всегда прибегал к позам. Как сильно я ждал от него хотя бы небольшой вспышки убедительного, реалистичного поведения. Увы, напрасно, совершенно напрасно.

Однако в моей пучине отчаяния все же слабо показались несколько лучиков света. Ричард хорошо воспринимал практические советы. Он мог следовать простым и четким инструкциям, если не требовалось приближаться к таким нематериальным понятиям как «убедительное, реалистичное поведение». Ричард перестал петь в кулисы. Он научился становиться таким образом, будто он был одновременно обращен к партнеру и развернут к зрителям. Ричард даже перестал выполнять неловкие роботоподобные движения.

Спустя три дня усиленной работы он казался более подготовленным и на своем месте. Был ли он страстным молодым любовником? Был ли он убедительным Пинкертоном? Конечно, нет.

 

68. Tiok

Иан Страсфогель
 
Витая в опере
 
Когда репетиция худо-бедно, неверными шажками, но доковыляла до конца, Эгон отозвал меня в сторону и сказал:
— Тенор у нас ужасающе безнадёжный.
 
— Он неотёсанный. Необученный. Я преподам ему парочку частных уроков.
 
— Вряд ли поможет.
 
— Я, знаете ли, кое-что смыслю — и, думается мне, самые вопиющие из его выкрутасов хоть как-нибудь сглажу.
 
— Он вовремя не вступает. Утончённости в нём ни на грош. С этими бедами вы как справитесь?
 
— Кажется, Эгон, тут уже ваш выход.
 
— Na ja (1), но он настолько немузыкален — даже с темпа сбивается.
 
С темпом Эгон и сам не слишком-то ладил, но я предпочёл о том не заикаться.
 
— Ну-ну, репетируем-то впервые. Дайте ему шанс — и он что-то да наверстает.
 
— Как же! Ни за миллион лет, ни даже за целую вечность.
 
— Lieber Egon (2)! Вы, немец, не верите в лучшее?

— Поверишь тут, как же. Я родился-то — в Вене
 
Дирижировал Эгон неуклюже, и мне такое не нравилось, зато шутил до того едко, что рядом с ним молоко само бы скисало, — и весьма грел мне душу. Я повторил: пусть бедолага попытает счастья; а мы позволим: обязаны же. Эгон глянул недоверчиво, а Полина — до того она ловила каждое наше слово — начала соловьём разливаться: мол, в предыдущий раз выступила в «Мадам Баттерфляй» — и тогда, в Брюсселе, пела в паре с Хорхе Альворадо: о, какой мексиканец, роскошный и молодой, высокий — шестифутовый!.. И на четвёртый десяток не перевалил, а голос у него согревал, точно неаполитанское солнышко.
 
— Всё это, cara (3), как нельзя лучше. Но мы только первый раз репетируем.
 
— Ещё одна подобная репетиция — мы и вовсе уедем, — отозвалась Полина.
 
— Уедете — и так откажетесь выступать? Как же ваши контракты?
 
— А на любительский вечер мы не подписывались. Я не ожидала, что мне придётся зарепетироваться насмерть, лишь бы только потрафить какому-то там торговцу ботинками.
 
— На самом-то деле, машинками. Продаёт он автомобили.
 
— Час от часу не легче. Он же загрязняет воздух, — подхватил Эгон. — В опере ему вовсе не место.
 
— Эгон, нам и правда придётся терпение выказать.
 
— Warum? (4)
 
— Во-первых, контракты подписаны. А кроме того, у Ричарда, кажется, к концу репетиции и впрямь стало получаться чуть лучше.
 
— «Чуть лучше» не всегда значит «хорошо», — ответила Полина.
 
— Если вы так и правда считаете, тогда вам бы прямо сейчас побеседовать с руководством — чтобы вам замену подыскали, пока времени хватает.
 
— Дженкинс, — выдохнул Эгон, — недоумок, ничего-то не смыслит, — о, тут он попал в точку. Роджеру Дженкинсу предложили стать директором оперы в Калгари, потому что некогда он помог местному зерновому элеватору получить хоть какую-то прибыль. И совет попечителей оперы (беспредельно мудрых, как тут усомнишься!) решил: Дженкинс — и с оперой совладает. Скоро они в наитии разуверились — и остались с руководителем, звёзд с неба не хватающим. — С Дженкинсом я о замене и заговаривать боюсь. Он же кого-нибудь даже хуже найдёт.
 
— Увы, с него вполне станется.
 
— И что же нам делать? — спросила Полина.
 
— А если так? Ещё несколько дней посвятим-ка второму акту: там тенор не появляется. А я в это время Ричарда сам натаскаю. Кто знает? Вдруг да чудо свершится.
 
— А вдруг и нет, — возразила Полина.
 
Передо мной замаячили личные занятия с Ричардом — и я весь ужаснулся. Как, ради всего святого, я собрался хоть сколь-нибудь уподобить юному любовнику из оперы Пуччини — взрослого, средних лет, неумеху?
 
К цели мы шли, но Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу — и разве потому, что оказался строптивым или зловредным? Нет, ему просто опыта недоставало. О да, уроки он некогда брал, но лишь по пению и по музыке — а актёрскому мастерству и сценическому движению не учился. А ведь актёрское мастерство, хоть непосвящённым и кажется, что оно легче лёгкого, — дисциплина-то многосоставная… и вдобавок неуловимая. Её за вечер никак не освоишь. Я пытался Ричарда убедить: играя, актёр в основном отзывается, и только ему и приходится делать, что в предлагаемых обстоятельствах отрешаться от себя самого и просто на них отвечать… но такое оказалось превыше его разумения. И Ричард вновь и вновь воздвигался над сценой и принимался шествовать и помавать руками. Я томился, страдал: хоть бы он повёл себя достоверно и жизнеподобно! Всего на миг… Но тщетно, увы! Мечтал я вовсе бесплодно.
 
Меня затягивала трясина, но тусклые лучики света мимолётно поблёскивали и в ней. Практические советы Ричард воспринимал хорошо. И следовал ясным, простым указаниям — хотя лишь до тех пор, пока они не подступали вплотную к таким горним высям, как «ведите уже себя достоверно и как в жизни». Но вот и первый успех: Ричард прекратил направлять голос в кулисы — научился вставать под таким углом, чтобы казалось, будто обращается он к партнёрше или партнёру, а сам в это время поворачивался к публике. И даже перестал срываться с места и внезапно — о, такое сбивало с толку! — двигаться вовсе механически.
 
Три дня мы не покладали рук — и вот он несколько пообтесался, уже и выглядел чуть-чуть, да уместней. Но сделался ли пылким юным влюблённым? Кто бы поверил: да, мол, Пинкертон как он есть? До цели-то было как до Луны.

Примечания
(1) Na ja — допустим (нем.).
(2) Lieber Egon — милый Эгон (нем.).
(3) Cara — дорогая (итал.).
(4) Warum? — Почему? (нем.).

69. TolMacho

Operaland

Ian Strasfogel


Репетиция, слава тебе господи, наконец-то закончилась. Эгон отвел меня в сторону и сказал:

– Этот тенор – полный швах.

– Да, сыроват. Нет школы. Я проведу с ним несколько персональных занятий.

– Не поможет.

– Ты же знаешь, в своем деле я кое-что понимаю. Думаю, самые вопиющие недостатки исправить можно.

– А то, что он ни разу не вступил вовремя? Не чувствует момент.

– Ну, это уже по твоей части, Эгон.

– По моей. Но у человека проблемы с чувством ритма.

«Кто бы говорил, дружище», – подумал я, а вслух произнес:

– Да ладно тебе. Первая репетиция. Дай парню шанс, есть время все исправить.

– Здесь и тысячи лет не хватит.

– Эгон, дорогой, где же наш природный оптимизм?

– Нет у меня вашего оптимизма. Я из Вены.

Дирижер он был так себе, а вот его своеобразное чувство юмора мне нравилось. Я повторил, что не следует лишать беднягу такого шанса. Эгон был настроен скептически, а Полина, которая внимательно нас слушала, принялась восторженно описывать недавнюю поездку в Брюссель, где ее партнером в «Мадам Баттерфляй» был «великолепный» Хорхе Альворадо. Молодой мексиканец, шести футов ростом, с голосом «теплым, как неаполитанское солнце».

– Я все понимаю, дорогая, – сказал я. – Но это только первая репетиция.

– Еще одна в том же духе, и мы уходим.

– В смысле, уходите совсем? Вы же подписали контракты?

– На вечер художественной самодеятельности мы не подписывались. Я не собираюсь убиваться на репетициях ради того, чтобы потешить самолюбие какого–то продавца обуви.

– Вообще-то Ричард продает автомобили.

– Это еще хуже, – вмешался Эгон. – Он отравляет атмосферу. Таким не место в опере.

– Эгон, я серьезно: нам всем нужно набраться терпения.

– Почему, собственно?

– Во-первых, контракты. Во-вторых, ближе к концу у Ричарда и правда стало получаться чуть лучше.

– «Лучше» не значит «хорошо», – ответила Полина.

– В таком случае, идите к руководству прямо сейчас, пока есть время найти замену.

– Майн гот, к Дженнингсу, этому идиоту?! Он же в нашем деле ничего не понимает.

Эгон был прав. Роджера Дженнигса наняли директором оперы Калгари по той простой причине, что ранее он обеспечивал стабильную прибыль местной зерновой компании. Попечительский совет, в своей безграничной мудрости решил, что Роджер сделает то же самое для оперы. От иллюзий они вскоре избавились, а бездарный менеджер остался.

– Как бы на замену он не нашел кого-нибудь еще хуже, – сказал Эгон.

– Увы, вполне возможно.

– И что же нам делать? – спросила Полина.

– А давайте так: в ближайшие дни мы сосредоточимся на втором акте – там тенор не нужен, а я в это время проведу с Ричардом несколько интенсивных занятий. Кто знает? Может, случится чудо.

– Сомневаюсь, – сказала Полина.

На самом деле, перспективы этих занятий меня всерьез пугали. Как, черт возьми, мне удастся превратить нескладного мужчину средних лет в молодого героя-любовника?

Любое замечание Ричард воспринимал в штыки, и не из вредности вовсе, гонора в нем никакого не было – просто не понимал, чего от него хотят. Он брал только уроки вокала и музыки. Об основах сценического движения, актерском мастерстве как дисциплине, представления не имел. То, что для непосвященного банальное лицедейство, на самом деле вещь довольно сложная и тонкая – можно сказать, наука. Ею нельзя овладеть в одночасье. Я пытался втолковать Ричарду, что актерская игра – по сути, рефлексия. Нужно просто раствориться в ситуации и реагировать на происходящее естественным образом. Для него это был темный лес. Он все равно скатывался в позирование и позерство. Я страстно желал – жаждал! – хотя бы краткого мгновения естественности, органичности. Увы, совершенно напрасно.

Во мраке безысходности, однако, мелькнул слабый лучик надежды. Оказалось, гораздо лучше Ричард воспринимает практические советы. Если инструкции были простыми и четкими, он им следовал. Но до тех пор, пока они не касались таких эфемерных понятий, как «органичность», «естественность поведения». Пара замечаний – и он перестал напевать за кулисами. Освоил некоторые приемы, которые позволяют создать у зрителя впечатление, что певец обращается к партнеру – хотя на самом деле поет в зал. Даже избавился от этой своей дикой привычки двигаться иногда словно робот.

После трех дней напряженной работы Ричард выглядел уже не таким безнадежным. Но стал ли он похож на пылкого молодого влюбленного? Был ли его Пинкертон убедителен? О, нет.

70. Ulrika

Оперленд

Иан Страсфогель ‘Оперленд’


Когда репетиция, наконец, подошла к концу, Эгон отвел меня в сторону и сказал:
— Этот тенор совершенно невозможен.
— Он грубый. Он не обучен. Я проведу с ним несколько индивидуальных уроков.
— Это не поможет.
— Знаешь, я довольно умен. Я думаю, что смогу уменьшить некоторые из его наиболее прискорбных эксцессов.
— А пропущенные входы, отсутствие утонченности? Что ты можешь с этим поделать?
— Я скорее думал, что это по твоей части, Эгон.
— Na ja [нем. Ну конечно], но этот человек настолько немузыкален, что даже не держит темп.

Эгон тоже, но я предпочел не упоминать об этом.


— Ну ну, это же всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, он исправится.
— Никогда за миллион лет, никогда за целую вечность.
— Lieber [нем. Дорогой], Эгон, где же твой врожденный оптимизм?
— У меня его нет. Я венец.


Возможно, мне и не нравилось его неуклюжее дирижирование, но то что мне действительно нравилось, так это его сдержанное чувство юмора. Я повторил, что мы действительно должны дать бедняге должный шанс. Эгон выглядел скептически, а Полина, которая ловила каждое наше слово, начала поэтично рассказывать о своей последней арии Баттерфляй в Брюсселе, где ее партнером был великолепный молодой мексиканец Хорхе Альворадо, шести футов ростом, которому еще не исполнилось тридцати, с голосом, теплым, как неаполитанское солнце.


— Все это прекрасно, cara [ит. дорогая], — сказал я. — Но это только наша первая репетиция.
— Еще одна такая же, и мы уходим, - ответила она.
— Собираетесь, отменить, то есть покинуть шоу? А как насчет ваших контрактов?
— Мы не подписывались на вечер самодеятельности. Нельзя ожидать, что я буду репетировать до смерти только для того, чтобы ублажить какого-то продавца обуви.
— Вообще-то, машины. Он продает машины.
— Это еще хуже. Он загрязняет таким образом атмосферу, — сказал Эгон. — Ему абсолютно не место в опере.
— Эгон, мы действительно должны быть терпеливыми.
— Warum [нем. Почему]?
— Подписанные контракты, во-первых. Кроме того, Ричард, похоже, действительно стал немного лучше ближе к концу репетиции.
— Лучше не всегда означает хорошо, — ответила Полина.
— Если вы действительно так считаете, вам следует поговорить с руководством сейчас, пока еще есть время найти замену.
— Ach [нем. Но], этот идиот Дженнингс, ничего не понимает.


Эгон был прав. Роджер Дженнингс был нанят директором оперы Калгари, потому что он помог местной компании по хранению зерна получить прибыль. Совет попечителей, в своей бесконечной мудрости, без сомнения, подумал, что он мог бы сделать то же самое для оперы. Вскоре они разуверились в этой идее и остались с посредственным менеджером.


— Я беспокоюсь, что если мы поднимем этот вопрос с Дженнингсом, — сказал Эгон. — Он найдёт нам кого-то еще хуже.
— Увы, такая возможность существует.
— Итак, что же нам делать? — спросила Полина.
— Как насчет этого? Следующие несколько дней мы сосредоточимся на Втором акте, для которого не требуется тенор, в то время как я проведу с Ричардом несколько интенсивных индивидуальных занятий. Кто знает? Может быть, случиться чудо.
— А может, и нет, — сказала Полина.


Перспектива частных сеансов с Ричардом наполнила меня ужасом. Как, черт возьми, я собирался превратить неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в слабое подобие молодого любовника Пуччини?


Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу, не потому, что он был высокомерен или несговорчив, а потому, что он был совершенно неподготовлен. Он брал только уроки пения и музыки, но не актерского мастерства и не сценического движения. А актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященному, - это сложная, непостоянная дисциплина. Этим нельзя овладеть в одночасье. Я пытался убедить Ричарда, что актерская игра - это, по сути, реакция, что все, что актеру действительно нужно сделать, это раствориться в данной ситуации и естественно реагировать на нее, но это было выше его сил. Он продолжал возвращаться к позированию и позерству. Я жаждал – до боли – мгновения понимания и естественного поведения. Напрасно, увы, совершенно напрасно.


Но в моей трясине уныния промелькнуло несколько слабых лучей света. Ричард довольно хорошо воспринимал практические советы. Он мог следовать четким и простым инструкциям, пока они оставались подальше от таких нематериальных вещей, как “правдоподобное и реалистичное поведение”. Я уговорил его перестать петь за кулисами. Он научился поворачиваться так, чтобы казалось, что он обращается к своему партнеру, одновременно проецируясь на публику. Он даже отказался от этих ошеломляющих вспышек роботизированной активности.


После трех дней напряженной работы он казался немного менее грубым и неуместным. Был ли он пылким молодым любовником? Был ли он убедительным Пинкертоном? От этого он был довольно далек.

71. V.V.

Репетиция наконец с горем пополам закончилась, и Эгон, отведя меня в сторонку, высказался:

— Этот тенор совершенно ни в зуб ногой.

— Неопытный. Необученный. Я его натаскаю.

— Не поможет.

—Ты же знаешь, я умею. Уберём самые вопиющие ошибки.

— А вступает не вовремя, и изящества не хватает? С этим что делать?

— А уж это по твоей части, Эгон.

— Na ja, но он настолько немузыкален, что даже темпа не чувствует.

На себя бы посмотрел, но об этом лучше умолчать.

— Будет тебе, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс. Он исправится.

— Он? Никогда. Ни через миллион лет, ни через вечность.

— Lieber Эгон, где же твой врожденный оптимизм?

— Откуда ему взяться? Я из Вены.

Я, может, и не в восторге от его неуклюжего дирижирования, но в чувстве юмора, хоть и едкого, ему не откажешь. Я стоял на своем: бедняге нужно дать шанс. Эгон был настроен скептически и Полина, ловившая каждое наше слово, начала восторженно чирикать о предыдущем выступлении в «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе, где партнером у неё был молодой мексиканский красавчик Хорхе Альворадо почти двух метров ростом, которому не было и тридцати, с голосом теплым, как неаполитанское солнце.

— Всё это исключительно замечательно, cara,*— заметил я. — Но сегодня всего лишь первая репетиция.

— Ещё одна такая, и мы уйдем, — отвечает она.

— В смысле, бросаете спектакль? А контракты?

— На любительскую тусовку мы не подписывались. Не могу же я репетировать до потери пульса, ублажая какого-то торговца обувью.

— Вообще-то, автомобилями. Тачками.

— Ещё хуже. Загрязняет атмосферу, — вступает Эгон. — В опере ему не место.

— Эгон, нужно быть терпеливее.

— Warum?

— Ну хотя бы из-за подписанного контракта. Кроме того, к концу репетиции он вроде и петь стал получше.

— Получше — не всегда хорошо, — ответила Полина.

— Если вы и впрямь так настроены, поговорите с руководством, пока ещё не поздно найти замену.

— С Дженнингсом? Этим идиотом? Да он ничего не соображает.

Эгон прав. Роджера Дженнингса назначили директором оперы Калгари, потому что он помог получить прибыль владельцам местного зернохранилища. Попечительский Совет с его бесконечной мудростью несомненно полагал, что с оперным театром будет то же самое. Однако вскоре они избавились от иллюзий, завязнув с посредственным управляющим.

— К Дженнингсу лучше не обращаться, — заметил Эгон. — Не то пришлет другого, ещё хуже.

— Увы, это вполне возможно.

— Так что же делать? — спросила Полина.

— А давайте так: следующие несколько дней репетируем действие второе, без участия тенора, а я за это время дам Ричарду несколько частных уроков, поднатаскаю. Кто знает? Может, свершится чудо!

— Или нет, — сомневается Полина.

Предстоящие уроки с Ричардом заранее приводили меня в ужас. Как, чёрт возьми, сделать из неуклюжего мужчины средних лет хотя бы слабое подобие юного любовника, как у Пуччини?
Ричард сопротивлялся на каждом шагу, не из-за высокомерия или несговорчивости, он просто не имел об игре ни малейшего понятия. Ранее он брал только уроки музыки и вокала, но не актерского мастерства или сценического движения. А актерская игра, какой бы легкой она ни казалась для непосвященных, дело тонкое, эфемерное. За одну ночь не научишь.

Как я ни пытался убедить Ричарда, что игра — это, в основном, обычная реакция: актеру нужно только вжиться в предлагаемую обстановку и вести себя естественно, — это было выше его понимания.

Он, по-прежнему, норовил рисоваться и вставать в позу. Я же мечтал, мучительно желал хоть искры естественности. Напрасно — увы — совершенно напрасно.

Но и в моей трясине отчаяния мелькнуло несколько слабых лучей света. Ричард довольно хорошо воспринимал практические советы. Он выполнял четкие, простые инструкции, если они держались подальше от таких смутных понятий, вроде «правдоподобного поведения». Я прекратил его пение в кулисы. Он научился поворачиваться так, будто обращался к партнеру, а на самом деле пел публике. Он даже перестал озадачивать нас всплесками механических движений. Через три дня адского труда он уже не казался совершенно неподготовленным и не на своем месте. Получился ли из него пламенный юный любовник? Или убедительный Пинкертон?

Отнюдь нет.

* (Ит.) Дорогая.

72. Varlogue

Когда репетиция наконец-таки закончилась, Эгон отвёл меня в сторону:


— Этот тенор… Просто невозможно!


— Голос у него сырой ещё, нетренированный. Я позанимаюсь с ним.


— Это ничего не даст.


— Уж придумаю, что с ним делать. Кажется, я знаю, как смягчить моменты, где он переигрывает.


— Он вступления пропускает — что ты с этим будешь делать? А с его топорным исполнением?


— Разве это не по твоей части, Эгон?


— Na ja*, но этот парень даже в размер не попадает. У него абсолютно нет слуха.
---- сноска ----
* Ну да (нем.)
------------


«Как и у тебя,» — подумал было я, но предпочёл не говорить это вслух.


— Да брось, это только первая репетиция. Дай парню шанс — увидишь, у него всё получится.


— Никогда и ни за что.


— Lieber* Эгон, где же твой врождённый оптимизм?
---- сноска ----
* Дорогой (нем.)
------------


— Я уроженец Вены, нам он не свойственен.


Дирижировал он довольно паршиво, но вот его самоирония мне нравилась. Я вновь настоял на том, что бедняге певцу нужно дать шанс. Эгон был настроен скептически. Полина, которая всё это время подслушивала наш разговор, тут же пустилась в красках рассказывать про свою последнюю «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе — там она пела в паре с мексиканцем Хорхе Альворадо. Он был молод — нет ещё и тридцати, — высок и красив, а голос его излучал тепло неаполитанского солнца.


— Всё это хорошо, конечно, cara*, но прошла ведь только первая репетиция!
---- сноска ----
* Дорогая (итал.)
------------


— Ещё одна такая — и мы уходим, — ответила Полина.


— Уходите — в смысле, выходите из дела, покидаете шоу? А как же контракты?


— Мы не подписывались участвовать в самодеятельности. Не жди, что я замучаю себя репетициями только ради того, чтобы развлечь какого-то торговца обувью.


— Вообще-то машинами. Он автодилер.


— Ещё лучше, вносит свою лепту в загрязнение атмосферы, — отозвался Эгон. — В опере ему точно не место.


— Эгон, терпение!


— Warum?*
---- сноска ----
* А зачем? (нем.)
------------


— Ну, для начала, уже подписаны контракты. К тому же, к концу репетиции Ричард действительно звучал увереннее.


— Увереннее не значит лучше, — сказала Полина.


— Раз вы так настроены, идите и поговорите с руководством насчёт замены, пока ещё не слишком поздно.


— Да этот Дженнингз идиот, он вообще ни черта в нашем деле не соображает.


Тут Эгон был прав. Благодаря Роджеру Дженнингзу местное зернохранилище стало приносить прибыль. Совет попечителей, без сомнения, преисполненный бесконечной мудрости, посчитал, что Дженнингз проделает то же самое и с Калгари-Оперой, потому его и взяли на должность директора. Вскоре глаза их открылись: они приобрели посредственного управленца, который встал костью в горле.


— Я боюсь, что разговором с Дженнингзом только испорчу ситуацию, — сказал Эгон, — и он найдёт кого-нибудь ещё хуже.


— К сожалению, шансы на то крайне высоки.


— И что же нам теперь делать? — спросила Полина.


— Давайте так: в ближайшие несколько дней мы сосредоточимся на втором акте — там тенор не нужен. А я в это время усиленно позанимаюсь с Ричардом. Кто знает, может, случится чудо?


— Или не случится, — отозвалась Полина.


Перспектива частных занятий с Ричардом меня пугала. Я просто не представлял себе, как из увальня не первой свежести сделать хотя бы бледное подобие молодого любовника, каким его показывал Пуччини.


Ричард упорно сопротивлялся любому моему предложению, и не потому, что был самонадеян или замкнут. Он посещал уроки вокала и сольфеджио, однако актёрские и сценические навыки у него напрочь отсутствовали — его этому никто никогда не учил. А ведь актёрское мастерство, эта сложная дисциплина на грани исчезновения, — оно только непосвящённому кажется простым. Его за день не освоишь. Я пытался убедить Ричарда, что актёр, по сути своей, не притворяется, а претворяет в жизнь, что ему только и нужно, что окунуться в ситуацию и дать себе волю, действовать по наитию. Но я хотел слишком многого: Ричард продолжал гримасничать и кривляться. Я же жаждал — до боли — хотя бы мимолетного проблеска убедительно живого действа. Напрасно, увы, совсем напрасно.


В пучине отчаяния проблеснули слабые лучи надежды. Оказалось, что Ричард лучше понимал простые и чёткие указания, которые ничего общего не имели с пространными формулировками вроде «убедительно живого действа». Мне удалось отучить его от пения в сторону кулис, а он нашёл нужную позу, которая даст понять зрителям, что он обращается к партнёру, и даже перестал так ужасающе безжизненно двигаться.


Спустя три дня изматывающей работы Ричард уже казался не таким профаном и меньше выбивался из общей атмосферы спектакля. Был ли он пылким молодым любовником? Поверит ли зритель, что перед ним Пинкертон? Навряд ли.

73. Veronica

Когда эта кошмарная репетиция, наконец, закончилась, Эгон отвел меня в сторонку и сказал:
- Тенор никуда не годится.
- У него опыта нет. И образования. Я позанимаюсь с ним.
- Не поможет.
- Вообще, я в таких делах кое-что смыслю и постараюсь научить его играть естественней.
- Да он вступает не вовремя и не чувствует музыку! Что тут сделаешь?
- Если я не ошибаюсь, то это уже по твоей части, Эгон.
- Na ja , он так далек от музыки, что даже темп не соблюдает, - сказал Эгон, как будто сам его когда-то соблюдал. Но об этом я промолчал.
- Ну, не придирайся, прошла только первая репетиция. Пусть попробует, вот увидишь, он научится.
- Не научится даже через миллион лет, всю вечность будет учиться – не научится.
- Lieber Egon , где твой немецкий оптимизм?
- У меня никогда его и не было. Я австриец.
Пусть Эгон и не самый талантливый дирижер, но его сдержанный юмор мне определенно нравится. Я повторил, что бедняге надо дать шанс. Эгон был настроен скептически, а Полина, ловившая каждое наше слово, завела сладкие речи о последней поездке в Брюссель, где она играла «Баттерфляй» вместе с бесподобным молодым мексиканцем Хорхе Альварадо, он шести футов ростом, ему еще нет тридцати, а от его голоса плавишься, как под неаполитанским солнцем.
- Это все чудесно, cara , - остановил ее я, - Но мы провели лишь первую репетицию.
- Еще одна такая репетиция, и мы уйдем, - ответила она.
- Уйдете – в смысле отмените представление, уволитесь? А как же контракты?
- На кружок самодеятельности мы не подписывались, и я не собираюсь репетировать до обморока, только чтобы ублажить какого-то торговца обувью.
- Машинами. Он продает машины.
- Того хуже. Загрязняет окружающую среду, - вставил Эгон. – Не место ему в опере.
- Эгон, надо быть терпимее.
- Warum?
- Во-первых, контракты подписаны. И потом, к концу репетиции Ричард смотрелся уже получше.
- Получше – не значит хорошо, - ответила Полина.
- Раз вы так настроены, поговорите с руководством прямо сейчас, пока еще можно найти замену.
- Ach , этот Дженнингс идиот, он не смыслит ни черта.
Эгон был прав. Роджера Дженнингса наняли руководить Оперой Калгари, потому что он смог сделать прибыльной местную зернохранильную компанию. И, преисполненный бесконечной мудростью, Попечительский совет был, разумеется, уверен, что Дженнингс провернет то же самое и с оперным театром. Пелена вскоре пала с их глаз, а театр остался мучиться с бездарным руководителем.
- Я опасаюсь доводить это дело до Дженнингса, - заметил Эгон. – Он найдет кого еще похуже.
- Не исключено.
- Что будем делать? – спросила Полина.
- Предлагаю план: в ближайшие дни мы будем репетировать второе действие, там не нужен тенор, а я дам Ричарду несколько уроков. Как знать – может, случится чудо?
- Или нет, - добавила Полина.
Занятия с Ричардом наводили на меня панику. Есть ли сила, способная превратить перезрелого недотепу хоть в какое-то подобие молодого любовника из оперы Пуччини?
Ричард противился мне на каждом шагу, и не из гордости или вредности, просто он никогда не учился актерскому мастерству. Он брал уроки пения и музыки, но актерской игре и сценическому движению обучен не был. А надо сказать, что актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященным, дисциплина многогранная, все нюансы тут бывает сложно сразу уловить. Проще говоря, за ночь не освоить. Я пытался внушить Ричарду, что игра – это, по сути, погружение в ситуацию и главное для актера – забыть в этот момент о собственной личности и вести себя естественно, но ему этого было не постичь. Он все равно скатывался к кривлянью и вычурным позам. Бесконечные часы я добивался от него мимолетного проблеска правдоподобной игры. Увы, все тщетно.
И все же в этой пучине отчаяния иногда мерцал бледный лучик света. Ричард вполне воспринимал практические советы. Он выполнял простые и понятные требования без сложных конструкций вроде «правдоподобного, реалистичного поведения». Так, я научил его не петь в сторону кулис. Он выучился вставать так, чтобы, обращаясь к партнеру, петь в зрительный зал. Он даже забыл свою дурацкую привычку двигаться, как робот.

 

74. Whitewing

Operaland

Ian Strasfogel ‘Operaland’


Когда репетиция наконец закончилась, Эгон отвел меня в сторону и заявил:

— Ваш тенор есть профнепригоден.

— Он же новичок, совсем без оперной подготовки. Я с ним позанимаюсь.

— Бесполезно.

— Поверь, я знаю, о чем говорю. Мы исправим самые досадные упущения.

— А вступать вовремя? А различать нюансы? Что ты с этим будешь делать?

— Ну, это входит в твою компетенцию, Эгон.

— Na ja(1), но он есть такой бездарный, что даже не может держать темп. — Последнее можно было сказать и об Эгоне, но я промолчал.

— Да ладно тебе, это же первая репетиция. Дай ему шанс — и он проявит себя.

— Никогда в жизни — ни в этой, ни в будущей.

— Lieber(2) Эгон, где твой оптимизм?

— Отсутствует. Я вéнец.

В отличие от дирижерских способностей Эгона, его своеобразный юмор мне нравился. Я настаивал, что нужно дать бедняге шанс, Эгон возражал, и тут Полина, которая внимательно слушала наш разговор, начала в красках рассказывать о своем последнем выступлении в роли мадам Баттерфляй в Брюсселе, где ее партнером был знойный мексиканец, Хорхе Альворадо, высокий, не больше тридцати лет, с голосом теплым, как неаполитанское солнце.

— Прекрасно, cara(3), — отрезал я, — но рано делать выводы после первой репетиции.

— Еще одна такая репетиция — и мы говорим вам «аривидерчи».

— То есть, вы откажетесь от участия в постановке? А как же контракты?

— Мы в самодеятельности не участвуем. Я не могу репетировать до посинения ради какого-то продавца обуви.

— Вообще-то автомобилей.

— Тем более. Он загрязнять воздух, — подхватил Эгон. — Ему абсолютно нечего делать в опере.

— Эгон, давайте будем терпимее.

— Warum(4)?

— Во-первых, у нас контракты. И потом, к концу репетиции Ричард начал петь лучше.

— «Лучше» — совсем не значит «хорошо», — заметила Полина.

— Ну, если вы так уверены в своем решении, поговорите с руководством прямо сейчас, пока можно найти замену.

— Ах, но ведь Дженнингс есть полный профан, он ничего не смыслит в опере. — Здесь Эгон был прав. Роджер Дженнингс занял пост директора Калгарийского оперного театра после того, как помог местной зернохранилищной компании получить немного прибыли. Попечительский совет, руководствуясь, несомненно, безграничной мудростью, ожидал от него таких же результатов в области оперы. Вскоре, однако, иллюзии рассеялись, оставив культурное учреждение под руководством самого заурядного менеджера. — Боюсь, что если мы пойдем к Дженнингсу, — сказал Эгон, — он может найти кого-то и похуже.

— Увы, не исключено.

— Что же будем делать? — спросила Полина.

— Давайте так. Несколько дней мы будем репетировать второй акт, в котором тенор не задействован, а я пока быстренько его натаскаю. Кто знает, вдруг случится чудо?

— А вдруг нет, — ответила Полина.

Перспектива давать уроки Ричарду приводила меня в ужас. Как сделать, чтобы немолодой некомпетентный мужлан стал хотя бы отдаленно похож на юного влюбленного героя Пуччини?

Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу, но не из-за гордости или вредности, а из-за полного отсутствия оперной подготовки. До этого он обучался только музыке и пению — никаких курсов актерского мастерства или сценического движения. А актерство, несмотря на кажущуюся легкость, представляет собой сложную, многогранную дисциплину, которую осваивают долго и упорно. Я пытался убедить Ричарда, что основная задача актера — вжиться в заданную ситуацию и реагировать на нее наиболее естественным образом, но он оставался глух к моим словам. Он только кривлялся и принимал нелепые позы. Я отчаянно пытался хоть на мгновение увидеть правдоподобную игру, перевоплощение в персонажа. Увы, совершенно напрасно.

Среди полного мрака безнадежности блеснули, однако, лучики света, которые не дали мне полностью упасть духом. Оказалось, что Ричард хорошо воспринимает практические советы. Он прекрасно выполнял простые и четкие инструкции, если в них отсутствовали такие абстрактные понятия, как «правдопобная игра» и «перевоплощение в персонажа». Так мы наконец добились того, что он перестал петь куда-то за кулисы. Он научился разворачиваться таким образом, чтобы голос шел в зал, но при этом было видно, что он обращается к партнерше. Он даже избавился от странных повадок робота.

Через три дня напряженной работы Ричард уже не казался таким неопытным и нелепым, как прежде. Удалось ли ему создать образ пылкого молодого возлюбленного? Смог ли он убедительно преобразиться в Пинкертона? Ничуть.



---
(1) Ну да (нем.).
(2) Дорогой (нем.).
(3) Дорогая (ит.).
(4) Зачем? (нем.)

 

75. Xenia

Иан Страсфогель
Мир оперы

Когда, наконец, прогремели последние аккорды нашей репетиции, Эгон отвёл меня в сторону и сказал: “Этот тенор абсолютно никуда не годится.”

-Он неопытный, нужно тренироваться. Я дам ему несколько частных уроков.

-Это не поможет.

-Я довольно умён, знаешь ли. Я думаю, я смогу исправить некоторые его тяжкие недостатки.

-Он пропускает свой выход, ему не хватает утончённости. Что ты сделаешь с этим?

-Я думал, это больше по твоей части, Эгон.

-Na ja (1), но он такой немузыкальный, даже с ритма сбивается,- в отличие от Эгона, я предпочёл об этом умолчать.

-Да перестань, это была всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, он станет лучше.

-Не станет даже через миллион лет.

-Lieber Egon (2), где твой природный оптимизм?

-У меня его нет, я из Вены.

Может, мне и не нравились его странные методы дирижирования, но мне, как ни странно, были по душе его резкие шутки. Я всё повторял, что нам просто нужно дать бедняге шанс проявить себя. Эгон был настроен скептически, а Полина, до этого ловившая каждое наше слово, начала разглагольствовать о своём последнем выступлении в “Мадам Баттерфляй” в Брюсселе вместе с красивым молодым мексиканцем Хорхе Альворадо (под два метра ростом, ещё нет 30 лет, а голос тёплый, как Неаполитанское солнце).

-Всё это, конечно, замечательно, cara (3),- сказал я,- но мы провели только первую репетицию.

-Ещё одна такая репетиция и мы уйдём.

-Ты имеешь в виду уйдём из шоу? А как же контракты?

-Мы не подписывались проводить вечера самодеятельности. Не ждите, что я буду до посинения репетировать, только чтобы уважить какого-то продавца обуви.

-Машин. Он продаёт машины.

-Тем хуже. Он загрязняет воздух,- сказал Эгон.- Ему совсем не место в опере.

-Эгон, нам просто нужно терпение.

-Warum? (4)

-Во-первых, контракты. И потом, к концу выступления Ричард, очевидно, стал немного получше.

-Получше не всегда означает хорошо,- ответила Полина.

-Если ты действительно так считаешь, поговори с администрацией, пока ещё есть время найти замену.

- Ach (5), этот идиот Дженнингс ничего не смыслит в опере,- здесь Эгон был прав. Роджера Дженнингса назначили на пост директора “Калгари Опера”, потому что ранее с его помощью местная компания по хранению зерна принесла хороший доход. Несомненно, в попечительском совете от большого ума решили, что он сможет сделать то же самое и в опере. Скоро они разуверились в этом убеждении и застряли со среднестатистическим управляющим.

-Боюсь, если мы поднимем этот вопрос, Дженнингс найдёт нам кого-нибудь ещё хуже,- заключил Эгон.

-Увы, это вполне возможно.

-И что нам делать?- спросила Полина.

-Как насчёт того, чтобы на несколько дней сфокусироваться на Втором Акте, где нет тенора, а мы с Ричардом в это время будем интенсивно тренироваться? Кто знает, может, случится чудо?

-Может, и нет,- отозвалась Полина.

Перспектива проводить частные занятия с Ричардом вселяла в меня ужас. Как, чёрт возьми, мне превратить неуклюжего мужчину средних лет в молодого любовника из оперы Пуччини?

И на каждом этапе мне с Ричардом было сложно, не из-за его заносчивости или вредности, а из-за абсолютной неопытности. До этого он брал только уроки музыки и пения, он не учился ни актёрскому мастерству, ни сценическому движению. Неискушённому сценическое действие может показаться лёгким делом, но на самом деле это сложная и тонкая наука. Этим нельзя овладеть за одну ночь. Я пытался донести до Ричарда, что актёрская игра – это фактически реакция на происходящее. Что актёру нужно раствориться в происходящем и отреагировать естественно. Но всё это было за пределами его понимания. Он продолжал принимать неестественные позы. Я стремился к тому, чтобы его поведение на сцене было реалистичным, человеческим. Увы, все мои усилия были абсолютно напрасны.

Но в этой пучине отчаяния и уныния всё таки проблескивали лучи света. Ричард старался прислушиваться к практическим советам. Он мог следовать простым и чётким инструкциям, если только они никак не были связаны с тем самым непостижимым “реалистичным и человеческим поведением”. Я отучил его петь, повернувшись лицом к кулисам. Он научился стоять так, чтобы казалось, будто он обращается к партнёру и одновременно к публике. Он даже перестал двигаться, как робот.

Через три дня тяжёлой работы он уже производил лучшее впечатление - не такой неопытный, чуждый этому миру. Похож ли он на страстного любовника? Убедительно ли он играет Пинкертона? Отнюдь нет!

Примечания:
1. Возможно (нем.)
2. Дорогой Эгон (нем.)
3. Дорогая (ит.)
4. Почему? (нем.)
5. Ох (нем.)

76. Yuri

Опереточный тенор


Когда репетиция, наконец, закончилась, Эгон отвел меня в сторонку и сказал:


— Этот тенор абсолютно не годится.


— Он еще сыроват. Не обучен. Я проведу с ним несколько частных репетиций.


— Это не поможет.


— Знаете, я довольно находчив и думаю, что смогу обуздать некоторые его самые ужасные выходки.


— А пропущенные вступления и отсутствие утонченности? С этим то что делать?


— Ну, полагаю, подобная проблема по вашей части, Эгон.


— О как. Но этот парень настолько немузыкален. Даже темп не держит.


Эгон тоже не держит, но я предпочел об этом умолчать.


— Постойте, но это же только первая репетиция. Дайте ему шанс и вы его не узнаете.


— Даже через миллион лет, вообще никогда, — пропел Эгон.


— Дорогой Эгон. Где же ваш врожденный оптимизм?


— У меня его нет. Я из Вены.


Мне не нравилось его неуклюжее дережирование, чего не скажешь о сдержанном чувстве юмора. Я еще раз повторил, что нам не мешало бы дать бедняге еще один шанс. Эгон скептически посмотрел, а Полина, мимо уха которой не пролетало ни одно наше слово, начала поэтично рассказывать о своей последней постановке "Баттерфляй" в Брюсселе и о своем партнере — великолепном молодом мексиканце Хорхе Альворадо — высоком мужчине, еще не достигшего тридцати лет, с голосом, теплым, как неополитанское солнце.


— Все это прекрасно, дорогая, — сказал я. — Но у нас была всего лишь одна репетиция.


— Еще одна такая репетиция и мы все уйдем, — послышалось в ответ.


— Уйти означает покинуть шоу, отменить его. А как же контракты?



— Мы не подписывались на вечер самодеятельности любителей. Не ждите, что я буду доводить себя до изнеможения только ради того, чтобы ублажить какого-то продавца обуви.


— Машин, а не обуви. Он продает машины.


— Тем хуже, — вставил Эгон. — Так он загрязняет атмосферу. Ему совсем не место в опере.


— Эгон. Нам действительно нужно быть терпимыми.


— Зачем? — спросил Эгон на немецком.


— Во-первых, подписанные контракты. Кроме того, Ричард к концу репетиции почувствовал себя лучше.


— Лучше не всегда означает хорошо, — ответила Полина.


— Ну если вы и правда так считаете, вам нужно поговорить с руководством прямо сейчас, пока есть время найти замену.


— Ах, от этого идиота Дженнингса толку никакого.


Здесь Эгон прав. Роджера Дженнингса назначили на пост директора оперного театра в Калгари только за то, что он помог местной компании по хранению зерна получить прибыль. Совет попечителей, не мудрствуя лукаво, решил, что он может сделать то же самое и для оперы. Вскоре они в этой идее разуверились и остались с посредственным менеджером.


— Неприятно, что мы поднимаем этот вопрос с Дженнингсом. Он подберет нам еще кого-то хуже.


— Увы, это действительно так.


— Так что же нам делать? — встревожилась Полина.


— Предлагаю такой выход. Следующие несколько дней мы уделяем основное внимание на Втором акте для которого тенор не требуется, а за это время я усиленно порепетирую с Ричардом в частном порядке. Как знать, вдруг фокус удастся.


— Или нет, — засомневалась Полина.


Перспектива частных уроков с Ричардом угнетала меня. Как это, черт возьми, неказистое существо средних лет превратить хотя бы в слабое подобие молодого любовника Пуччини?


Ричард всякий раз противоречил мне, но не из-за высокомения или кровожадности, а просто потому что он был абсолютно неподготовлен. Он брал только уроки пения и музыки. Ему не хватало актерской игры и сценического движения. Актерское мастерство, каким бы легким оно не казалось обывателю — дисциплина трудная и существует недолго. За короткое время им не овладеть. Я пытался убедить Ричарда, что актерская игра — это реакция на происходящее, что перед актером стоит задача раствориться в данной обстановке и естественно реагировать на нее. Но это ему не дано. Он упорно продолжал показывать свое фиглярство и рисовку. Ох, как же я жаждал какого-то хотя бы краткого подобия естественного поведения. Увы, этому не бывать.


Правда в моем беспросветном унынии вдруг мелькнуло несколько искр надежды на лучшее. Мои практические советы, казалось, не прошли для Ричарда даром. Он мог соблюдать четкие и простые указания до тех пор пока они не касались таких решающих мелочей как "краткое подобие естественного поведения". Я уговорил его перестать петь за кулисами. Он научился поворачиваться так, что это казалось обращением к партнеру, в то же время не теряя связи с публикой. Он даже отказался от своих сбивающих с толку проявлений пустой механической показухи.


Три дня напряженной работы и он как будто стал чуть менее грубым и неотесанным. Показался ли он пылким молодым любовником? Раскрылся ли он в роли Пинкертона? Совсем нет.

77. zham1≥2vsezverigrezyatOlune

Когда репетиция наконец подходила к своему завершению, Эгон отозвал меня в сторону и сказал:

— Этот тенор совершенно невозможен.

— Он груб. Не обучен. Я займусь им, дам ему пару уроков.

— Это не поможет.

— Мне, знаешь, виднее. Думаю, я сумею сгладить некоторые, самые прискорбные его излишки.

— А пропущенные вступления; чутьё, которого нет? Как ты это исправишь?

— А я-то полагал, что это по твоей части, Эгон.

— Na ja*, но этот человек настолько немузыкальный, он даже не следит за темпом.

Равно как и сам Эгон, но я предпочёл не упоминать об этом.

— Ну, ну, только первая репетиция. Дай ему шанс; он исправится.

— Ни в жизнь, ни через миллион лет, ни вечность спустя.

— Lieber Эгон**, где твоя вера в людей?

— У меня её нет. Я венец.

Впрочем, на мой взляд, лучше уж этот фаустовский юмор, чем кривое дирижирование. Я повторил, что бедняге надо дать хоть какой-то шанс. Эгон был настроен скептически, а Полина, цепляясь за сказанное, начала расписывать своё последнее БАТТЕРФЛЯЙ в Брюсселе, где парой по сцене ей приходился великолепный молодой мексиканец Хорхе Альворадо — шести футов, тридцатилетний, с голосом тёплым как неаполитанское солнце.

— Всё это безусловно прекрасно, cara***, — сказал я. — Но у нас только первая репетиция.

— Еще одна такая же — и мы уходим, — ответила она.

— Уходим, в смысле буквально — спектакль отменяется? Как же контракты?

— Мы не подписывались на любительский вечер****. Не ждите, что я позволю зарепитировать себя до смерти ради потехи какого-то продавца из обувного.

— Автомобили. Он продаёт автомобили.

— Это ещё лучше. Так он помогает загрязнять атмосферу. — сказал Эгон. — Нет, ему точно не место в опере.

— Эгон, нам просто необходимо запастись терпением.

— Warum?*****

— Контракты подписаны, а это уже немаловажно. Кроме того, похоже что ближе к концу репетиции дела у Ричарда пошли на поправку.

— Поправка не значит выздоровление, — ввернула Полина.

— Если правда так считаете, вам лучше обратиться к руководству сейчас, пока еще есть время подыскать замену.

— Ach******, этот идиот Дженнингс, он же ни черта не понимает.

Эгон был прав. Роджера Дженнингса сделали директором Калгари-опера, потому что тот помог выйти в прибыль местному зернохранилищу. Попечительский совет, несомненно в своей безграничной мудрости, ожидал от него того же результата для оперы. Вскоре, в том разуверившись, они остались лишь с посредственным руководителем.

— Мне боязно поднимать эту тему с Дженнингсом, — сказал Эгон. — Он найдёт нам кого еще похлеще.

— Увы, но такое возможно. Вполне.

— И? Как мы поступим? — спросила Полина.

— А давайте так. В следующие несколько дней мы с вами сосредоточимся на втором акте, тенор там не нужен; тем временем я усиленно дорабатываю Ричарда. Как знать? Может, так чудеса и становятся явью.

— Или так ними и остаются, — сказала Полина.

При одной мысли о занятиях с Ричардом меня пробирала дрожь. Бог мой. Как именно я собирался превратить недотепу средних лет в пусть даже слабое подобие молодого донжуана Пуччини?

Ричард упирался на каждом шагу. Он не был спесивым или несговорчивым. Он был совершенно неподготовленным. Он знал уроки пения, музыки — и только; ни сцены, ни актёрского мастерства он не знал. Актёрство же, каким бы лёгким оно ни казалось непосвящённому, — сложная, тонкая дисциплина. Её нельзя освоить за ночь. Я пытался убедить Ричарда в том, что по сути актёрское искусство — это реакция, а всё, что действительно нужно актеру — это раствориться в происходящем и реагировать самым что ни на есть естественным образом; однако это было вне его понимания. Он продолжал возвращаться к позированию и кривлянию. Я желал — жаждал — пусть даже краткого мгновения живой, естественной игры. Напрасно, увы, совершенно напрасно.

Впрочем, всё же, над трясиной моего отчаяния завиднелись слабые лучики света. В практике Ричард довольно хорошо внимал моим советам. Он следовал чётким и простым инструкциям, если те держались подальше от таких неосязаемых материй как «естественная» и «живая» игра. Мне удалось отучить его петь в кулисы. Он наловчился поворачивать себя так, что казалось он обращается к партнёру и в то же время проецирует себя на публику. Он даже избавился от этих своих вспышек роботизированной активности. Три напряжённых дня спустя он казался не таким грубым и чуть менее неуместным. Пылкий молодой ловелас? Убедительный Пинкертон? Рано, рано об этом.

_________
* Пусть так (нем.).
** Дорогой Господь (от нем. Lieber Gott).
*** Дорогая (итал.).
**** Возможная отсылка к рассказу Дж. Лондона "Аmateur Night", 1903.
***** Почему? (нем.).
****** Брось (нем.).

78. _AD_

Иэн Страсфогел
«Опералэнд»

Когда репетиция наконец подходила к концу, Эгон увёл меня в сторону и сказал:
— Отвратительный тенор.
— Ну, сыроват. Ну, нет навыка. Я дам ему пару уроков.
— Не поможет.
— Я ведь сообразительный. Думаю, я смогу отучить его от таких вопиющих ошибок.
— А запоздалое вступление? А отсутствие тонкого слуха? Как ты это исправишь?
— Я думал, это по твоей части, Эгон.
— Na ja, только ему медведь на ухо так наступил, что он даже ритм не слышит. – Вообще-то Эгон тоже его не слышал, но я не стал об этом упоминать.
— Ну, брось. Это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, у него получится.
— Да ни за что в жизни!
— Lieber Egon, где же твой природный оптимизм?
— У меня его нет. Я австриец.
Мне не особо понравилось его нелепое объяснение, а вот сдержанное чувство юмора, наоборот. Я повторил, что бедному пареньку надо дать еще один шанс. Эгон в ответ лишь скептически посмотрел, а Полина, которая цеплялась к каждому нашему слову, принялась многоречиво рассказывать о своем недавнем «Мотыльке» в Брюсселе, где её напарником был неотразимый мексиканец, Хорхе Альворадо, ростом под метр восемьдесят. Ему еще не было тридцати. А голос у него был теплый, будто неаполитанское солнце.
— Это всё, конечно, прекрасно, cara, – сказал я. – Но у нас всего-навсего первая репетиция.
— Если будет еще один такой, мы уходим, – ответила она.
— Уходить всё равно что отменить шоу. Что в таком случае будет с вашими контрактами?
— Мы не подписывали контракт на любительское выступление. Да и не могу же я зарепетировать себя до смерти, чтобы ублажить какого-то продавца обуви!
— Машин. Он вообще-то продает машины.
— Еще хуже. Он косвенно загрязняет природу, – заявил Эгон. – В опере ему точно не место.
— Эгон, давай помягче.
— Warum?
— Контракты подписаны. К тому же, в конце Ричарду вроде удалось спеть лучше.
— Лучше не всегда значит хорошо, – ответила Полина.
— Если ты действительно так считаешь, то поговори с менеджером, пока еще есть время найти замену.
— Ach, этот идиот Дженнингс вообще ничего не понимает. – Эгон был прав. Рождера Дженнингса взяли в Калгари Опера в качестве директора только потому, что он приносил прибыль местному зернохранилищу. Ужасно мудрый совет попечителей с чего-то решил, что он может сделать то же самое и для оперы. Вскоре они разуверились в этом и остались с посредственным менеджером.
— Что-то я боюсь поднимать эту тему с Дженнингсом, – сказал Эгон. – Он найдет нам кого-то похуже.
— Увы, такое действительно возможно.
— Так что будем делать? – поинтересовалась Полина.
— Есть идея. Давайте в ближайшие дни сконцентрируемся на втором акте, где не нужен тенор. А пока я дам Ричарду несколько уроков. Кто знает, может выгорит.
— А может и нет, – сказала она.
Перспектива частных уроков с Ричардом ужасала меня. Как, черт возьми, я собирался превратить бездарного мужчину средних лет хотя бы в слабое подобие молодого любовника Пуччини?
Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу, но не потому, что он был высокомерным или вредным, а потому, что он был абсолютным чайником. Он брал только уроки пения и музыки, позабыв о необходимости уроков актерского мастерства и сценического движения. А актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященному, – сложная, изменчивая дисциплина. Его нельзя освоить за одну ночь. Я пытался убедить Ричарда, что актерское мастерство – это, по сути, реакция, что все, что на самом деле нужно сделать актеру, – это раствориться в данной ситуации и естественно реагировать на нее, но ему это было не по силам. Он продолжал возвращаться к постановке и позированию. Я очень ждал от него убедительного, правдоподобного поведения, хоть на минуту. Но, увы, напрасно, совершенно напрасно.
Вдруг в моей трясине отчаяния промелькнуло несколько слабых лучей света. Ричард довольно хорошо воспринимал практические советы. Он мог следовать четким и простым инструкциям, если они не касались таких эфемерных вещей, как «убедительное, правдоподобное поведение». Я отучил его петь в кулисы. Теперь он мог поворачиваться так, что, казалось, он обращался к своему партнеру, стоя при этом лицом к публике. И он перестал быть деревянным.
После трех дней напряженной работы он выглядел чуть более умелым и непосредственным. Стал ли он страстным молодым любовником? Стал ли он убедительным Пинкертоном? Ничуть.

79. А.М.

Иан Штрасфогель, «В мире оперы»


Когда мы с божьей помощью дотянули до конца репетиции, Эгон отвёл меня в сторону и сказал:
– Его тенор никуда не годится.
– Он новичок, а не профессионал. Я проведу с ним несколько индивидуальных репетиций.
– Это не поможет.
– Я достаточно компетентен, знаешь ли. Думаю, я смогу уменьшить количество его прискорбных эксцессов.
– А пропущенные вступления и недостаточную утончённость? Что ты собираешься делать с этим?
– Я думал, это по твоей части, Эгон.
– Да уж, этот мужчина настолько далёк от музыки, что даже не попадает в такт, – Эгон, собственно, тоже грешил этим, но я решил об этом умолчать.
– Ну–ну, это всего лишь первая репетиция, дай ему шанс. Он исправится.
– Никогда в жизни.
– Дорогой Эгон, где же твой врождённый оптимизм?
– У меня его нет. Я ве́нец, – я мог недолюбливать его нелепое дирижирование, но мне всегда очень нравилось его уникальное чувство юмора. Я повторил, что мы должны дать бедняге шанс. Эгон держался скептически, а Полина, которая ловила каждое наше слово, стала в красках описывать свою последнюю поездку в Брюссель, где ее партнёром был представительный молодой мексиканец – Джордж Альфорадо, под два метра ростом, моложе тридцати, с голосом, горячим, как неаполитанское солнце.
– Это всё замечательно, дорогая, – сказал я. – Но это всего лишь наша первая репетиция.
– Ещё одна такая – и мы уйдём, – заявила она.
– Уйдёте, то есть отмените, покинете постановку? А как же ваши контракты?
– Мы не записывались на вечер самодеятельности. Я не собираюсь репетировать до смерти только чтобы порадовать какого–то продавца обуви.
– Машин. Он продаёт машины.
– Это ещё хуже. Он загрязняет атмосферу, – сказал Эгон. – Ему совсем не место в опере.
– Эгон, нам действительно нужно проявить терпение.
– Почему?
– Во–первых, подписанные контракты. Кроме того, Ричард, кажется, пел лучше к концу репетиции.
– Лучше не всегда означает хорошо, – возразила Полина.
– Если вы действительно так считаете, вам лучше поговорить с руководством сейчас, пока ещё есть время найти замену.
– Да этот идиот Дженнингс ничего не понимает, – Эгон был прав. Роджер Дженнингс получил должность директора Оперы Калгари, потому что увеличил прибыльность местного предприятия по хранению зерна. Умудрённый попечительский совет, несомненно, подумал, что он провернёт то же самое и с оперой. Но очень скоро они разуверились в этом и остались с посредственным руководителем.
– Я боюсь, что если мы обсудим это с Дженнингсом, – сказал Эгон, – он найдёт нам кого похуже.
– Увы, это действительно возможно.
– И что же нам тогда делать? – спросила Полина.
– Что если следующие несколько дней мы поработаем над Вторым Актом, в котором нет тенора, пока я провожу для Ричарда усиленные индивидуальные репетиции? Вдруг произойдёт чудо?
– Или не произойдёт, – добавила Полина.


Перспектива индивидуальных репетиций с Ричардом наводила на меня ужас. Как, чёрт возьми, я должен превратить несуразного мужчину средних лет в хотя бы слабое подобие молодого любовника Пуччини?


Ричард препятствовал мне на каждом шагу, но не потому что он был высокомерен или чрезмерно упрям, а потому что он был совершенно неопытен. Он брал только уроки пения и музыки, но не актёрского мастерства или сценического движения. Актёрское мастерство, каким бы лёгким оно не казалось непосвящённым, это сложная и обманчивая дисциплина. Её нельзя освоить за одну ночь. Я пытался убедить Ричарда, что актёрская игра – это, по сути, реакция, и всё, что нужно делать актёру, это естественно реагировать на ситуацию, но это было выше его сил. Он то и дело возвращался к позированию. Я до боли жаждал краткого момента достоверного, естественного поведения, но, увы, тщетно.


В моём унынии всё же блеснула слабая надежда. Ричард довольно хорошо воспринимал практические советы. Он мог следовать простым и хорошо понятным инструкциям, пока они были далеки от «правдоподобного, реалистичного поведения». Я заставил его прекратить петь за кулисами. Он научился поворачиваться так, чтобы казалось, что он обращается к своему партнёру, одновременно работая на публику. Он даже избавился от своих ошеломляющих вспышек роботоподобного движения.


После трёх дней усердной работы он казался уже не таким неопытным и несуразным. Стал ли он пылким любовником? Или убедительным Пинкертоном? Совсем нет.

80. А_Г

Ян Страсфогель «Опералэнд»

Как только репетиция окончательно выдохлась, Эгон отозвал меня в сторонку и сказал:

- Этот тенор абсолютно безнадежен.

- Он сыроват, не обучен, но я займусь им лично.

- Это не поможет.

- Я не плохо справляюсь, сам знаешь. Думаю, что смогу сгладить самые заметные дефекты.

- А пропущенные вступления, отсутствие изящества? С этим тоже справишься?

- Мне казалось, это больше по твоей части, Эгон.

- Na ja, но этот человек настолько немузыкален, что даже темп не держит, – Эгон тоже его не держал, но я решил не напоминать об этом.

- Ну хватит, хватит, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, он исправится.

- Ни в миллион лет, никогда вообще.

- Lieber Эгон, где твой врожденный оптимизм?

- Его у меня нет. Я родом из Вены.

Я может и недолюбливал его трудное для восприятия дирижирование, но его мрачный юмор меня забавлял. Я повторил, что мы должны дать бедняге возможность проявить себя. Эгон посмотрел на меня со скепсисом, а Полина, которая ловила каждое наше слово, c чувством стала вспоминать о своей последней «Баттерфляй» в Брюсселе, где ее партнером был блестящий молодой мексиканец Хорхе Альворадо, высокий, с голосом теплым, как неаполитанское солнце.

- Это все конечно прекрасно, cara, - сказал я, - но это всего лишь наша первая репетиция.

- Если следующая будет такой же, то мы расходимся.

- Расходимся - в смысле уходим, отказываемся от участия в постановке? А как быть с контрактами?

- Мы не подписывались на вечер самодеятельности. Я не ожидала, что придется репетировать до потери пульса, только чтоб позабавить какого-то торговца обувью.

- Машинами. Он торгует машинами.

- Еще хуже. Атмосферу загрязняет, - сказал Эгон, - Ему не место в опере.

- Эгон, нам нужно набраться терпения.

- Warum?

- С одной стороны, контракты, с другой, – к концу репетиции у Ричарда стало получатся лучше.

- Лучше не значит хорошо, - ответила Полина.

- Если ты действительно так думаешь, то поговори с руководством, пока еще есть время найти замену.

- Ах, этот идиот Дженингс, он вообще ничего не понимает, - не без основания заявил Эгон. Роджер Дженингс был назначен директором Оперы Калгари, потому что при нем местная зерновая компания неплохо зарабатывала. Попечительский совет в своей безграничной мудрости решил, что и опера тоже будет. Однако вскоре обнаружилось, что они, к своему разочарованию, угодили в крепкие объятия весьма посредственного управленца.

- Мне не нравится идея обсуждать это с Дженингсом, - сказал Эгон, - он о нас тоже не высокого мнения.

- Тем не менее, это единственная возможность.

- И что же нам делать? – спросила Полина.

- Давайте так: в ближайшие дни сосредоточимся на втором акте, где тенор не участвует, а я пока позанимаюсь с Ричардом индивидуально. Как знать, может случится чудо?

- А может и нет, - сказала Полина.

Перспектива индивидуальных занятий с Ричардом ужасала меня. Боже, как мне превратить бестолкового сорокалетнего мужика хоть в какое-то подобие молодого любовника из оперы Пуччини?

Ричард постоянно усложнял мне задачу, не по злому умыслу, а просто потому что ничего не умел. Прежде он брал только уроки пения и музыки, но не занимался ни актерским мастерством, ни сценическим искусством. А актерское мастерство, кажущееся со стороны таким легким, является сложной и тонкой наукой. Его невозможно освоить за один вечер. Я пытался убедить Ричарда, что суть актерства в реакции, и все, что ему нужно сделать - это раствориться в заданной ситуации и реагировать на нее естественным образом, но это было за гранью его понимания. Он снова и снова принимал позы и красовался. Я очень ждал, жаждал, хоть краткого мига проявления чего-то живого, правдоподобного. Но, увы, напрасно, совершенно напрасно.

Но сквозь мою пучину отчаяния пробилась пара бледных лучиков света. Ричард хорошо воспринимал практические советы. Он мог следовать простым и ясным инструкциям тем лучше, чем меньше общего они имели с абстрактными «проявлениям чего-то живого, правдоподобного». Мне удалось добиться, чтоб он перестал петь куда-то в кулисы. Он научился поворачиваться к партнеру по сцене, обращаясь при этом к зрителям. Он даже перестал совершать эти странные телодвижения, будто его заклинило.

После трех дней тяжелой работы, он уже не казался таким сырым и бестолковым. Но похож ли он на пылкого юного любовника? Убедительный ли из него Пинкертон? Ничего подобного.
 

81. Александр Ляхов

Иэн Штрасфогель

Страна оперы

Когда репетиция наконец-то подошла к громкому финалу, Эгон отвёл меня в сторону и сказал:
- Этот тенор совершенно безнадёжен.
- Он сырой и неотшлифованный. Я намерен дать ему несколько частных уроков.
- Это не поможет.
- Я в этом разбираюсь, ты же знаешь. Думаю, что сведу к минимуму недостатки.
- А вступление не вовремя, отсутствие утончённости? Что ты сделаешь с этим?
- Мне казалось, что это по твоей части, Эгон.
- Na ja (Ладно(нем).Но этот человек совершенно не имеет музыкального слуха, он не попадает в такт.
Как и Эгон, но я промолчал.
- Ну-ну, это только первая репетиция. Дай ему поимпровизировать.
- Ни миллион лет, ни целую вечность.
- Lieber Egon(Дорогой Эгон(нем.), где же твой природный оптимизм?
- У меня его нет, я из Вены.
Возможно, меня не устраивало его неуклюжее дирижирование, но я оценил его плоский юмор. Я повторил, что нам действительно нужно дать бедняге ещё один шанс. Эгон был настроен скептически, а ловящая каждое наше слово Полина начала поэтический рассказ о недавней «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе, где её партнёром был великолепный молодой мексиканец Хорхе Альворадо. Шести футов ростом, ещё нет тридцати — и с голосом, тёплым, как неаполитанское солнце.
- Всё это прекрасно и складно, cara (Дорогая (исп.). - сказал я. - Но это только первая репетиция.
- Если это ещё раз повторится, мы уйдём, - ответила она.
- Уйдём? Отменим всё и покинем шоу? А как же контракты?
- Мы не договаривались о любительских концертах Я не собираюсь репетировать на износ ради потехи торговца обувью.
- На самом деле, он продаёт машины.
- Ещё хуже. Он отравляет воздух, - сказал Эгон. - Ему не место в опере.
- Эгон, нам действительно нужно терпение.
- Warum (Почему (нем.)?
- Во-первых, подписаны контракты. К тому же, Ричард ближе к концу репетиции стал работать лучше.
- Лучше не всегда значит хорошо, - ответила Полина.
- Если ты так считаешь, то поговори с руководством, пока ещё есть возможность найти замену.
- Ах, этот идиот Дженнингс, он же ничего не понимает!
Эгон был прав. Роджера Дженнингса назначили директором Калгари Оперы, потому что он помог местной зерновой компании получить прибыль. Попечительский совет, в своей бесконечной мудрости, без сомнения, подумал, что он мог бы сделать то же самое и для оперы. Вскоре они разуверились в этой идее и остались с посредственным менеджером.
- Я боюсь обсуждать это с Дженнингсом, - сказал Эгон. - Он нам может подсунуть кого похуже.
- Увы, это вполне реально.
- И что нам делать? - спросила Полина.
- Как вы смотрите на это? В ближайшие дни сосредоточимся на втором акте, где тенор не требуется. А я пока дам Ричарду несколько полноценных уроков. Может, случится чудо?
- А может, и нет, - сказала Полина.
Перспектива частных занятий с Ричардом переполняла меня ужасом. Как, чёрт возьми, я намеревался превратить неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в некое подобие молодого возлюбленного у Пуччини?
Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу, но не потому, что он был высокомерным или вредным, а по причине совершенной неподготовленности. Он брал только уроки пения и музыки, но не актёрского мастерства и сценического движения. А актёрское мастерство, каким бы лёгким оно ни казалось непосвящённому, - это сложная и тонкая дисциплина. Этим нельзя овладеть в одночасье. Я пытался убедить Ричарда, что актёрская игра - это, по сути, рефлексия, что всё, что актеру действительно нужно сделать - раствориться в предлагаемых обстоятельствах и естественно реагировать на них, но это было выше его сил. Он продолжал позировать и кривляться. Я жаждал – до боли – краткого мгновения достоверного, реалистичного поведения. Напрасно, увы, совершенно напрасно.
В моём тёмном царстве мелькнуло несколько слабых лучей света. Ричард довольно хорошо воспринял практические рекомендации. Он мог следовать чётким и простым инструкциям, пока они не касались таких нематериальных вещей, как «заслуживающее доверия, реалистичное поведение». Я уговорил его перестать петь за кулисами. Он научился поворачиваться так, чтобы казалось, что он обращается к своему партнёру, одновременно проецируясь на публику. Он даже избавился от этой внезапной заторможенности.
После трёх дней напряжённой работы он казался менее неотёсанным и был в своей тарелке. Был ли он пылким молодым любовником? Был ли он убедительным Пинкертоном? Отнюдь нет.
 

82. Алефтина

Иан Страсфогель

«Опера»

Когда репетиция подошла к концу, Игон отвел меня в сторону и сказал:
– Этот тенор абсолютно невозможен!
– Да, он еще сырой и не обучен. Я дам ему несколько частных уроков.
– Это не поможет.
– Ты меня недооцениваешь, думаю, я смогу исправить самые вопиющие недостатки.
– А пропущенные вступления? А неумение чувствовать тонкости? Это ты тоже сможешь исправить?
– Ну, Игон, вообще-то, это – твоя ответственность.
– Да, но он так немузыкален, что даже не поспевает в такт.

То же самое можно было сказать и об Игоне, но озвучивать это я не стал.
– Ну, ладно тебе, это – же всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, он наверстает.
– В жизни не поверю!
– Дорогой Игон, где же твой природный оптимизм?
– У меня его отродясь не было – я же из Вены!

Возможно, я и не любил его неуклюжее дирижирование, но не мог не ценить бесподобное чувство юмора. Я повторил, что бедному малому надо дать еще один шанс.
Игон ответил скептическим взглядом, а Полина, которая ловила каждое наше слово, ударилась в лирику, вспоминая свое прошлое выступление с «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе, когда ей в пару поставили шикарного молодого мексиканца Джорджа Алворадо: почти под два метра ростом, не старше тридцати, да еще с таким бархатным голосом, как неаполитанское солнце.
– Это все, конечно, хорошо, дорогая, – заметил я, – но это – пока лишь первая репетиция.
– Еще одна такая - и мы все сгинем, – прозвучало в ответ.
– Сгинем? Имеешь в виду - отменим или покинем шоу? А как же наши контракты?
– Мы не подписывались выступать с любителем. Не считаю нужным репетировать до смерти, чтобы повеселить какого-то продавца обуви.
– Ну, вообще-то, автомобилей. Он продает машины.
– О, это еще хуже! К тому же и воздух загрязняет! – возмутился Игон. – Ему абсолютно нет места в опере.
– Игон, нам просто нужно набраться терпения.
– С чего это?
– Ну, во-первых, подписаны контракты, во-вторых, ближе к концу оперы Ричард вроде бы стал слегка получше.
– Лучше – не всегда значит хорошо, – парировала Полина.
– Ну, если вы так настроены, нужно прямо сейчас поговорить с руководством, пока еще можно найти замену.
– К сожалению, идиот Дженнингс ничего в этом не смыслит.

Тут Игон был прав. Роджера Дженнингса взяли директором в оперу Калгари только по той причине, что он сделал прибыльным одно местное зернохранилище. Совет попечителей в своей безграничной мудрости решил, что, несомненно, он сотворит то же самое с оперой. Вскоре их уверенность развеялась, а горе-менеджер остался.
– Сомневаюсь, что мы сможем уладить вопрос с Дженнингсом, – заметил Игон. – Он скорее во всем обвинит нас.
– Вполне возможно так и будет!
– Тогда что же нам делать? – поинтересовалась Полина.
– Давайте поступим так: поработаем несколько дней над вторым актом, в котором нет тенора, а я за это время интенсивно позанимаюсь с Ричардом. Кто знает? Возможно, случится чудо.
– Или не случится, – констатировала Полина.

Перспектива давать частные уроки Ричарду наполнила меня ужасом. Каким чудом я смогу превратить заносчивого взрослого мужика в хоть какое-то подобие молодого возлюбленного, созданного Пуччини?

Ричард был неприятен мне во всем, и не только из-за своего высокомерия или вредности, а потому что не проходил никакого обучения. Он брал только уроки пения и музыки, и не занимался ни актерским мастерством, ни сценическим движением. А актерское мастерство, кажущееся простым для непосвященных, это – сложная и трудно постижимая дисциплина. Ею нельзя овладеть в одночасье. Я пытался убедить Ричарда в том, что актерская игра - это, в принципе, просто реакция, а актёру всего лишь нужно раствориться в ситуации и отвечать сообразно ей. Но все это было выше его понимания. Он снова и снова манерничал и позировал. Я просил и умолял его хотя бы на мгновения стать естественным и живым. Но, напрасно, увы, совершенно напрасно!

Когда пучина моего отчаяния достигла предела, несколько слабых лучиков света замаячили впереди. Ричард довольно хорошо понимал практические советы. Он мог следовать простым, четким инструкциям, пока они не касались таких эфемерных вещей, как правдоподобное и естественное поведение. Я научил его петь, не обращаясь к кулисам. Он освоил, как нужно встать под правильным углом к партнеру и в то же время быть на виду у публики. Он перестал двигаться как робот.

Три дня тяжелейшей работы, и он уже не такой сырой и безнадежный. Стал ли он похож на пылкого молодого влюбленного? Смог ли стать так же убедителен как Пинкертон? До этого еще было далеко.

83. Алина

Ян Страсфогель ‘Операленд’

Когда репетиция, наконец, подошла к концу, Эгон отвел меня в сторону и сказал: “Этот тенор совершенно невозможен”.
“Он неопытный. Он не обучен. Я проведу с ним несколько приватных занятий”.
“Это не поможет”.
“Знаешь, я достаточно способен. Я думаю, что смогу уменьшить некоторые из его наиболее прискорбных недостатков.”
“А пропущенные вступления, отсутствие разреженности? Что ты можешь с этим поделать?”
“Я скорее думал, что это по твоей части, Эгон”.
“На джа, но этот человек настолько немузыкальен, что даже не держит темп”. Эгон тоже, но я предпочел не упоминать об этом.
“Давай, давай, это всего лишь первая репетиция. Дайте ему шанс, он исправится”.
“Никогда за миллион лет, никогда за всю вечность”.
“Дорогой Эгон, где твой врожденный оптимизм?”
“У меня его нет совсем. Я венец.” Возможно, мне и не нравилось его неуклюжее дирижирование, но мне скорее нравилось его скупое чувство юмора. Я повторил, что мы действительно должны были дать бедняге надлежащий шанс. Эгон выглядел скептически, а Полина, которая ловила каждое наше слово, начала поэтично рассказывать о своей последней поездке в Брюссель, где ее партнером был великолепный молодой мексиканец Хорхе Альворадо, шести футов ростом, которому еще не исполнилось тридцати, с голосом, теплым, как неаполитанское солнце. “Все это прекрасно, дорогая”, - сказал я. “Но это только наша первая репетиция”.
“Еще один такой раз, и мы уйдем”, - ответила она.
“Уходишь, то есть отменяешь, покидаешь шоу? А как насчет ваших контрактов?”
“Мы не подписывались на вечер самодеятельности. Нельзя ожидать, что я буду репетировать до смерти только для того, чтобы ублажить какого-то продавца обуви”.
- Вообще-то, машин. Он продает машины.”
“Это еще хуже. Он загрязняет таким образом атмосферу”, - сказал Эгон. “Ему абсолютно не место в опере”.
“Эгон, мы действительно должны быть терпеливыми”.
“Что?”
“Подписанные контракты, во-первых. Кроме того, Ричарду, похоже, стало немного лучше ближе к концу репетиции.”
“Лучше не всегда означает хорошо”, - ответила Полина.
“Если вы действительно так считаете, вам следует поговорить с руководством сейчас, пока еще есть время найти замену”.
“Ах, этот идиот Дженнингс, он ничего не понимает”. Эгон был прав. Роджер Дженнингс был нанят директором оперы Калгари, потому что он помог местной компании по хранению зерна получить прибыль. Совет попечителей, в своей бесконечной мудрости, без сомнения, подумал, что он мог бы сделать то же самое для оперы. Вскоре они разуверились в этой идее и остались с посредственным менеджером. “Я беспокоюсь, что мы поднимем этот вопрос с Дженнингсом”, - сказал Эгон. “Он найдет нам кого-то еще хуже”.
“Увы, это реальная возможность”.
“Итак, что нам делать?” - спросила Полина.
“Как насчет этого? Следующие несколько дней мы сосредоточимся на втором акте, который не требует участия тенора, в то время как я проведу с Ричардом несколько интенсивных частных занятий. Кто знает? Может быть, магия случится.”
- А может, и нет, - сказала Полина.
Перспектива частных занятий с Ричардом наполнила меня ужасом. Как, черт возьми, я собирался превратить неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в слабое подобие молодого любовника Пуччини?
Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу, не потому, что он был высокомерным или кровожадным, а потому, что он был совершенно неподготовленным. Он брал только уроки пения и музыки, но не актерского мастерства, не сценического движения. А актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященному, - это сложная, эфемерная дисциплина. Ей нельзя овладеть в одночасье. Я пытался убедить Ричарда, что актерская игра - это, по сути, реакция, что все, что актеру действительно нужно сделать, это раствориться в данной ситуации и естественно реагировать на нее, но это было выше его сил. Он продолжал возвращаться к позированию и позерству. Я жаждал – до боли – краткого мгновения достоверного, реалистичного поведения. Напрасно, увы, совершенно напрасно.
В моем болоте уныния действительно мелькнуло несколько слабых лучей света. Ричард довольно хорошо воспринял практические советы. Он мог следовать четким и простым инструкциям, пока они оставались подальше от таких нематериальных вещей, как “заслуживающее доверия, реалистичное поведение”. Я уговорил его перестать петь за кулисами. Он научился поворачиваться так, чтобы казалось, что он обращается к своему партнеру, одновременно проецируя себя на публику. Он даже отказался от этих ошеломляющих вспышек роботизированной активности.
После трех дней напряженной работы он казался немного менее грубым и не в своей тарелке. Был ли он пылким молодым любовником? Был ли он убедительным Пинкертоном? Отнюдь нет.

84. алина турн

Иэн Страсфогель

«Опера-лэнд»


Когда репетиция с грехом пополам доплелась до финала, Эгон отвёл меня в сторону и заключил:

— Этот тенор совершенно невыносим.

— Он же неопытный. Неискушённый. Я преподам ему несколько частных уроков.

— Это не поможет.

— Ума мне, к твоему сведению, не занимать. Думаю, что сумею сгладить его наиболее прискорбные эксцессы.

— А пропущенные вступления, отсутствие утончённости? Как ты справишься с этим?

— Вообще-то мне казалось, за это отвечаешь ты, Эгон.

— Na ja*, но этот парень так немузыкален, что даже в темп не попадает. – Как и мой собеседник, о чём я решил умолчать.

— Спокойно, это лишь первая репетиция. Дай ему шанс; Ричард добьётся успехов.

— Никогда и ни за что.

— Lieber Egon**, где твой врождённый оптимизм?

— Я не оптимист. Я из Вены. — Мне претило несуразное дирижёрство Эгона, однако я ценил его сдержанное чувство юмора.

Я настаивал, что мы должны предоставить бедняге надлежащий шанс. Эгон скептически морщился, а Полина, ловившая каждое слово, ударилась в романтику, поведав о недавней постановке «Баттерфляй» в Брюсселе, где партнёром девушки был великолепный молодой мексиканец Хорхе Альворадо: метр восемьдесят ростом, ещё не разменявший четвёртый десяток и с голосом тёплым, как неаполитанское солнце.

— Превосходно, cara***, — сказал я. — Но это ведь наша первая репетиция.

— Ещё один такой экземпляр, и мы уходим.

— Уходим, то есть… отменяем, покидаем шоу?.. А как же ваши контракты?

— Мы не подписывались на вечер самодеятельности. Я что, должна зарепетироваться до смерти, только чтобы ублажить какого-то продавца обуви?

— Вообще-то он продаёт машины.

— Ещё хуже. Значит, он поганит атмосферу, — изрёк Эгон. — Ему абсолютно не место в опере.

— Эгон, нам просто нужно набраться терпения.

— Warum****?

— Во-первых, подписанные контракты. А кроме того, Ричард, похоже, и впрямь немного продвинулся за время репетиции.

— «Продвинулся» ещё не значит «усовершенствовался», — возразила Полина.

— Если ты и впрямь так считаешь, тебе надо поговорить с руководством сейчас, пока ещё можно найти замену.

— Ах, этот идиот Дженнингс! Он же ни в чём не смыслит.

Эгон был прав. Роджера Дженнингса наняли директором оперы в Калгари после того, как он помог извлечь прибыль местной зерновой компании. Несомненно, члены совета попечителей в своей бесконечной мудрости решили, что ему удастся провернуть тот же фокус и с оперным театром. Вскоре они разуверились в этой идее — но остались с посредственным управляющим.

— Боюсь, — сказал Эгон, — если мы сообщим об этом Дженнингсу, он раздобудет нам кого-то ещё хуже.

— Очень может статься, увы.

— Так что же нам делать? — спросила Полина.

— Как насчёт такого плана: в ближайшие дни мы сосредоточимся на Втором акте, где тенор не задействован, а я тем временем интенсивно поработаю с Ричардом индивидуально. Кто знает? Может быть, свершится чудо…

— А может быть, и нет, — парировала девушка.

Перспектива частных занятий с Ричардом повергала меня в ужас. Как, черт возьми, я должен превратить этого недотёпу средних лет хотя бы в слабое подобие молодого любовника из оперы Пуччини?

Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу — не потому, что был высокомерен или упрям, а из-за своей абсолютной неподготовленности. Уроки пения и музыки он брал, однако ничего не смыслил в актёрском мастерстве или сценической пластике. А ведь актёрство, каким бы лёгким ни казалось оно непосвящённому, — сложная, пластичная дисциплина. Ею нельзя овладеть в одночасье. Я втолковывал Ричарду, что актёрское искусство есть, по сути, искусство реакции, а всё, что нужно актёру, — уметь раствориться в конкретной ситуации и естественным образом реагировать на неё… но это было ему не по силам. Он упрямо скатывался в клоунаду и позёрство. Я ждал — жаждал — хотя бы малой толики убедительной, реалистичной манеры. Увы и ах, совершенно напрасно.

В топь моего отчаяния всё же проникли робкие лучики света. Практические подсказки Ричард принимал без возражений. Он умел следовать чётким и простым инструкциям — но лишь до тех пор, пока они не затрагивали таких эфемерных мелочей, как «убедительная, реалистичная манера». Я добился того, что он больше не пел для кулис. Он научился принимать такой ракурс, чтобы казалось, что он обращается к партнёру по сцене и одновременно к зрителям. Он даже оставил эти свои обескураживающие вспышки роботоподобной активности.

После трёх дней изнурительной работы он уже не казался столь грубым и неуместным. Но стал ли он молодым пылким любовником? Убедительным Пинкертоном? Отнюдь нет.


*Конечно (нем.)

**Любезный Эгон (нем.)

***дорогая (итал.)

****Зачем? (нем.)

85. Анастасия

Когда с репетицией было покончено, Эгон отвел меня в сторону и произнес: «Тенор совершенно безнадежен».

«Не будь так строг с ним. Он еще неопытен. Я хочу дать ему несколько частых уроков».

«Пустая трата времени на мой взгляд».

«Поверь, я знаю, что делаю, не забывай это. Думаю, я смогу исправить его недостатки».

«Вовремя вступать тоже научишь? Что ты на это скажешь?»

«Я думал, это твоя головная боль, Эгон».

«Ну да, у него даже нет музыкального слуха, чтобы петь в такт». Конечно, у Эгона тоже, но мне следовало попридержать язык за зубами.

«Ну-ну, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс показать себя».

«Ни за что на свете».

«Мой дорогой Эгон, где твой прежний оптимизм?»

«У нас в Вене нет места оптимизму», — сухо отозвался Эгон.

Я мог не любить его нескладное дирижирование, но все-таки меня забавляло его извращенное чувство юмора.

Я настойчиво повторил, что мы должны дать бедолаге еще один шанс.

Эгон был настроен скептически, а Полина, которая как загипнотизированная ловила каждое наше слово, вдруг начала болтать без умолка о своем недавней поездке в Брюссель, где ее партнером был прелестный высокий мексиканец Хорхе Альварадо. Ему было чуть меньше тридцати, а голос был такой же ласковый, как солнце в Неаполе.

«На вид все складно и понятно выходит, дорогая, — ответил я, — но повторюсь еще раз: но это лишь наша первая репетиция».

«Еще один раз такое повторится, и ноги моей больше не будет здесь». — ей было совсем не до шуток.

«Ты уходишь из шоу? А как же контракты?»

«Мы не записывались в ряды неудачников. Я не собираюсь репетировать до потери пульса только чтобы потешить какого-нибудь продавца обуви».

«Вообще-то он продает машины».

«Тогда дела обстоят еще хуже, чем я думал. Он загрязняет природу. Таким как он не место в опере». — сказал Эгон.

«Эгон, где твои манеры?»

«О чем ты?»

«Во-первых, подумай о контрактах. Кроме того, Ричард показал хороший результат в конце репетиции».

«Это еще ничего не значит», — ответила Полина. — Если вы действительно настроены решительно, вам следует поговорить с руководством немедленно, пока еще есть время найти замену”.

«Ах, опять этот болван Дженнингс, он ни черта в этом не смыслит».

Эгон был прав как никогда. Роджера Дженнингса наняли на пост директора оперы Калгари, потому что в свое время он помог местной зерновой компании увеличить денежный оборот.

Поэтому совет попечителей, в своей бесконечной вере в нравственные идеалы, посчитал весьма оправданным его помощь в опере. Однако вскоре их иллюзорные мечты развеялись, и все что у них осталось — так это еще один бездарный управляющий.

«Я в сомнении, стоит ли затрагивать этот вопрос с Дженнингсом», — произнес Эгон. “Боюсь, что он найдет нам еще кого похуже».

«Увы, вот она жестокая реальность».

“И, что же нам делать?” - отчаянно спросила Полина.

«Как насчет этой идеи? Следующие несколько дней мы сосредоточимся на Втором акте, а там, как вы знаете тенор не нужен, в то время как я займусь Ричардом и дам ему несколько интенсивных частных занятий. И кто знает? Может быть, случится чудо».

«А может, и нет», - в словах Полины слышался реализм.

Перспектива частных уроков с Ричардом ввергала меня в ужас. Как, черт возьми, я смогу превратить этого неумелого мужчину средних лет хотя бы в призрачное подобие молодого любовника Пуччини?

Ричард отчаянно противился каждому моему движению не потому что был заносчив или чертовски упрям, а потому что ему не хватало должного опыта.

До этого он брал только уроки вокала и музыки, никакого актерского мастерства или сценического движения и в помине не было.

Поэтому актерское мастерство, кажущееся для несведущих легкой наукой на первый взгляд, на самом деле оказывается сложным и эфемерным.

Этим невозможно овладеть за одну ночь. Я пытался убедить Ричарда, что актерское мастерство - это, по сути, рефлексия, и все, что актеру действительно нужно сделать, — это раствориться в моменте и быть естественным, но мои попытки были тщетны. Он по-прежнему позировал и кривлялся. Я измучился, все было впустую, увы, совершенно впустую.

Но случился и на моей улице праздник!
Ричард с большим успехом воспринимал мои дельные советы.

Он мог следовать простым и ясным инструкциям, пока они не превращались в нечто неосязаемое, как например, понятие реалистичного и заслуживающего доверия поведения.

Я отучил его петь за кулисами. Он научился стоять на сцене так, чтобы казалось, будто он обращается как к своему партнеру, так и к публике. С ним даже перестали случаться внезапные приступы заторможенности.

После трех дней упорной работы он казался чуть менее неотесанным и чувствовал себя на своем месте. Был ли он страстным молодым любовником? Был ли он убедительным Пинкертоном? Чушь собачая.

86. Анастасия Петрова

Иан Страсфогель «В мире оперы»

Как только репетиция закончилась, Эгон увёл меня в сторонку переговорить.

‒ Его тенор никуда не годится.

‒ Он не распелся. Да и опыта маловато. Я сам его подучу.

‒ Ничего не выйдет.

‒ У меня достаточно опыта, знаешь ли. Думаю, я управлюсь с его угрюмым завыванием.

‒ Да и к тому же, он поздно подхватывает и не чувствует ритма. Что предложишь делать с этим?

‒ Я думал это по твоей части, Эгон.

‒ Na ja, но он совершенно не музыкален, даже темп не соблюдает.

Эгон и сам этим грешил, но я промолчал.

‒ Ну что ты, прошла всего одна репетиция. Дай ему шанс, он ещё научится.

‒ В жизни этому не бывать.

‒ Lieber Эгон, ну где же твой оптимистичный настрой?

‒ Я родом из Венны, мне это чуждо.

Пусть его деревянное дирижирование меня не сильно впечатляло, но вот язвительное чувство юмора было вполне в моём вкусе. Я настоял, что бедолаге стоит дать шанс. Эгона это не убедило. Полина, подслушав весь наш диалог, пустилась щебетать, как на её последнем выступлении в Брюсселе с оперой «Мадам Бабочка» ей довелось спеть дуэтом с талантливым мексиканцем, Хорхе Альворадо. Высокий, моложе тридцати, он обладал таким тёплым голосом, что согревал сердца всех слушателей, словно неаполитанское солнце.

‒ Это всё чудесно, cara, но ведь мы отрепетировали всего раз.

‒ Второй такой раз и мы уходим, ‒ ответила Полина.

‒ Уйдёте, то есть, бросите выступление? А как же контракт?

‒ Мы на любительское шоу не подписывались. Я не намерена выматывать себя на репетициях, чтоб только позабавить какого-то там продавца обуви.

‒ Машины, он продаёт машины.

‒ Ещё хуже. Он способствует загрязнению атмосферы, ‒ отпарировал Эгон. ‒ Нет ему места в опере.

‒ Эгон, проявим же терпение.

‒ Warum?

‒ Во-первых, соблюдение контракта. Во-вторых, Ричард подаёт надежды в завершающей части выступления.

‒ Этого недостаточно, ‒ заметила Полина.

‒ Раз вы так убеждены, попросите начальство о замене, пока ещё не поздно.

‒ Ach, да этот дуралей Дженнингс ничего не смыслит в опере.

Тут Эгон прав. Роджер Дженнингс только потому был назначен директором Калгарийского оперного театра, что однажды принёс прибыль компании, занимающейся хранением зерна. Совет попечителей, будучи в самом здравом уме и твёрдой памяти (тут сомнений быть не может), решил, что Дженнингсу по силе провернуть то же самое и с оперным театром. Правда, вскоре завеса спала, и перед ними предстал весьма посредственный управляющий.

‒ Я только боюсь, что он нам подыщет кого похуже, стоит нам заикнуться об этом, ‒ добавил Эгон.

‒ Увы, это возможно.

‒ Ну и, что нам остаётся? ‒ с нетерпением вопросила Полина.

‒ Давайте так: следующие несколько дней мы будем репетировать только второй акт, там тенор не требуется, а я в это время дополнительно позанимаюсь с Ричардом. Как знать, может, чуду быть.

‒ Или нет, ‒ скептически откликнулась она.

Перспектива индивидуальных занятий с Ричардом вводила меня в уныние. Каким образом мог я превратить этого немолодого заику в хоть какое-то подобие страстного героя из оперы Пуччини?

Занятия с Ричардом шли туго, но не его самонадеянность или упрямство были тому виной, а незнание дела. Он только занимался пением да музыкой, и совсем не брал уроки актёрского мастерства и выступления на сцене. Актёрская игра хоть и кажется незатейливым занятием для непосвящённого, но на деле это трудно постигаемая наука. За ночь мастерство в актёрстве не освоить. Я пытался втолковать Ричарду, что ему всего-то требуется погрузиться в произведение и вести себя соответственно, но это было выше его сил. Он всё кривлялся и стоил из себя невесть кого. Скрепя сердце, я ждал от него хоть малейшего признака убедительной игры. Увы, всё впустую.

Погрузившись было в отчаяние, я всё же заметил проблески света. Ричард хорошо усваивал практические советы. Он следовал простым и точным указаниям, главное было не путать его размытыми объяснениями вроде «играй правдоподобно». Мне удалось отучить его смотреть за кулисы во время выступления. Ричард приноровился так располагаться на сцене, чтобы петь для зрителя и одновременно обращаться к партнёрше. Он даже избавился от внезапных припадков неуклюжести.

Спустя три дня усердных занятий Ричард распелся. Теперь он больше вписывался в оперу. Но зазвучал ли он как пылкий влюблённый? Вышел ли из него Пинкертон? Едва ли.

87. Бобкова Анастасия

Когда репетиция, наконец, подошла к концу, Эгон отвел меня в сторону и заявил: «Этот тенор совершенно невозможный».

- Он неопытный, неподготовленный. Я дам ему несколько частных уроков.

- Это не поможет.

- Я довольно умен, знаешь ли. Думаю, мне удастся минимизировать некоторые из его серьёзнейших излишеств.

- А пропущенные вступления, отсутствие тонкости? Что ты сможешь с этим сделать?

- Я думал, это по твоей части, Эгон.

- Ну да, но этот мужчина настолько немузыкален, что даже не держит темп.

Как и сам Эгон, но я решил это не упоминать.

- Ну-ну, это только первая репетиция. Дай ему шанс, он исправится.

- Никогда в жизни.

- Дорогой Эгон, где твой прирожденный оптимизм?

- У меня его совсем нет. Я из Вены.

Возможно, мне не нравилось его неуклюжее дирижирование, но его извращенное чувство юмора мне было весьма по душе. Я повторял, что мы на самом деле должны дать этому человеку еще один шанс. Эгон выглядел скептически, а Полина, которая ловила каждое наше слово, принялась поэтично описывать свое последнее выступление в опере «Мадам Баттерфляй», где ее партнером был восхитительный молодой мексиканец, Хорхе Альворадо, ростом шесть футов, моложе тридцати, с голосом, как теплое Неаполитанское солнце.

- Это все прекрасно, дорогая, - произнес я. – Но это лишь наша первая репетиция.

- Еще одна такая – и мы уходим, - ответила она.

- Уходишь, то есть отменяешь выступления, покидаешь шоу? А как же твои контракты?

- Мы не подписывались на любительский вечер. Не стоит ожидать, что я буду репетировать до смерти, только чтобы развеселить какого-нибудь продавца обуви.

- Вообще-то, машин. Он продает машины.

- Это еще хуже. Так он загрязняет атмосферу, - сказал Эгон. – Ему точно не место в опере.

- Эгон, мы должны быть очень терпеливы.

- Почему?

- Во-первых, подписаны контракты. Кроме того, Ричард, кажется, к концу репетиции начал петь немного лучше.

- Лучшее не всегда значит хорошее, - возразила Полина.

- Если ты действительно так считаешь, тебе следует поговорить с руководством сейчас, пока еще есть время найти замену.

- Ах, тот недоумок Дженнингс, он ничего не понимает. – В чем-то Эгон был прав. Роджер Дженнингс был нанят в качестве директора Оперы Калгари, потому что он помог получить прибыль местной компании по хранению зерна. Попечительский совет, в своей бесконечной мудрости, без сомнения, решил, что он сделает то же самое и для оперы. Вскоре они избавились от этого заблуждения, и им пришлось иметь дело с посредственным менеджером.

- Я беспокоюсь, что нам придется обсудить это с Дженнингсом.

- Он найдет нам кого-то еще хуже.

- Увы, это вполне возможно.

- Так что же нам делать? – спросила Полина.

- Как насчет этого? Несколько дней мы сосредоточимся на втором акте, в котором этот тенор не нужен, пока я буду проводить с Ричардом интенсивные частные занятия. Кто знает? Может, случится чудо.

- Или нет, - ответила Полина.

Перспектива частных занятий с Ричардом наполняла меня ужасом. Как вообще я мог превратить неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в слабое подобие молодого любовника Пуччини? Ричард оказывал мне сопротивление на каждом шагу, не потому что он был надменным или беспощадным, но из-за того, что он был совсем неопытным. Он брал только уроки пения и музыки, но не актерской игры и сценического движения. А актерское искусство, каким бы лёгким оно ни казалось непосвященному, это сложный и эфемерный предмет. Оно не может быть освоено в одночасье. Я пытался убедить Ричарда, что игра на сцене – это, по сути, реагирование, что все, что актер должен делать – это потеряться в определенной ситуации и естественно отвечать на нее, но это было выше его понимания. Он постоянно возвращался к позерству. Я хотел, жаждал краткого момента убедительного, правдоподобного поведения. Напрасно, увы, вовсе напрасно.

В мою бездну уныния промелькнули слабые лучи света. Ричард неплохо воспринял практические советы. Он мог следовать простым и понятным указаниям, до тех пор, пока они были далеко от такого непостижимого «убедительного, правдоподобного поведения». Я заставил его прекратить петь в кулисы. Он научился поворачиваться так, чтобы казалось, что он одновременно обращается к своей партнерше и к публике. Он даже оставил те смущающие порывы двигаться, как робот.

После трех дней тяжелой работы, он уже не казался таким неопытным и неподходящим. Был ли он пылким юным любовником? Был ли он убедительным Пинкертоном? Отнюдь нет.
 

88. Богомолова Александра

Иан Страсфогель "Операленд"

Когда репетиция, наконец-то, подошла к концу, Эгон отвел меня в сторону и сказал: “Этот тенор ужасен”.

“Он грубый. Он не поставлен. Я лично займусь им”.

"Не поможет".

“Знаешь ли, я вполне образован. Уверен, что смогу уменьшить количество его ярких вольностей”.

“А его упущения, отсутствие утонченности? Что ты будешь с этим делать?»

“Эгон, я думал это по твоей части”.

“Ну конечно, только этот человек настолько не музыкален, что даже не держит темп”. Как и Эгон, но я лучше промолчу.

“Сюда, сюда, это всего лишь первая репетиция. Дайте ему шанс, он исправится”.

“Ни в этой жизни”.

“Либер Эгон, где же твой врожденный оптимизм?”

“У меня его нет. Я венец.” Скорее всего, мне нравилось его тонкое чувство юмора, больше, чем неуклюжее дирижирование. Я повторил, что мы действительно должны дать бедняге шанс. Эгон был настроен скептически, а Полина, которая следила за каждым нашим словом, начала поэтично рассказывать о своей последней поездке в Брюссель. Ее партнером был неотразимый мексиканец Хорхе Альворадо – ростом шесть футов, около тридцати, с теплым голосом, словно неаполитанское солнце. “Все это восхитительно, Кара”, - сказал я. “Но это только наша первая репетиция”.

“Еще раз и мы уходим”, - ответила она.

“Уходить собираешься? А как же контракты?”

“Мы не подписывались на вечер самодеятельности. Глупо считать, что я буду репетировать до смерти только для того, чтобы ублажить какого-то продавца обуви”.

“Вообще-то, машины. Он продает машины.”

“Это не лучше, он загрязняет атмосферу”, - сказал Эгон. “Ему абсолютно не место в опере”.

“Эгон, мы должны иметь терпение”.

“Варум?”

“Для начала, подписанные контракты. Кроме того, Ричард чувствует себя лучше к концу репетиции.”

“Лучше не всегда означает хорошо”, - ответила Полина.

“Еще есть время найти замену. Если вы действительно так думаете, вам следует немедленно поговорить с руководством”.

“Ох, этот глупец Дженнингс ничего не понимает”. Эгон был прав. Роджер Дженнингс был нанят директором оперы Калгари, потому что помог местной компании зерна получить прибыль. Совет попечителей, при всей своей мудрости, решил, что он мог бы сделать то же самое и для оперы. Но вскоре они разуверились и остались с посредственным менеджером. “Мы поднимаем этот вопрос с Дженнингсом, я беспокоюсь”, - сказал Эгон. “Он найдет нам кого похуже”.

“К сожалению, это единственная возможность, Сала”.

“Что же нам делать?” - спросила Полина.

“Как насчет этого? Следующие несколько дней мы работаем только со вторым актом, для которого не требуется тенор. В это время я проведу с Ричардом несколько интенсивных частных уроков. Кто знает, может случится чудо?.”

“А может, и нет”, - сказала Полина.

Перспектива частных уроков с Ричардом привела меня в шок. Как, черт возьми, я собираюсь превратить из неуклюжего мужчины средних лет хотя бы в слабое подобие любовника Пуччини?

Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу не потому, что он был вреден или высокомерен, а потому, что он был совершенно неподготовлен. Он брал исключительно уроки вокала и музыки, но никак не актерского мастерства. А именно они были самыми нужными и сложными, какими бы легкими оно ни казались для многих на первый взгляд. Этому нельзя научиться мгновенно. Я пытался убедить Ричарда, что актерская игра – это реакция на все происходящее вокруг, нужно раствориться в этом. Но для него это казалось недосягаемо, он возвращался к позированию и позерству снова и снова. Я жаждал увидеть хотя бы надежду на прогресс. Увы, напрасно. Совершенно напрасно.

В моей пучине отчаяния действительно мелькнули несколько слабых лучей света. Ричард сумел применить практические советы. Он следовал только четким и простым инструкциям, пока они были вдалеке от таких нематериальных вещей, как что-то заслуживающее доверия или похожее на жизнь поведение. Я уговорил его перестать петь за кулисами. Он научился так поворачиваться, будто бы к своему партнеру и к публике. И даже отказался от манер робота.

После трех дней напряженной работы он казался менее грубым и неуклюжим. Был ли он страстным молодым любовником? Был ли он убедительным Пинкертоном? Скорее всего нет.

89. Варвара Стафеева

Когда пытка репетицией уже подходила к концу, Эгон отвел меня в сторону со словами:


- С этим тенором совершенно невозможно работать.

- Он не учился, да и опыта у него нет. Я с ним позанимаюсь.

- Не поможет.

- Ну знаешь, я не худший специалист и думаю, что самые неудачные моменты вполне можно сгладить.

- А пропущенные выходы на сцену, а неестественность? Здесь ты как поможешь?

- Я, в общем-то, считал, что это скорее по твоей части, Эгон.

- Na ja, но у него совсем нет способностей к музыке… даже темп держать не может.
---- сноска ---- Ну да (нем.)

Проблемы с темпом нередко случались и у Эгона, но тут я предпочел смолчать.

- Ладно, ладно, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, будет лучше.

- Да занимайся он хоть до скончания времен, не будет.

- Lieber Egon, где твой природный оптимизм?
---- сноска ---- Дорогой Эгон (нем.)

- У меня, как у любого уроженца Вены, он отсутствует.


Манеру Эгона дирижировать я мог считать странной и недолюбливать, но его извращенное чувство юмора было, как всегда, на высоте. Я повторил, что мы должны дать бедняге настоящий шанс. Эгон явно в этом сомневался, а Полина, которая ловила каждое наше слово, начала распространяться о своей последней постановке “Мадам Баттерфляй” в Брюсселе, где ее партнером был якобы сногсшибательный мексиканец Хорхе Альворадо – метр восемьдесят ростом, двадцати с чем–то лет, с голосом слаще итальянского солнца.


- Это все прекрасно, cara, – пришлось мне ее прервать, – но у нас только первая репетиция.
---- сноска ---- Дорогая (ит.)

- Еще одна в таком же духе, и мы уходим.

-Уходите в смысле? Из постановки? У вас вообще–то контракты есть.

- Мы не подписывались на участие в самодеятельности. И я не собираюсь зарепетировать себя до смерти, только чтобы позабавить какого–то продавца обуви.

- Машин. Он продает машины.

- Еще хуже, он этим загрязняет атмосферу, – встрял наш дирижер. – Ему совершенно не место в опере.

- Эгон, нам действительно придется потерпеть.

- Warum?
---- сноска ---- Почему? (нем.)

- Как минимум, из-за контрактов. Кроме того, Ричард и правда к концу репетиции стал лучше справляться.

- Лучше не значит хорошо, – заметила Полина.

- Если ты на самом деле настроена серьезно, тебе стоит поговорить с администрацией прямо сейчас, пока еще можно найти замену.

- Ach, этот идиот Дженнингс! Он же совершенно не разбирается в опере.
---- сноска ---- Ой (нем.)


В словах Эгона была правда. Роджеру Дженнингсу досталась должность директора Оперы Калгари только потому, что он помог заработать местному зернохранилищу. Члены совета попечителей, все как один донельзя прозорливые, решили, что, без сомнения, аналогичная услуга будет оказана и опере. Вскоре они были избавлены от этой иллюзии, но им уже оставалось только смириться с весьма посредственными способностями управляющего.


- Я не уверен, что нам стоит обращаться к Дженнингсу, – забеспокоился Эгон. – Как бы он не нашел кого похуже.

- Это, к сожалению, не исключено.

- И что будем делать? – спросила Полина.

- Предлагаю вот что: в следующие несколько дней сосредоточимся на втором акте, в нем тенор не участвует. В это время мы с Ричардом будем усиленно заниматься, и кто знает, может, случится чудо?

- А может, и не случится, – съязвила она.


Перспектива уроков с Ричардом, да еще и один на один, приводила меня в ужас. Как, черт возьми, можно сделать из неловкого мужчины средних лет хотя бы жалкое подобие соблазнителя из оперы Пуччини?


Ричард сопротивлялся мне беспрестанно. Не из-за высокомерия или несговорчивости, но из-за полного отсутствия подготовки. Раньше он брал уроки только музыки и пения и не занимался ни актерским мастерством, ни сценическим движением. А игра актера, насколько простой она ни казалась бы непосвященному, все–таки сложная и тонкая дисциплина, ей не обучиться в одночасье. Я пытался показать Ричарду, что артист, по большей части, только реагирует на ситуацию; необходимо раствориться в мизансцене и быть в ней естественным – но это оказалось недоступно его пониманию. Он продолжал принимать позы и застывать в них. Я умолял – и пламенно – хотя бы на мгновение вести себя правдоподобно, будто в жизни. Все было тщетно.


В пучине отчаяния возникали, однако, и слабые проблески надежды. Ричард достаточно хорошо воспринимал конкретные советы и мог следовать простым и четким инструкциям, если только они были далеки от тонких материй вроде “вести себя правдоподобно, будто в жизни”. Мне удалось научить его петь не мимо зрительного зала, а по направлению к слушателям и вставать немного боком, создавая иллюзию обращения к партнеру. Он даже отказался от тех обескураживающих всплесков механистической активности. Через три дня тяжелой работы Ричард выглядел несколько менее неопытным и неуместным. Но стал ли он похож на поглощенного страстью юного лейтенанта? Был ли он убедителен в роли Пинкертона? Даже не близко.

90. Вероника Леншина

Ян Страсфогель «Оперная страна»

Когда репетиция подошла к концу, Эгон отвел меня в сторону и сказал: «Этот тенор безнадёжен».
– Он неопытен. Ещё недостаточно обучен. Я дам ему несколько частных уроков.
– Это ему не поможет.
– Я довольно изобретателен, знаете ли. Я полагаю, что смогу сгладить некоторые из его грубых ошибок.
– А пропущенные вступления, отсутствие такта? Что в этом случае вы намерены делать?
– Я так и думал, что это твоя работа, Эгон.
– Ну да, но этот мужчина настолько лишен музыкальной жилки, что даже не держит темп, – Эгон тоже, но я решил не упоминать об этом.
– Бросьте, это всего лишь первая репетиция. Дайте ему шанс, он исправится.
– Никогда, ни за что на свете.
– Либер Эгон, где ваш здоровый оптимизм?

– У меня его нет. Я родом из Вены, – возможно, мне не нравилось его неуклюжее умение дирижировать, но мне нравилось его искаженное чувство юмора. Я вновь подчеркнул, что мы действительно должны дать бедолаге шанс. Эгон смотрел скептически, а Полина, которая держалась за каждое наше слово, начала поэтично рассказывать о своем последнем концерте с названием «Бабочка» в Брюсселе, где ее партнером был великолепный молодой мексиканец Хорхе Альворадо, практически двух метров ростом, которому еще не исполнилось тридцати, с голосом, теплым, как неаполитанское солнце. «Это все хорошо и прекрасно, Кара, – сказал я. – Но это только наша первая репетиция».

– Еще одна такая же, и мы уйдем, – ответила она.
– Уходим, в смысле отменяем, покидаем шоу? А как же ваши контракты?
– Мы не подписывались на любительский вечер. Я не могу ожидать, что буду репетировать до смерти только для того, чтобы порадовать какого-то продавца обуви.
– Машины, вообще-то. Он продает машины.
– Это еще хуже. Он так загрязняет атмосферу, – сказал Эгон. – Ему совершенно не место в опере.
– Эгон, мы действительно должны быть терпеливыми.
– Почему?
– Подписанные контракты, для начала. Кроме того, Ричард, кажется, стал немного лучше к концу репетиции.
– Лучше не всегда значит хорошо, – ответила Полина.
– Если вы действительно так считаете, вам следует поговорить с руководством сейчас, пока еще есть время найти замену.

– Ах, этот идиот Дженнингс, он ничего не понимает, – Эгон был прав. Роджер Дженнингс был принят на должность директора Оперы Калгари, потому что он помог местной компании по хранению зерна получить прибыль. Попечительский совет, в своей бесконечной мудрости, несомненно, думал, что он сможет сделать то же самое для оперы. Вскоре они разуверились в этом и остались с посредственным менеджером. «Я беспокоюсь, что мы поднимаем этот вопрос с Дженнингсом, – сказал Эгон. – Он найдет нам кого-нибудь еще хуже».
– Увы, это вполне возможно.
– Так что же нам делать? – спросила Полина.
– Как насчет такого? Мы сосредоточимся на втором акте в течение следующих нескольких дней, который не требует тенора, в то время как я дам Ричарду несколько интенсивных частных тренировок. Кто знает? Может быть, произойдет волшебство.
– А может быть, и нет, – сказала Полина.

Перспектива частных занятий с Ричардом наводила на меня ужас. Как я смогу превратить неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в слабое подобие молодого любовника Пуччини?

Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу, но не потому, что он был высокомерен или чертовски упрям, а потому, что он был совершенно необучен. Он брал только уроки пения и музыки, но не актерского мастерства, не сценического движения. А актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященным – это сложная, быстротечная дисциплина. Ее нельзя освоить за одну ночь. Я пытался убедить Ричарда, что актерская игра – это, по сути, реакция, что все, что нужно делать актеру, это потерять себя в данной ситуации и естественно реагировать на нее, но это было выше его сил. Он все время возвращался к позерству и позированию. Я жаждал, я страдал, хотя бы по краткому мгновению достоверного, реалистичного поведения. Тщетно, увы, совершенно тщетно.

В моем унылом состоянии все же мелькнуло несколько слабых лучей света. Ричард довольно хорошо воспринимал практические советы. Он мог следовать четким и простым инструкциям, пока они были далеки от таких нематериальных вещей, как «достоверное, реалистичное поведение». Я заставил его перестать петь в воздух. Он научился наклоняться под углом так, чтобы казалось, что он обращается к своему партнеру, но при этом проецируется на публику. Он даже отказался от этих обескураживающих роботизированных вспышек.

После трех дней напряженной работы он казался менее неотесанным и неуместным. Был ли он пылким молодым любовником? Был ли он убедительным Пинкертоном? Далеко не так.
 

91. Виктория Латышева

Мир оперы
Иан Страсфогель
Когда репетиция наконец подошла к концу, Эгон отвел меня в сторону и сказал:
– Его тенор невозможно слушать.
– Он просто неопытный и необученный. Я дам ему пару частных уроков.
– Не поможет.
– Я довольно умелый, знаешь ли. Думаю, у меня получится сгладить самые заметные дефекты его голоса.
– А что ты будешь делать с тем, что он пропускает вступления? И с тем, что голос у него недостаточно тонкий?
– Я думал, это больше по твоей части, Эгон.
– Na ja (Знаешь (нем.) – здесь и далее примечания переводчика.) , этот человек настолько немузыкальный, что даже темп не держит.
Эгон тоже не держал темп, но я предпочел не упоминать об этом.
– Да ладно тебе! Это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, он станет лучше.
– Никогда и ни за что на свете!
– Liber Egon (Дорогой, Эгон (нем.)), где же ваш знаменитый немецкий оптимизм?
– Я не немец. Я из Вены.


Может, мне и не нравилось, как неуклюже дирижировал Эгон, но его сдержанное чувство юмора пришлось мне по душе. Я повторил свою мысль о том, что мы должны дать бедолаге шанс. В ответ Эгон бросил на меня взгляд, полный скептицизма, а Полина, которая внимательно слушала каждое наше слово, вдруг начала рассказывать о своей последней постановке Баттерфляй (Мадам Баттерфляй – опера итальянского композитора Джакомо Пуччини) в Брюсселе, где ее партнером был замечательный молодой мексиканец Хорхе Альворадо. Он был под два метра ростом, чуть моложе тридцати, а от голоса его становилось тепло, как под неаполитанским солнцем.


– Это все хорошо, cara, – сказал я –, но сегодня была всего лишь первая репетиция.
– Еще раз такое повторится, и мы уходим, – ответила она.
– Уходите, в смысле покидаете постановку? А как же контракты?
– Мы не подписывались на участие в каком-то вечере самодеятельности. Вы не можете заставлять нас репетировать до смерти, только чтобы потакать какому-то там продавцу обуви.
– На самом деле, он продает машины.
– Еще хуже! Загрязняет воздух своими машинами, – сказал Эгон, — ему точно не место в опере.
– Эгон, нужно набраться терпения.
– Warum (С чего бы это? (нем.))?
– Потому что контракты уже подписаны. К тому же, кажется, к концу репетиции Ричард начал лучше справляться.
– Лучше – не значит хорошо, – ответила Полина.
– Если вы и правда собираетесь придерживаться такого мнения, то лучше вам обратиться к руководству, пока еще есть время найти ему замену.
– Ach, этот идиот Дженнингс вообще ничего не понимает, – сказал Эгон, и был прав.


Роджера Дженнигса наняли на должность руководителя оперной труппы Калагри Опера, потому что он помог подзаработать одной местной компании по хранению зерна. Поэтому безгранично мудрые члены попечительского совета и не сомневались, что он поможет и труппе. Но вскоре все иллюзии растворились, и он так и остался посредственным менеджером.


– Боюсь, если мы обсудим этот вопрос с Дженнингсом, – добавил Эгон,¬– он найдет кого–то еще хуже.
– Увы, это вполне реально.
– Так, что будем делать? – спросила Полина.
– Как насчет того, чтобы следующие несколько дней мы сосредоточились на репетициях второго акта? Там все равно нет партий с тенором, а я пока усиленно буду заниматься с Ричардом. Кто знает, может, произойдет чудо.
– Или не произойдет, – сказала Полина.


Перспектива проведения частных уроков для Ричарда вселяла в меня ужас. Как, черт возьми, мне превратить неуклюжего мужчину средних лет в хотя бы слабое подобие молодого любовника из оперы Пуччини?


Ричард постоянно сопротивлялся моим заданиям, и не потому, что он был упрямым, а потому что был совершенно неподготовленным. Он посещал только уроки пения и музыки, и никаких занятий ни по актерскому мастерству, ни по сценическому движению. А актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось для непосвященных, это сложная и постоянно меняющаяся дисциплина, которую нельзя освоить за одну ночь. Я пытался убедить Ричарда, что актерское мастерство — это, по сути, реакция. Все, что на самом деле нужно сделать актеру, — это раствориться в заданной ситуации и естественно реагировать на нее, но у него не получилось. В итоге все сводилось к простому позированию и позерству. Я до боли желал увидеть хоть короткое мгновенье правдоподобной и живой актерской игры. Увы, совершенно напрасно.


Слабый лучик надежды озарил пучину моего отчаяния, поскольку Ричард вполне хорошо воспринимал практические рекомендации. Он мог следовать четким и простым инструкциям, если они были далеки от таких неосязаемых понятий, как правдоподобная и живая актерская игра. Следуя моим советам, он перестал петь лицом к кулисам. Он научился поворачивать корпус так, что казалось, будто он обращается к партнеру, направляя голос на публику. Ему даже удалось избавиться от внезапных приступов жестикуляции в стиле робота, которые сбивали с толку.


После трех дней усиленной работы его игра казалась уже не такой сырой и неуместной. Однако был ли он похож на страстного молодого любовника? Был ли он убедительным Пинкертоном (Бенджамин Франклин Пинкертон — антигерой оперы Джакомо Пуччини Мадам Баттерфляй, лейтенант ВМФ США.)? Совсем нет

92. Гадкая утка

Ян Страсфогель “Оперная страна“


Когда репетиция, наконец, доковыляла до конца, Эгон отвел меня в сторону и сказал: "Этот тенор никуда не годится".


– Он сырой. И необученный. Я дам ему несколько частных уроков.


– Это не поможет.


– Я довольно способный, знаешь ли. Полагаю, мне удастся побороть наиболее прискорбные из его пороков.


– А пропущенные вступления, а отсутствие утонченности? С этим что будешь делать?


– Я-то думал, это по твоей части, Эгон.


– _Na ja_*, но этот человек настолько немузыкален, что даже не держит темп.

----сноска---
* Допустим (нем.)
----------------


Эгон тоже не держал, но я решил не напоминать об этом.


– Да ладно, это же первая репетиция. Дай ему шанс, он исправится.


– Никогда, даже в следующей жизни.


– _Lieber_* Эгон, где же твой врожденный оптимизм?"

----сноска---
* Дорогой (нем.)
----------------


– У меня его нет. Я же из Вены.


Может, мне и не нравилось его неуклюжее дирижирование, но я был в восторге от его причудливого чувства юмора. Я повторил, что мы должны дать бедняге шанс. Эгон смотрел на это скептически, а Полина, которая ловила каждое наше слово, принялась вещать о своей недавней БАТТЕРФЛЯЙ в Брюсселе, где ее партнером был великолепный молодой мексиканец Хорхе Альворадо, шести футов ростом, которому еще не исполнилось тридцати, с голосом жарким, как неаполитанское солнце.

– Это все, конечно, замечательно, _cara_*, - сказал я. – Но это же первая репетиция.

----сноска---
* Дорогая (итал.)
----------------


– Еще одна такая же, и мы уходим, - ответила она.


– Уходим в смысле все отменяем, покидаем театр? А как же ваши контракты?


– Мы не подписывались на вечер самодеятельности. Нельзя же ожидать, что я буду репетировать до полусмерти только ради того, чтобы ублажить какого-то продавца обуви.


– Вообще-то, машин. Он продает машины.


– Это еще хуже. Он загрязняет атмосферу, - сказал Эгон. - Ему вообще не место в опере.


– Эгон, мы должны быть терпеливыми.


– _Warum_*?

----сноска---
* Почему? (нем.)
----------------

– Во-первых, подписанные контракты. И потом, к концу репетиции Ричард, кажется, стал чуточку лучше.


– Лучше не всегда значит хорошо, - парировала Полина.


– Ну если вы действительно так считаете, поговорите с руководством сейчас, пока еще есть время найти замену.


– _Ach_*, этот идиот Дженнингс, он же ничего не смыслит.

----сноска---
* Ах (нем.)
----------------


Эгон был прав. Роджера Дженнингса приняли на должность директора Оперы Калгари, потому что помог местной зерновой компании получить прибыль. Попечительский совет, в своей бесконечной мудрости, несомненно, решил, что он сможет сделать то же и для оперы. Скоро они разуверились в этом и теперь вынуждены были мириться с посредственным менеджером.


– Боюсь, если мы заговорим об этом с Дженнингсом, – сказал Эгон, – он найдет нам кого-нибудь еще хуже.


– Увы, это весьма вероятно.


– Так что же нам делать? – спросила Полина.


– Давайте в течение следующих нескольких дней сосредоточимся на втором акте, где тенор не нужен, а я тем временем дам Ричарду несколько интенсивных частных уроков. Кто знает, может, случится чудо.


– А может, и нет, – сказала Полина.


Перспектива частных занятий с Ричардом вселяла в меня ужас. Как я смогу превратить неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в слабое подобие молодого любовника Пуччини?


Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу, но не потому, что был высокомерен или чертовски упрям, а потому, что он был совершенно неподготовленным. Он брал только уроки пения и музыки, но не актерского мастерства, не сценического движения. А актерское мастерство, каким бы легким оно не казалось непосвященным, - это сложная и бесконечно меняющаяся наука. Ею нельзя овладеть в одночасье. Я пытался убедить Ричарда, что актерская игра - это, по сути, реакция, что актеру нужно раствориться в предлагаемой ситуации и естественно реагировать на нее, но это было выше его понимания. Он не мог избавиться от позерства. Я жаждал – отчаянно – уловить хоть проблеск достоверной, реалистичной игры. Напрасно, увы, совершенно напрасно.


Впрочем, в пучине моего уныния мелькнуло несколько слабых лучиков света. Ричард довольно хорошо воспринимал практические советы. Он способен был следовать четким и простым инструкциям, когда они не касались таких абстрактных понятий, как "правдоподобное, реалистичное поведение". Я убедил его не петь в кулисы. Он научился поворачиваться так, чтобы, обращаясь к партнеру, одновременно работать на публику. Он даже перестал вести себя временами как робот.


Через три дня напряженной работы он казался уже менее неотесанным и неприкаянным. Но стал ли он пылким молодым любовником? Был ли он убедительным Пинкертоном? Отнюдь нет.

93. Даниил Кукушкин

Иан Страсфогель, «Опера Ленд»
Как только репетиция завершилась, Эгон отвел меня в сторону и сказал:

– Этот тенор совершенно не подходит.
– Он еще сырой. Неподготовленный. Я дам ему пару частных занятий.
– Это не поможет.
– Я довольно умен, знаешь ли. Думаю, что смогу уменьшить некоторые из его прискорбных недостатков.
– А пропущенные выходы? Нехватку деликатности? Как ты исправишь?
– Мне казалось, что это по твоей части, Эгон.
– Na ja1, но этот человек настолько лишен слуха, что даже не держит темп. (Эгон тоже, но я предпочел не упоминать об этом).
– Ну, что ты, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, он исправится.
– Ни за что и никогда.
– Lieber Egon2, где же твой природный оптимизм?
– У меня его нет. Я же из Вены.


Возможно, мне не понравилось его неловкое дирижирование, а вот раздраженное чувство юмора пришлось по душе. Я повторил, что нам действительно стоило дать бедолаге шанс. Эгон недоверчиво посмотрел, а Полина, цеплявшаяся к каждому слову, ударилась в лирику о своей недавней «Бабочке» в Брюсселе, где её партнером был мексиканский красавец Хорхе Альворадо ростом 1,83 см, почти 30 лет отроду и бархатным голосом, словно неаполитанское солнце.


– Всё это так здорово и прекрасно, cara3, – сказал я. – Но это всего лишь первая репетиция.
– Еще одна подобного рода, и мы уходим, – ответила Полина.
– Уйдете как при отмене, покинете представление? А как же твои контракты?
– Мы не подписывались на вечер дилетантов. Нельзя ожидать, что я буду репетировать до смерти только для того, чтобы развеселить какого-то продавца обуви.
– Машин, вообще-то. Он продает автомобили.
– Еще хуже. Так он загрязняет атмосферу, - возмутился Эгон. – Ему совершенно нет места в опере.
– Эгон, нам вправду стоит проявить терпение.
– Warum?4
– Подписал контракты. Кроме того, Ричард стал намного лучше к концу репетиции.
– Лучше не всегда значит хорошо, – ответила Полина.
– Если действительно так считаешь, то должна немедленно поговорить с руководством, время для поиска замены еще есть.
– Ach5, этот идиот Дженнингс, он ничего не смыслит.


Эгон знал, в чём дело. Роджера Дженнингса назначили директором оперной труппы в Калгари, потому что он помог местной компании по хранению зерна получить прибыль. Совет попечителей в мудрости своей, несомненно, считал, что сможет провернуть то же самое для оперы. Вскоре они лишились иллюзий и остались верны посредственному руководителю.


– Я беспокоюсь, что мы поднимем этот вопрос с Дженнингсом, – сказал Эгон. – Он считает нас кем-то еще хуже.
– Вполне возможно, увы.
– Как быть? – спросила Полина.
– А что насчет этого? Несколько дней мы сосредоточимся на втором акте, поскольку он не требует тенора, а я пока дам Ричарду интенсивные частные занятия. Кто знает? Вдруг магия сработает.
– Или нет, – ответила Полина.


Перспектива частных занятий с Ричардом повергла меня в ужас. Как я собирался превратить неумелого мужчину среднего возраста в едва заметное подобие молодого влюбленного от Пуччини?


Ричард сопротивлялся каждому моему шагу, не из-за надменности или вредности, а потому что был совершенно не обучен. Он брал лишь уроки пения и музыки, но не актерского мастерства и не сценического движения. Актерское мастерство, каким бы легким оно не казалось непосвященным, это сложный, изменчивый предмет. Им нельзя овладеть за ночь. Я пытался убедить Ричарда, что в основном актерское мастерство было откликом, и всё, что действительно нужно было делать актеру – это раствориться в данной ему ситуации и естественным образом ответить на нее, но Ричарду это было не по силам. Он всё время возвращался к позированию и кривлянию. На краткое мгновение я страдал и жаждал убедительного, правдоподобного поведения. Напрасно, увы, совершенно напрасно.


В моей пучине отчаяния мелькнули слабые лучики света. Ричард довольно хорошо воспринял практические советы. У него получалось соблюсти четкие и простые указания, но пока они оставались далеки от того «убедительного, правдоподобного поведения». Я заставил Ричарда перестать петь в кулисы. Он научился кланяться, поэтому казалось, что он обращается к своему партнеру, одновременно проецируя на публику. И даже оставил те непонятные выпады, похожие на действия робота.


После трех дней усердной работы Ричард выглядел менее сыроватым и неприкаянным. Был ли он пылким влюбленным? Убедительным Пинкертоном6? Куда уж там.
1Na ja – Ну да (нем.)
2Lieber Egon – Дорогой Эгон (нем.)
3Cara – Дорогая (итал.)
4Warum? – Почему? (нем.)
5Ach – Ах (нем.)
6Pinkerton – Пинкертон, герой оперы «Мадам Баттерфляй» Джакомо Пуччини на основе одноименного романа Джона Лютера Лонга

94. Дарья Бахтина

Ян Страсфогель «Опералэнд»

Когда репетиция наконец-таки закончилась, Эгон отвёл меня в сторонку и сказал:


‒ Он поёт просто отвратительно.


‒ Да, фальшивит. Но он же ещё новичок. Я дам ему несколько уроков.


‒ Бесполезно.


‒ Мне лучше знать. Думаю, мне удастся отшлифовать его голос.


‒ А что насчёт вступления, которое он не сумел исполнить? С этим как быть?


‒ Вообще-то я думал, это по твоей части, Эгон.


‒ Na ja1, но этот человек просто не чувствует музыку, он даже не может попасть в ритм.
---- 1 Ну да (нем.). ----

«Кто бы говорил», ‒ подумал я, но вместо этого сказал: ‒ Да ладно тебе, это всего лишь первая репетиция. Дай ему ещё один шанс. Он исправится.


‒ Нет, нет, нет и ещё раз нет!


‒ Lieber Egon2, куда же подевалось твоё врождённое жизнелюбие?
---- 2 Милый Эгон (нем.). ----

‒ У меня его отродясь не было. Я ведь родом из Вены.


Хотя я и считал, что Эгон как дирижёр был не очень, но тем не менее чувство юмора у него было превосходное. Я повторил, что мы должны дать этому бедолаге ещё одну попытку. Эгон недоверчиво взглянул на меня, но тут Полина, у которой всегда ушки на макушке, вдруг начала расписывать своё последнее выступление в «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе, где её сопровождал красавчик мексиканец Джордж Альворадо, высокий молодой человек, с голосом словно тёплое неаполитанское солнышко.


‒ Всё это замечательно, cara3, ‒ сказал я, ‒ но это всего лишь наша первая репетиция.
---- 3 Моя милая (исп.). ----

‒ Ещё одна такая репетиция и мы уйдём, ‒ парировала Полина.


‒ Уйдёте? Насовсем? А как же ваши контракты?


‒ Мы не подписывались на вечер встреч певцов-любителей. Вот уж не думала, что буду твердить одно и то же как попугай, просто чтобы повеселить какого-то продавца обуви.


‒ Вообще-то, машин. Он продаёт автомобили.


‒ Тем хуже. Он буквально загрязняет нашу атмосферу, ‒ сказал Эгон. ‒ Ему не место в опере.


‒ Эгон, нам просто нужно набраться терпения.


‒ Warum?4
---- 4 Почему же? (нем.). ----

‒ Хотя бы потому, что контракт уже подписан. Да и под конец репетиции Ричард, кажется, спел лучше.


‒ Лучше не значит хорошо, ‒ вставила своё Полина.


‒ Что ж если так, то ведь ещё не поздно попросить начальство о замене.


‒ Ой, да этот недоумок Дженнингс всё равно ничего не поймёт.


Тут Эгон был прав. Роджера Дженнингса взяли на должность директора оперы в Калгари, так как он когда-то помог местной компании по заготовке зерна подзаработать деньжат. Совет директоров по своей святой наивности подумал было, что он подсобит таким образом и опере. Однако вскоре их иллюзии рассеялись, и они поняли, что столкнулись с самым обыкновенным главнюком.


‒ Я боюсь говорить с ним на эту тему, ‒ сказал Эгон. ‒ Он найдёт нам кого-нибудь ещё хуже.


‒ Да уж, вполне возможно.


‒ Так что же нам делать? ‒ спросила Полина.


‒ У меня есть идея. Следующие несколько дней вы прогоните второй акт, там голос совсем не нужен, а я пока хорошенько поработаю над Ричардом. Кто знает, может произойдёт чудо.


‒ А может и нет, ‒ сказала Полина.


Я содрогался от мысли, что мне необходимо провести несколько дней с Ричардом, давая ему уроки пения. Каким же образом я превращу этого неуклюжего мужлана хотя бы в тень молодого любовника из оперы Пуччини?


Ричард не особо следовал моим указаниям, не потому, что он был слишком высокомерным или вредным, нет, он просто был ещё новичком. Он обучался лишь пению, но не актёрскому мастерству или сценическому движению. А актёрское искусство, каким бы простым на первый взгляд оно не показалось, это сложная и тонкая дисциплина. Ей нельзя овладеть за один вечер. Как бы я не пытался убедить Ричарда в том, что актёрское искусство – это, по сути, взаимодействие с публикой, что настоящий артист должен уметь раствориться в своей роли и естественно соответствовать ей – всё эти наставления прошли мимо ушей. Ричард вёл себя наигранно и жеманно. Я очень хотел хотя бы на миг увидеть естественность и непринуждённость его движений. Но, увы, так и не увидел.


В эту трясину безысходности иногда проникал слабый луч света. Ричард неплохо усваивал практические советы. Он следовал ясным и простым указаниям до той поры, пока дело не доходило до таких абстрактных понятий как «естественность» и «непринуждённость». Я запретил ему распеваться за кулисами. Ричард научился следить за собой и, выступая перед публикой, обращался уже к своему партнёру. Он больше не двигался как робот и даже оставил все эти свои ужимки.


Спустя три дня тяжёлой работы, Ричард, казалось, уже меньше фальшивил и даже местами попадал в ритм. Превратился ли он при этом в пылко влюблённого молодого человека? Стал ли самоуверенным Пинкертоном? Как бы не так.

95. Дарья Устич

Иан Страсфогель “Операленд”

Когда репетиция, наконец, закончилась, Эгон отвел меня в сторону и сказал:
— Этот тенор просто невозможно слушать.
— Он сырой. Неподготовленный. Я позанимаюсь с ним лично.
— Это не поможет.
— Я достаточно опытен, знаешь ли. Думаю, я помогу ему убрать самые серьезные недостатки.
— А пропущенные вступления? Недостаток изящества? Как ты это исправишь?
— Я думал, это твоя зона ответственности, Эгон.
— Na ja1, но этот парень настолько немузыкален, что не может даже выдержать темп. ¬— Эгон тоже не мог, но я решил опустить это.
— Брось, это только первая репетиция. Дай ему шанс: он исправится.
— Дай ему хоть миллион лет, хоть вечность - лучше не станет.
— Lieber2 Эгон, где твой врожденный оптимизм?
— У меня его нет. Я из Вены.


Хоть мне и не нравилось его неуклюжее руководство, я наслаждался его сухими шутками. Я повторил, что мы действительно должны дать несчастному парню настоящий шанс. Эгон скептически взглянул на меня, а Полина, которая жадно прислушивалась к каждому нашему слову, ударилась в лирику с рассказами о ее последней МАДАМ БАТТЕРФЛЯЙ3 в Брюсселе - там она работала с потрясающим юным мексиканцем Хорхе Альворадо, под два метра ростом, моложе тридцати, с голосом бархатным, как солнце в Наполитано.
— Это все прекрасно, cara4, — сказал я, — Но это только первая репетиция.
— Еще один такой кадр - и мы сворачиваемся. — Ответила она.
— Сворачиваемся? То есть отменяем концерты и покидаем шоу? А как же твои контракты?
— Мы не подписывались на шоу любителей. Я не собираюсь убиваться на репетициях ради смеха какого-то торговца обувью.
— Ради смеха торговца автомобилями, вообще-то. Он продает автомобили.
— Еще хуже. Он всё портит, —сказал Эгон. — Ему не место в опере.
— Эгон, мы должны быть терпеливыми.
— Warum?5
— Хотя бы из-за подписанных контрактов. Кроме того, у Ричарда, кажется, стало лучше получаться под конец репетиции.
— Лучше — не всегда значит «хорошо», — парировала Полина.
— Если ты и правда так думаешь, лучше тебе поговорить с менеджерами сейчас, пока еще есть время найти замену.
— Ach6, этот идиот Дженнингс ни черта не понимает.
Эгон гнул свою линию. Роджера Дженнингса наняли директором оперы Калгари, потому что он помог местной зерновой компании начать зарабатывать. Совет попечителей, с их бесконечной мудростью, очевидно, полагал, что Дженнингс сделает то же самое и для оперы. Они очень скоро разуверились в этом и застряли с посредственным менеджером.


— Боюсь, если мы обсудим это с Дженнингсом, — сказал Эгон. — Он найдет нам кого-то еще хуже.
— Такое возможно, увы.
— Ну, так что нам делать? — Спросила Полина.
— Как вам такое? Мы сосредоточимся на Втором акте на следующие пару дней, в котором не участвует тенор, пока я упорно занимаюсь с Ричардом. Кто знает? Может, случится чудо.
— Или не случится. — сказала Полина.


Перспектива приватных занятий с Ричардом ужасала меня. Как я вообще собирался превратить мямлю средних лет в слабое подобие юного любовника Пуччини?


Ричард сопротивлялся мне с самого начала, не потому что он был высокомерным или недалеким, а потому, что он был совсем неопытным. Он брал только уроки пения и музыки, но не актерского мастерства и сценического движения. А актерское мастерство, каким бы легким оно не казалось непосвященным - трудная, изящная дисциплина. Этому не научиться за одну ночь. Я пытался убедить Ричарда, что актерская игра — это простые реакции, и все, что должен сделать актер – забыться в определенной ситуации и вести себя естественно, но он пропускал это мимо ушей. Он снова и снова выставлялся и позировал. Я жаждал - до жути - слабого намека на убедительное, живое поведение. Тщетно, увы, абсолютно тщетно.
В моем омуте отчаяния пробились слабые лучи надежды. Ричард достаточно быстро учился на практике. Он воспринимал понятные и простые инструкции, пока они не касались таких неосязаемых материй, как «убедительное, живое поведение». Я заставил его перестать петь в зал. Он научился направлять себя, так что казалось, будто он обращается к партнеру, пока он позировал перед публикой. Он даже избавился от самых явных заученных движений.
Спустя три дня тяжелой работы он казался чуть менее грубым и неуместным. Был ли он пылким юным любовником? Был ли он убедительным Пинкертоном? Вряд ли.


1 Конечно (нем.)
2 Дорогуша (нем.)
3 Речь об опере «Мадам Баттерфляй» Джакомо Пуччини. В роли главной героини, Мадам Баттерфляй, выступает мужчина.
4 дорогая (итал.)
5 Зачем? (нем.)
6Ах (нем.)
 

96. Джули Ричардс

Иан Страсфогель ‘ОпераЛенд’

Когда репетиция, наконец, подошла к концу, Эгон отвел меня в сторону и сказал: “Этот тенор совершенно никуда не годится”.

- “Грубоват. Неопытен. Я дам ему парочку частных уроков”.

- “Это не поможет”.

- “Знаешь я кое-что в этом смыслю. Так что думаю, смогу свести количество наиболее серьезных ошибок к минимуму”.

- “А что насчет пропущенных вступлений и отсутствия утонченности? С этим-то ты что сможешь сделать?”

- “Мне кажется, что это уже твои рабочие обязанности, Эгон”.

- “Ладно, но этот человек настолько не музыкален, что даже не держит темп”.

Эгон вообще-то тоже, но я предпочел не упоминать об этом.

- “Да брось, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, он исправится”.

- “Лучше не станет и через миллионы лет, и через вечность”.

- “Эгон, дорогой, где твой врожденный оптимизм?”

- “У меня его нет. Я родом из Вены”.

Возможно, мне и не нравилось то, как неуклюже он дирижировал, но меня позабавило его искаженное чувство юмора. Я повторил, что нам и в самом деле стоит дать бедняге шанс. Эгон отнесся к этому скептически, а Полина, которая внимательно слушала весь наш разговор, начала петь дифирамбы эффектному молодому мексиканцу Хорхе Альварадо, с которым у нее было свидание в баре (1), в Брюсселе. Хорхе был под метр восемьдесят ростом (2), ему еще не исполнилось тридцати, а его голос был ласковым, словно неаполитанское солнце.

- “Всё это прекрасно, дорогая”, - сказал я. - “Но это наша только первая репетиция”.

- “Еще одна такая, и мы уходим”, - ответила она.

- “Собираешься поспособствовать отмене шоу и покинуть его? А что насчет ваших контрактов?”

- “Мы не подписывались на вечер самодеятельности. Не думай, что я стану много репетировать только для того, чтобы повеселить какого-то продавца обуви”.

- Вообще-то автомобилей. Он продает автомобили.”

- “Это еще хуже. Только атмосферу этим портит”, - ответил Эгон. - “Таким, как он, абсолютно не место в опере”.

- “Эгон, нам нужно проявить терпение”.

- “С чего бы это?”

- “Во-первых, мы подписали контракты. Кроме того, Ричард, как мне показалось, справился с ролью лучше ближе к концу репетиции.”

- “Лучше не всегда означает хорошо”, - съязвила Полина.

- “Если и правда так считаете, вам лучше поговорить с руководством сейчас, пока еще есть время найти замену”.

- “Да уж, этот идиот Дженнингс, ничего в этом не смыслит”.

Эгон был прав. Роджер Дженнингс был нанят директором Оперного театра в Калгари, так как помог получить прибыль местному предприятию, занимающимся хранением зерна. Попечительский Совет был глубоко убежден в том, что Роджер, без сомнения, мог бы сделать то же самое и для Оперного театра. Но вскоре они разуверились в этой идее, а Роджер так и остался посредственным менеджером.

- “Я беспокоюсь, что если мы поднимем этот вопрос с Дженнингсом, то он найдет нам кого-то еще хуже”.

- “Увы, это может стать реальностью”.

- “И все-таки, что будем делать?” - спросила Полина.

- “Как насчет такого: следующие несколько дней мы сосредоточимся на втором акте, который не требует участия тенора, а я в это время проведу с Ричардом несколько частных уроков. Кто знает, может быть, случится волшебство.”

- “А может, и нет”, - также иронично ответила Полина.

Перспектива частных уроков с Ричардом пугала меня до ужаса. Как, черт возьми, я собирался превратить неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в слабое подобие молодого любовника Пуччини? (3)

Ричард был таким упрямым, сопротивлялся всему. Но не по причине высокомерности или возмущения, а потому что он был совершенно неподготовленным. Он брал только уроки пения и музыки, но не актерского и сценического мастерства. А актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященному, - это сложная дисциплина. Этим нельзя овладеть в одночасье. Я пытался убедить Ричарда, что актерская игра - это, по сути, эмоциональная реакция на происходящее, и всё, что актеру действительно нужно сделать, так это раствориться в данной ситуации и реагировать на нее естественным образом, но это было выше его сил. Он продолжил кривляться. Я до боли жаждал момент, когда он прекратит позерство и отыграет все нормально. Напрасно ждал, увы, совершенно напрасно.

Однако, когда я пребывал в глубоком отчаянии, все-таки случился просвет. Ричард довольно неплохо воспринял практические советы. Он мог следовать четким и простым наставлениям, пока дело не касалось объяснений на тему “изобразить реалистичное поведение, заслуживающее доверие”. Я сделал так, что он перестал петь куда-то в кулисы. Он научился поворачиваться таким образом, чтобы казалось, что он обращается к своему партнеру, одновременно словно ведя диалог со зрителями. Он даже избавился от своего прежнего безумно неуместного поведения.

После трех дней напряженной работы он уже не казался таким неуместным на сцене. Но выглядел ли он пылким, влюбленным юношей? Или сыграл ли он Пинкертона (4) убедительно? Отнюдь нет.

***

1) The Butterfly -- так называется бар, действительно существующий сейчас в Брюсселе. Этот бар находится неподалеку от Place de la Liberte

2) В оригинале книги он шести футов ростом, а 6 футов = 1.82 метра

3) Джакомо Пуччини - итальянский оперный композитор (1858-1924)

4) Алан Пинкертон - американский детектив и шпион шотландского происхождения (1819-1884). Наиболее известен как основатель «Национального детективного агентства Пинкертона

97. Евангелина

Иан Страсфогель “Опералэнд”

Когда репетиция, наконец, закончилась, Эгон отвёл меня в сторону и сказал:

“Его игра небрежна, неумела. Пожалуй, я дам ему пару уроков.”

“Не вижу в этом смысла”

“Знаешь, я довольно неплохо разбираюсь в этом. Думаю, что сумею помочь ему во избежание прискорбных ошибок.”

“А неудачная игра на сцене, отсутствие утончённости? И что с этим поделаешь?”

“Я скорее думал, что это по твоей части, Эгон”

“Пожалуй, но у этого человека полное отсутствие музыкального слуха, он даже не попадает в такт музыки).”

“Ну-ну, полно, это лишь первая его репетиция. Дай ему шанс, и он покажет себя с лучшей стороны.”

“Ни за что в жизни. Никогда и ни за что.”

“Но, мой дорогой Эгон, где же твой здоровый оптимизм?”

“У меня его нет. Я коренной венец.”

Возможно, я не был в восторге от его весьма неуклюжего дирижирования, но мне, скорее, нравилось его скупое чувство юмора. Я повторил, что всё же следует дать бедняге этот шанс. Эгон был настроен скептически, и Полина, которая неустанно следила за нашей беседой, с жаром завела разговор о своём последнем путешествии в Брюссель, где её партнёром сцене был молодой высокий и прекрасный Хорхе Альворадо, мексиканец с голосом нежным, как неаполитанское солнце.

“Всё это прекрасно, Кара,” – сказал я, - “но это только наша первая репетиция.”

“Ещё одна такая и нас здесь не будет,” – отозвалась она.

“Уходишь? То есть отменяешь выступление, уходишь со сцены? Как же Ваши контракты?”

“Мы не подписывались на вечер самодеятельности. Глупо ожидать, что я буду репетировать до потери сознания лишь для того, чтобы ублажить какого-то продавца обуви”.

“Вообще-то, машин. Он продает машины.”

“Ещё хуже. Он содействует загрязнению окружающей среды,” – отозвался Эгон. “В опере ему не место.”

“Эгон, нам следует быть терпеливыми.”

“Почему же?”

“Во-первых, подписанные контракты. Кроме того, кажется, что ближе к концу репетиции, Ричард, будто, стал лучше играть.”

“Лучше не всегда означает хорошо”, - ответила Полина.

“Если Вы действительно так считаете, Вам следует поговорить с руководством сейчас, пока еще есть время найти замену.”

“Ах, этот идиот Дженнингс, он ничего не смыслит”.

Эгон был прав. Роджер Дженнингс был нанят директором Калгари Оперы, потому что он помог местной компании по хранению зерна получить прибыль. Совет попечителей, руководствуясь своей бесконечной мудростью, без сомнения, подумал, что он мог бы сделать то же самое и для оперы. Вскоре они избавились от этой идеи и застряли на месте с бездарным управленцем.

“Я не хочу поднимать этот вопрос с Дженнингсом”, - сказал Эгон. “Он подсунет нам кого-то и похуже”.

“Увы, для нас это реальная возможность”.

“И что же нам делать?” - спросила Полина.

“Как насчет такого: следующие несколько дней мы сосредоточимся на втором акте, который не требует участия тенора, в то время как я проведу с Ричардом несколько интенсивных частных занятий? Кто знает, быть может, произойдёт настоящее чудо?”

“А может, и нет,” - сказала Полина.

От перспективы частных уроков с Ричардом мне стало не по себе. Как, черт возьми, я собирался превратить этого неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в жалкое подобие молодого любовника Пуччини?

Ричард сопротивлялся всем моим указаниям, не потому, что он был высокомерным или беспощадным, а потому, что он был совершенно неподготовленным. Он брал только уроки пения и музыки, но не актерского мастерства, не сценического движения. А актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященному, – это сложная, эфемерная дисциплина. Этим нельзя овладеть в одночасье. Я пытался убедить Ричарда, что актерская игра – это, по сути своей, реакция, что всё, что актеру в действительности нужно сделать - это раствориться в образе и, естественно, оставаться в нём, но это было выше его сил. Он продолжал возвращаться к позированию и позерству. Я жаждал, – до боли, – краткого мгновения достоверного, реалистичного поведения. Напрасно, увы, совершенно напрасно.

В моем болоте уныния действительно мелькнуло несколько слабых лучей света. Ричард довольно хорошо воспринял практические советы. Он мог следовать четким и простым инструкциям, пока они оставались подальше от таких нематериальных вещей, как “заслуживающее доверия, реалистичное поведение”.

Я уговорил его перестать петь за кулисами. Он научился поворачиваться так, чтобы казалось, что он обращается к своему партнеру, одновременно обращаясь к публике. Он даже отказался от этих ошеломляющих вспышек роботизированной активности.

После трех дней напряженной работы он казался немного чуть менее грубым и неуместным. Был ли он пылким молодым любовником? Был ли он столь убедительным Пинкертоном? Отнюдь, нет.

98. Евгений Трибулёв

В мире оперы

Иан Страсфогель “В мире оперы”
 
Когда репетиция, наконец, достигла своего содрогающего финала, Эгон отозвал меня в сторону и сказал:
-- Тенор совершенно не подходит.
-- Он грубоват. Ему не хватает подготовки. Дам ему частные уроки.
-- Не поможет.
-- Знаешь, я ведь соображаю. Думаю, его самые кошмарные ляпы я сглажу.
-- А то, что вступить не может, что тонкости не хватает? С этим что сделаешь?
-- Я вообще-то думал, что это по твоей части, Эгон.
-- Na ja, но он со своим слухом даже за темпом не поспевает.
Эгон тоже не поспевал, но я решил этого не говорить.
-- Да ладно, ведь это только первая репетиция. Дай ему шанс, будет петь лучше.
-- Не будет, ни через миллион лет, ни через целую вечность.
-- Lieber Egon, куда делся твой прирожденный оптимизм?
-- Нет у меня такого. Я из Вены.
Возможно, мне и не нравилось его беззубое дирижирование, но его юмор с кислинкой был по душе. Я еще раз сказал, что нам надо было дать бедняге еще шанс. Эгон сохранял скептицизм, а Полина, которая внимала каждому нашему слову, расстаяла в поэтическом восторге, повествуя о том как она пела в последний раз в Брюсселе “Мадам Баттерфляй” вместе с блестящим молодым мексиканцем Хорхе Альворадо, ростом за метр восемьдесят, еще не достигшим тридцати и с голосом теплым, как неополитанское солнце.
-- Это всё здорово, cara, -- сказал я, -- но ведь эта первая наша репетиция.
-- Еще одна такая, и с нас хватит, -- ответила она.
-- Хватит в смысле: отмените выступление, выйдете из постановки? А ваши контракты?
-- Мы на любительство не подписывались. Я не собираюсь до смерти репетировать, чтобы развлекать какого-то торговца обувью.
-- Машинами. Он машины продает.
-- Еще хуже. Атмосферу загрязняет, -- сказал Эгон. -- Опера не для таких.
-- Эгон, нам очень нужно проявить терпение.
-- Warum?
-- Во-первых, из-за подписанных контрактов. Кроме того, к концу репетиции у Ричарда, похоже, пошло немного лучше.
-- Лучше это необязательно хорошо, -- ответила Полина.
-- Если ты действительно так считаешь, надо сейчас же переговорить с начальством, пока еще есть время найти замену.
-- Ах, этот придурок Дженнингс! Он ничего не понимает.
Эгон говорил дело. Роджера Дженнингса наняли директором “Калгари Опера”, потому что он сделал прибыльным местное зернохранилище. Опираясь на свою бесконечную мудрость, опекунский совет без тени сомнения решил, что он проделает такую же операцию с с оперой. Вскоре они освободились от иллюзий, а посредственного руководителя девать было некуда.
-- Я опасаюсь обсуждать это с Дженнингсом, -- сказал Эгон. -- Он найдет кандидата еще хуже.
-- Увы, это вполне возможно.
-- Так что будем делать? -- спросила Полина.
-- Такое предложение. В ближайшие несколько дней работаем над вторым актом, где тенор не нужен, а я в это время основательно позанимаюсь с Ричардом. Кто знает, вдруг случится чудо?
-- Вряд ли, -- сказала Полина.
Меня страшила перспектива учить частным образом Ричарда. Каким необычайным образом можно превратить неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в отдаленное подобие молодого любовника у Пуччини?
С Ричардом всё шло туго, но не в нем не было ни надменности, ни зловредности: у него просто не было подготовки. В свое время он занимался только пением и музыкой; играть и ходить по сцене, как актер, его никто не учил. Игра же, какой бы легкой она ни казалась непосвещенным, --предмет сложный и эфемерный. За день ее не освоишь. Я пытался объяснить Ричарду, что актер по сути лишь реагирует на ситуацию, что его задача задача -- забыть о себе в конкретной ситуации и ответить на нее естественно. Его продолжали занимать мысли о позе и осанке. Я переживал и жаждал увидеть краткий момент правдоподобного, похожего на жизнь поведения. Увы, тщетно, совершенно тщетно.
В мраке моего отчаяния иногда мелькали слыбые лучики надежды. Практические советы Ричард воспринимал достаточно хорошо. Простые и ясные инструкции он выполнял, главное, чтобы они ни в коей мере не звучали как “правдоподобное, похожее на жизнь поведение”. Мне удалось отучить его от пения “за кулисы”. Он научился стоять под правильным углом, чтобы обращаться одновременно и к партнеру, и к зрителям. У него даже исчезли те нелепые моменты, когда он вел себя, как робот.
После трех дней тяжелой работы он уже был не так груб и неуместен. Стал ли он страстным молодым любовником? Стал ли он настоящим пинкертоном? И близко не стал.

99. Екатерина Чабан

Когда репетиция наконец со скрипом подошла к концу, Эгон отвёл меня в сторону и сказал:

– Этот тенор просто невыносим.
– Он ещё совсем зелёный, неопытный. Я с ним позанимаюсь.
– Это не поможет.
– Знаешь ли, я довольно неглуп. Уверен, что смогу сделать что-то с его жуткой манерой переигрывать.
– А со вступлениями не вовремя, а с отсутствием нюансов? С этим ты что сделаешь?
– Я думал, это как раз по твоей части, Эгон.
– Na ja (с нем. «Ну да»), но он настолько немузыкален, что даже не может держать темп.

Я, в отличие от Эгона, хотел об этом умолчать.

– Будет тебе, это же первая репетиция. Дай ему шанс, и он подтянется.
– Ни за что на свете, никогда в жизни.
– Lieber Эгон (с нем. «Дорогой»), где твой природный оптимизм?
– У меня его нет: я родом из Вены.

Мне не очень импонировал его неуклюжий стиль дирижирования, но его своеобразное чувство юмора меня забавляло. Я повторил, что нам действительно нужно дать бедняге шанс себя проявить. Эгон был настроен скептично, а Полина, которая слышала весь наш разговор, начала в красках рассказывать о том, как в Брюсселе её партнером в «Мадам Баттерфляй» был молодой высоченный красавец-мексиканец по имени Джордж Альворадо. Ему не было и тридцати, а его голос был нежным, как солнце в Неаполе.

– Всё это очень здорово, cara (с ит. «Дорогая»), – сказал я. – Но это лишь первая наша репетиция.
– Ещё одна такая же, и всё, – ответила она.
– Всё в смысле конец? Покинете труппу? А как же контракт?
–В нашем контракте не было ничего об участии в самодеятельности. Не жди, что я буду репетировать до упаду на потеху какому-то продавцу обуви.
– Вообще-то машин. Он продаёт машины.
– Ещё хуже: он загрязняет атмосферу, – сказал Эгон. – Ему совершенно нечего делать в опере.
– Эгон, нам правда нужно сохранять терпение.
– Warum? ( с нем. «Почему?»)
– Во-первых, контракт. Кроме того, Ричард и правда звучал чуть лучше к концу репетиции.
– Лучше не всегда означает хорошо, – ответила Полина.
– Если ты правда так считаешь, тебе стоит пойти поговорить с руководством, пока еще есть время найти замену.
– Ach (с нем. «ах», восклицание), этот идиот Дженнингс ничего в этом не смыслит.

Эгон был прав. Роджер Дженнингс был нанят в качестве руководителя оперной труппы Калгари, так как прежде помог местной компании, занимавшейся хранением зерна, получить прибыль. Совет акционеров, вне всякого сомнения, обладающий бесконечной мудростью, счёл, что у него получится проделать то же и с оперой. Вскоре они были избавлены от этого заблуждения, получив в своё распоряжение посредственного управленца.

– Мне боязно идти с этим к Дженнингсу, – сказал Эгон. – Он найдет нам кого-нибудь ещё хуже.
– Увы, такое и правда возможно.
– Ну и как мы поступим? – поинтересовалась Полина.
– Давайте так: в ближайшие дни будем репетировать второй акт, ведь там не нужен тенор, а я тем временем плотно позанимаюсь с Ричардом. Как знать, вдруг произойдёт чудо.
– Или нет, – резюмировала Полина.

Мысль о занятиях с Ричардом привела меня в ужас. Каким образом я должен превратить неуклюжего мужчину среднего возраста в хотя бы отдалённое подобие образа юного любовника Пуччини?

Ричард оказывал сопротивление на каждом этапе, но не из-за высокомерия или из принципа, а лишь в результате полной своей неопытности. Он ранее брал уроки музыки и пения, но понятия не имел об актерском мастерстве или сценическом движении. А выступление на сцене, непосвященным кажущееся чем-то пустяковым, в действительности представляет собой сложное, эфемерное искусство. Мгновенно его не постичь. Я пытался убедить Ричарда, что актерское мастерство – это в основе своей реакция на ту или иную ситуацию, и всё, что от актёра требуется – отдаться этой ситуации целиком и среагировать на неё естественно, но мои слова были за гранью его понимания. Он продолжал сводить всё к принятию нереалистичных поз. Я так сильно желал, так жаждал хоть на краткий миг увидеть органичную игру. Увы, напрасно, совершенно напрасно.

Однако в моей пучине отчаяния было место нескольким тусклым лучикам света. Ричард основательно взялся за выполнение практических советов. Он мог следовать чётким и простым инструкциям, если они не перерастали в нечто непостижимое вроде «веди себя естественно и убедительно». Я смог отучить его направлять звук за кулисы. Он выучился принимать нужную позу, чтобы петь в зал, а зрителям при этом было видно, что он обращается к своему партнёру. Он даже забросил демонстрировать свои внезапные, сбивающие с толку роботоподобные движения.

После трёх дней тяжкого труда он выглядел менее зеленым и не соответствующим обстановке. Стал ли он пылким юным любовником? Был ли он убедителен в образе Пинкертона? Ничуть.

P.S. Форма отправки не допускает сносок, поэтому текст сносок я поместила в скобках в самом тексте.


 

100. Елизавета П.

Мир оперы.
Йен Страсфогель, «Мир оперы»

Когда репетиция наконец-то завершилась, Эгон отвёл меня в сторонку и сказал:

— Исполнителя тенора абсолютно невозможно слушать.

— Он неопытен. Его никто не обучал. Я позанимаюсь с ним индивидуально.

— Не сработает.

— Ты же в курсе, я довольно искусен в таком. Думаю, мне по силам избавиться от некоторых его прискорбных эксцессов.

— А с тем, что он вступает не в такт, с отсутствием чуткости? С этим ты что сделаешь?

— Мне казалось, что это скорее твоя работа, Эгон.

— Ну, да, однако этот мужчина немузыкален до такой степени, что не способен придерживаться единого темпа, — прямо как Эгон, но я решил не упоминать об этом.

— Ну же, прошла только одна репетиция. Дай ему шанс, он улучшится.

— Ни за миллион лет, ни за всю вечность этого не произойдет.

— Дорогой Эгон, куда подевался присущий тебе оптимизм?

— Его нет. Я из Венеции, — возможно, мне не нравилось, как неуклюже он дирижировал, однако мне нравилось его своеобразное чувство юмора. Я повторит, что нам действительно стоит дать бедняге шанс. Эгон выглядел скептически, а Полина, ловившая каждое наше слово, начала в поэтических красках расписывать своё последнее выступление в Брюсселе с оперой «Дама Баттерфляй», где её партнёром был неотразимый молодой мексиканец, Хорхе Альворадо, ростом шесть футов, которому ещё не исполнилось тридцати, а его голос был тёплым, как неаполитанское солнце.

— Звучит прекрасно, дорогая, — сказал я. — Но мы провели лишь одну репетицию.

— Ещё одна такая, и мы уходим, — ответила она.

— Под «уходим» ты подразумеваешь отменяем шоу? А что насчёт контрактов?

— Мы не подписывались на вечера самодеятельности. Не надо думать, что я буду до изнеможения репетировать, чтоб просто развеселить какого-то продавца обуви.

— Машин, вообще-то. Он продаёт машины.

— Ещё лучше. Он портит нам всю атмосферу, — сказал Эгон. — Ему совершенно точно нечего делать в опере.

— Эгон, нам действительно надо набраться терпения.

— Ради чего?

— Ради заключенных контрактов, например. Кроме того, Ричард справлялся немного лучше к концу репетиции.

— Лучше совсем не всегда значит хорошо, — ответила Полина.

— Если вы всерьёз так считаете, идите поговорите с руководством сейчас же, пока время позволяет найти замену.

— Ах, этот идиот Дженнигс вообще ничего не понимает, — Эгон не ошибался. Роджер Дженнинг получил должность директора оперы Калгари, потому что в прошлом помог местной компании по хранению зерна получить прибыль. Попечительский совет, обладающий бесконечной мудростью, наверняка решил, что он способен проделать такое же с оперой. Вскоре они разуверились в этом и застряли с посредственным менеджером. — Меня беспокоит идея разговаривать об этом с Дженнингсом, — сказал Эгон. — Он умудрится найти нам кого-то гораздо хуже.

— Увы и ах, такое вполне возможно.

— И что же нам делать? — спросила Полина.

— Что насчёт этого? В течение нескольких дней мы поработаем над Вторым Актом, в котором не требуется тенор, а я в этом время буду усиленно заниматься с Ричардом. Кто знает, вдруг случится волшебство.

— Или не случится, — сказала Полина.

Перспектива индивидуальных занятий с Ричардом ввергла меня в состояние ужаса. Каким вообще образом я собираюсь превратить его из неуклюжего мужчины средних лет хотя бы в слабое подобие юного возлюбленного в опере Пуччини?

Ричард сопротивлялся каждому моему шагу, не потому что он был высокомерным или чертовским упрямым, а потому что он был совершенно не обучен. Он брал только уроки вокала и музыки, но не актерского мастерства или сценического движения. А актёрское мастерство, которое хоть и кажется непосвящённым простым занятием, на самом деле сложная, эфемерная область. Невозможно освоить её за одну ночь. Я пытался убедить Ричарда в том, что актерская игра — это, по сути, реакция на события, что актёру необходимо лишь раствориться в описанной ситуации и естественным образом реагировать на неё, но подобное было выше его сил. Он раз за разом возвращался к кривляньям и карикатурности. Я жаждал — и страдал — за вспышку достоверного, реалистичного поведения. Напрасно, увы и ах, абсолютно напрасно.

В беспросветной трясине моего уныния мелькнули слабые лучи света. Ричард неплохо воспринимал практические советы. Он мог следовать простым и четким инструкциям ровно до тех пор, пока они были далеко от таких эфемерных вещей как «достоверное, реалистичное поведение». Я отучил его петь, обращаясь к кулисам. Он научился наклоняться так, чтобы казалось, будто он обращается к своему партнеру и одновременно к публике. Он даже отказался от тех обескураживающих вспышек роботизированных движений.

Через три дня напряженной работы он выглядел чуть менее необученным и неуместным. Превратился ли он в пылкого юного влюбленного? Был ли он убедительным Пинкертоном? Совершенно точно нет.

101. Зарецкая Ксения

Ян Страсфогель "Мир оперы"


Когда репетиция наконец-то подошла к концу, Эгон отвел меня в сторону и сказал:
-Этот тенор совершенно невозможен.
-Он только начинает. У него еще мало опыта. Я готов с ним позаниматься.
-Ему это не поможет.
-У меня и кошка запоет.
-А тембр, а то, что он не попадает в ноты? С этим что делать?
-А в этом ты разбираешься еще лучше меня, Эгон.
-Na ja, да ему вообще медведь на ухо наступил.
Эгону тоже, но я предпочел об этом не упоминать.
-Ну же, это всего лишь первая репетиция. Дайте ему шанс, он станет петь лучше.
-Ни в жизни не поверю.
-Lieber Egon, куда пропал твой оптимизм?
-Остался в Вене.


Хоть мне и не нравилось, как он дирижировал, но мне нравилось его неординарное чувство юмора. Я повторил, что мы все-таки должны дать бедняге шанс, но Эгон отнесся к этому скептически. Польна, которая внимательно слушала весь наш разговор, начала рассказывать о том, как пела в опере «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе, а ее партнером был прекрасный молодой мексиканец Хорхе Альворадо, шести футов ростом, которому еще не исполнилось тридцати, с голосом, теплым, как неаполитанское солнце.


-Я очень рад за тебя, cara, - сказал я. - Но вернемся к НАШЕЙ теме. Это только наша первая репетиция.
-Еще одна такая и мы уйдем, - ответила она.
-В смысле уйдете? А как же контракты?
-А там не написано, что мы должны петь с любителями. Я не готова репетировать до потери пульса только для того, чтобы порадовать какого-то продавца обуви.
-Вообще-то, машин. Он продает машины.
-Так он еще и экологию портит, - сказал Эгон. - Тем более ему не место в опере.
-Эгон, надо проявить больше терпения.
-Warum?
-Во-первых, потому что ты подписал контракт. Во-вторых, в конце репетиции, Ричард стал получше.
-Получше - не значит хорошо, - ответила Польна.
-Ну если уж ты действительно так считаешь, то поговори с руководством, пока еще есть время найти замену.
-Ach, этот идиот Дженнингс ничего не понимает.


И это была правда. Роджер Дженнингс был нанят в качестве руководителя оперы Калгари, потому что он помог местному элеватору заработать денег. «Мудрый» попечительский совет решил, что он мог бы сделать то же самое для оперы. Вскоре они поняли, что этого не будет и менеджер из него оказался весьма посредственный.


-Я боюсь обсуждать это с Дженнингсом, - сказал Эгон. - Он найдет кого-нибудь еще хуже.
-Не исключено.
-И что же нам делать? - спросила Польна.
-Давайте несколько дней прорепетируем Второй акт, там нет тенора, а я в это время позанимаюсь с Ричардом. Кто знает, может, случится чудо.
- Или нет, - сказала Полина.


При мысли об индивидуальных занятиях с Ричардом меня охватил ужас. Как мне превратить мямлящего мужчину средних лет в хотя бы слабое подобие героя-любовника оперы Пуччини?


Ричард сильно сопротивлялся мне, не потому, что был заносчивым или вредным, а потому, что он был совершенно не подготовленным. Он никогда не брал уроки пения и музыки, что уж говорить про актерское мастерство и сценическое движение. А актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященному, - это сложная дисциплина, которой за вечер не обучишься. Я пытался убедить Ричарда, что актерская игра - это, по сути, что-то естественно врожденное, что все, что актеру действительно нужно сделать, это раствориться в данной ситуации и непринужденно реагировать на нее, но это было не про него. Он возвращался к позированию и позерству. Мне очень сильно хотелось, чтобы он хотя бы на мгновение вжился в роль. Но все мои надежды были напрасны.


Когда я был УЖЕ в глубоком отчаянии, мелькнул слабый лучик надежды. Ричард . НАКОНЕЦ, прислушался к МОИМ практическим советам. Он выполнял четкие и простые инструкции, если только там не было абстрактных формулировок, вроде «реалистичное поведение». Я все-таки добился того, чтобы он пел, развернувшись к залу. Он научился стоять так, чтобы казалось, будто он обращается и к своему партнеру и к зрителям. Он перестал двигаться по сцене как робот.


Спустя три дня напряженной работы на сцене он выглядел более естественно. Был ли он похож на пылкого героя-любовника из оперы Пуччини? Был ли он убедительным как Пинкертон? Нет, до этого было далеко.

102. Камиль Галимов

Когда репетиция подошла к концу, Эгон отвёл меня в сторону и сказал:
- Этот тенор совершенно невыносим!
- Он ещё неопытный и неподготовленный, я его поднатаскаю.
- Это не поможет.
- Я смогу это сделать, ты же знаешь, я исправлю его недочёты.
- Исправишь отсутствие искусности, пропущенные ноты? Как ты собираешься это исправлять?
- А я думал это по твоей части, Эгон.
- Na ja , но ему все равно медведь на ухо наступил, он даже не может держать темп.
- В принципе, как и сам Эгон, но я решил не говорить это вслух.
- Да ладно тебе, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, он не подведёт.
- Ни в коем случае, и речи быть не может!
- Lieber Эгон, где же твой оптимизм?
- А у меня его нет, я ведь из Вены. - Мне могло не понравиться его неумелое дирижирование, но его специфичное чувство юмора мне пришлось по душе. Я говорил ему, что мы должны дать этому бедолаге ещё один шанс. Эгон был настроен скептически, а Полина, которая внимательно слушала данный диалог, начала поэтично рассказывать о своем исполнении оперы “Мадам Баттерфляй” в Брюсселе, где её партнёром был шикарный молодой мексиканец Хорхе Альварадо, ростом метр восемьдесят, которому ещё не было и тридцати, с голосом, тёплым, как солнце Неаполя.
- Все это замечательно, cara , - сказал я. - Но это всего лишь наша первая репетиция.
- Ещё одна подобная выходка, и мы уйдём, - ответила она.
- Уйдёте, тем самым отменив концерт? А как же ваши контракты?
- А мы не подписывались на любительский концерт, и вообще я не собираюсь репетировать тут до посинения, чтобы развлечь какого-то продавца обуви.
- Машин, он продавец машин.
- Ещё хуже, он ещё и воздух загрязняет, - сказал Эгон. - Ему точно нет места в опере.
- Эгон, давай успокоимся.
- Warum ?
- Затем, что контракты уже подписаны. К тому же, Ричард стал играть немного лучше под конец репетиции.
- Лучше не значит хорошо, - подметила Полина.
- Но если вы так считаете, то поговорите с руководством сейчас, пока ещё есть время для поиска замены.

- Ой, этот идиот Дженнингс вообще ничего в этом не смыслит. - Эгон был прав. - Роджер Дженнингс был назначен директором “Калгари Опера”, потому что он помог одной местной компании по хранению зерна получить хорошую прибыль. Именно поэтому попечительский совет, в меру своей бесконечной мудрости, подумал, что он мог бы тоже самое сотворить и с оперой. Вскоре они убедились в обратном, и остались с бестолковым управляющим на месте директора оперы.
- Я уверен, что, если расскажем про эту ситуацию Дженнингсу, все станет только хуже, - сказал Эгон.
- Увы, такова жизнь.
- Так что нам делать? - спросила Полина.
- В общем, давайте так. В эти дни мы сфокусируемся на втором акте, где нет тенора, а я пока подготовлю Ричарда к выступлению. Кто знает? Может случится чудо.
- А может и не случится, - ответила Полина.
Перспектива обучения Ричарда меня на самом деле пугала. Как мне превратить неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в подобие молодого любовника у Пуччини?
Ричард препятствовал мне на каждом шагу не потому, что он был кровожаден или высокомерен, а просто потому, что он был неопытен. Он брал уроки только по музыке и пению, но не по сценическому движению и актёрскому мастерству. Актёрское мастерство, каким-бы лёгким оно ни казалось, на самом деле сложная дисциплина, которой невозможно овладеть по щелчку пальца. Я пытался объяснить Ричарду, что такое актёрское мастерство, что ему нужно забыть обо всем и вести себя естественно, вжиться в роль, но это было за гранью его понимания. Все, что выходило, это - позёрство и неубедительная игра. Я очень сильно хотел, желал, что проявится хоть мгновение естественной, правдоподобной игры. Но, увы, напрасно, совершенно напрасно.
В этой темной как мрак ситуации появился проблеск надежды. Если не говорить ему абстрактные вещи и не объяснять актёрскую терминологию, типа “реалистичное поведение”, “правдоподобная игра”, а давать простые и практичные советы, Ричард мог с лёгкостью следовать моим инструкциям. Он научился поворачиваться так, чтобы казалось, что он обращается к своему партнёру, смотря при этом в зал. У него также перестали проявляться неестественные роботизированные движения во время репетиции.
После трёх дней упорной работы он стал чуть более подвижным. Стал ли он тем самым молодым любовником? Стал ли он убедительным Пинкертоном? До этого ещё было далеко.
Cноска:
Na ja – Вообще-то да, (немецкий).
Lieber- Дорогой (немецкий)
Cara – Дорогая, (испанский).
Warum? – Зачем? (немецкий).

103. Кира

Ian Strasfigel Operaland

Когда репетиция, наконец, закончилась, Эгон отвел меня в сторону:
- Этот тенор никуда не годится.
- У него нет опыта, нет навыков. Я проведу с ним несколько репетиций отдельно.
- Бесполезно.
- Я, как ты знаешь, достаточно сообразителен. И сумею сгладить некоторые места, где он особенно переигрывает.
- Он не вовремя вступает, ему не хватает утонченности. Что ты можешь с этим сделать?
- А я-то думал, что это по твоей части, Эгон.
- Na ja*, но этот человек настолько немузыкален, что даже не держит ритм.
Так можно было сказать и о самом Эгоне, но я предпочел эту мысль не озвучивать.
- Ну, ну, всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, он исправится.
- Никогда, даже за миллион лет, никогда, даже за целую вечность.
- Lieber**, Эгон, куда пропал твой природный оптимизм?
- У меня его и не было. Я же из Вены.
Хотя мне не очень нравилась его неуклюжая манера дирижировать, его крепкое чувство юмора нравилось определенно. Я повторил, что, в самом деле, стоит дать бедняге воспользоваться шансом. Эгон был настроен скептически, а Полина, до этого ловившая каждое наше слово, принялась восторженно описывать свое последнее выступление в «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе. Ее партнером был великолепный молодой мексиканец, Хосе Альворадо, которому не было и тридцати, под два метра ростом, с голосом, теплым как неаполитанское солнце.
- Все это хорошо и прекрасно, cara***, но это лишь первая репетиция, – сказал я.
- Еще одна подобная репетиция и мы уезжаем, – ответила она.
- Уезжаете, то есть отменяете, покидаете шоу? А как же контракты?
- Мы не подписывались участвовать в самодеятельности. И не ждите, что я зарепетирую себя до смерти только чтобы ублажить какого-то торговца ботинками.
- Машинами, вообще-то. Он торгует машинами.
- Это еще хуже. Тем самым он загрязняет воздух, - сказал Эгон. - Ему совершенно не место в опере.
- Эгон, нам надо запастись терпением.
- Warum?****
- Прежде всего, подписаны контракты. И потом, к концу репетиции Ричард выглядел уже немного лучше.
- Лучше – не значит хорошо, – заметила Полина.
- Если вы в самом деле так думаете, надо уже сейчас поговорить с руководством, пока есть время найти замену.
- Ach*****, этот Дженнингс – идиот, он ни в чем не разбирается, – Эгон был совершенно прав.
Роджера Дженнингса назначили руководителем Калгари Опера потому, что он помог местному зернохранилищу выйти на прибыль. Совет попечителей, не иначе как в своей безграничной мудрости, посчитал, что он сможет сделать то же и для оперы. От своего заблуждения они быстро избавились, а посредственный руководитель остался.
- Боюсь идти к Дженнингсу с этим вопросом, – сказал Эгон. – Он найдет нам еще кого похуже.
- Увы, это так.
- И что же нам делать? – спросила Полина.
- Предлагаю так: сосредоточимся пока на втором акте, где тенор не задействован. А я тем временем отдельно проведу с Ричардом несколько интенсивов. Кто знает? Может каким-то магическим образом все разрешится?
- Или не разрешится, – заметила Полина.
Перспектива индивидуальных репетиций с Ричардом меня страшила. Как я смогу превратить обделенного талантом мужчину средних лет хотя бы в жалкое подобие молодого любовника Пуччини?
Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу. И не из-за своей самоуверенности или злонамеренности, а потому, что был совершенно неподготовлен. Он брал лишь уроки пения и музыки, но ни актерскому мастерству, ни сценическому движению не учился. А актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященному, - это сложно уловимый предмет. Им не овладеть за мгновение. Я убеждал Ричарда, что актерская игра в своей основе – отклик, всё, что нужно сделать – это раствориться в предлагаемых обстоятельствах и естественно отвечать на них. Но это было выше его понимания. Он продолжал позёрствовать и позировать. Я жаждал, до боли жаждал, краткого мгновения правдивого, живого действия. Напрасно, увы, совершенно напрасно.
В непроглядной пучине моего уныния мелькали слабые лучики надежды. Ричард хорошо усваивал практические советы. Он мог выполнять простые чёткие указания, пока они были достаточно далеки от таких неосязаемых как «правдивое, живое действие». Я убедил его не петь за кулисами. Он научился разворачиваться так, чтобы обращаться к партнеру, одновременно не теряя из виду зрительный зал. Он даже перестал обескураживать внезапными превращениями в робота.
Три дня тяжелой работы и он стал казаться чуть менее нелепым и чуть более опытным. Стал ли он пылким молодым любовником? Был ли он убедителен в роли Пинкертона? Отнюдь.

* (нем.) ну, конечно.
** (нем.) дорогой
*** (ит.) дорогая
**** (нем.) почему?
***** (нем.) ах!

104. Козлова Анастасия

Когда репетиция наконец отгремела свое, Эгон отвел меня в сторону и сказал:

— Этот тенор совершенно невозможен.

— Он еще зеленый. Необученный. Я сам его натаскаю.

— Это не поможет.

— Я довольно талантлив, знаешь ли. Думаю, я смогу отучить его от прискорбных выходок.

— И пропускать свой выход? Привить изысканность? С этим то ты что можешь сделать?

— Я думал это по твоей части, Эгон.

— М-да, но он так немузыкален, он даже ритм не чувствует. — Эгон кстати тоже, но я решил не упоминать этого.

— Ну-ну, это только первая репетиция. Дай ему шанс, он исправится.

— Да ни в жизнь, и не в жизни всего человечества.

— Lieber [^1] Эгон, где же твой прирожденный оптимизм?

— У меня его нет, Я венец. — Может мне и не нравилось его неловкое дирижёрство, но его вязкое чувство юмора было мне по душе. Я повторил, что нам правда надо дать этому бедному парню настоящий шанс. Эгон скептически на меня посмотрел, а Полина, ловившая каждое наше слово, предалась лирическим воспоминаниям своей последней роли мадам Баттерфляй в Брюсселе. Ее партнером был шикарный молодой мексиканец Хорхе Альворадо, метр восемьдесят ростом, до тридцати лет, голос его был теплым как Неаполитанское солнце. — Это все конечно замечательно, cara [^2], — сказал я. — Но он участвовал лишь в одной репетиции.

— Еще одна такая же — и мы всë. — ответила она.

— В смысле, отменяете, покидаете спектакль? А как же контракты?

— Мы не подписывались на любительское мероприятие. Не ждите, что я до смерти замучаю себя репетициями ради смешка какого-то продавца обуви.

— Машин, вообще-то. Он продает машины.

— Еще хуже. То есть он загрязняет атмосферу. — сказал Эгон. — Ему нет места в опере.

— Эгон, нам правда нужно быть терпеливыми.

— Warum [^3]?

— Ну например ради контрактов. К тому же, к концу репетиции у Ричарда стало получаться немного лучше.

— Лучше не всегда значит хорошо, — ответила Полина.

— Если вы и правда так считаете, вам стоит поговорить с начальством сейчас, пока есть время найти замену.

— Ох, идиот Дженнингс ничего в этом не смыслит. — В словах Эгона было зерно истины. Роджер Дженнингс работал режиссером в Опере Калгари, потому что помог местной компании, занимающейся хранением зерна, получить прибыль. Совет попечителей, в своей безграничной мудрости, без сомнений, думали, что он сделает то же самое с оперой. В скором всякие иллюзии развеялись, и они поняли, что им достался весьма посредственный менеджер. — Я волнуюсь, что подними мы эту тему с Дженнингсом, — сказал Эгон. — он найдёт кого похуже.

— Увы, очень даже вероятно.

— И что нам делать? — спросила Полина.

— А что, если, в ближайшие пару дней мы сосредоточимся на втором акте, где не нужен тенор, а я пока я усиленно позанимаюсь с Ричардом? Как знать, может случится чудо.

— Или не случится, — сказала Полина.

Перспектива индивидуальных занятий с Ричардом приводила меня в ужас. И как же я собирался превратить неповоротливого мужчину средних лет во что-то хоть отдаленно напоминающее молодого любовника в опере Пуччини?

Ричард упорно сопротивлялся, не из-за высокомерности или подлости, а из-за своей полной необученности. Он раньше занимался только пением и музыкой, а не актерским и не сценическим искусством. Актерское мастерство, простое, как могло бы показаться несведущим людям, на самом деле сложная эфемерная наука. Этим невозможно овладеть за одну ночь. Я пытался убедить Ричарда, что актер, по сути, просто реагирует на обстоятельства вокруг. Все, что ему нужно сделать это раствориться в ситуации и реагировать соответственно, но это было за гранью его понимания. Он возвращался к своему позированию и позерству. Я ждал – умирал о желания – увидеть краткую мимолетную, но правдоподобную игру. Напрасно, увы, совершенно напрасно.

Сквозь трясину моего уныния сверкнул проблеск надежды. Ричард хорошо усваивал практические советы. Он мог следовать простым и ясным указаниям, при условии, что они не были такими абстрактными как «правдоподобная игра». Я смог отучить его петь в сторону от зрителей. Он научился вставать боком так, чтобы казалось будто он обращается к партнеру, но слова доносились до публики. Он даже бросил непонятную склонность к механичности и безэмоциальности робота.

Спустя три дня усердной работы он больше не казался таким не опытным и неуместным. Но стал ли он пылким любовником? Стал ли убедительным Пинкертоном? И близко нет.

[1] Lieber — с нем. «дорогой» (обращаясь к человеку). — Прим. пер.

[2] Cara — с исп. «дорогая». — Прим. пер.

[3] Warum — с нем. «зачем». — Прим. пер.

105. Константин Соловьев

Наконец репетиция подошла к концу. В зале еще дрожали ее отголоски, когда Эгон отвел меня в сторонку и заявил.
- Тенор никуда не годится.
- Он новичок. Слабо подготовлен. Но я позанимаюсь с ним индивидуально.
- Вряд ли это поможет.
- Я разумный человек, вы же знаете. Думаю, мы устраним серьезные огрехи.
- Он поздно вступает, да и утончён не слишком. Как с этим быть?
- Я полагал, Эгон, что это, как раз, по вашей части.
- Na ja, да только наш герой не очень музыкален, даже темп не держит.
У Эгона самого было рыльце в пушку, но я не стал напоминать ему об этом.
- Послушайте, прошла всего одна репетиция. Дадим ему шанс; он все исправит.
- Ни за что не исправит. Хоть всю жизнь с ним занимайся.
- Lieber Эгон, где же ваша вера в успех?
- Я вЕнец. Откуда ей взяться?
Его дирижерская техника была довольно неказистой и это не могло нравиться, но вот такое, выдержанное чувство юмора меня в нем подкупало. Я снова повторил, что нам ничего не остается, как предоставить новобранцу шанс. Эгон всем своим видом изобразил сомнение и, следившая неотрывно за нами, Полина принялась петь дифирамбы недавней постановке в Брюсселе, где она играла Баттерфляй и где ее партнером был Хорхе Альворадо - высокий, молодой, роскошный мексиканец, с бархатным, как солнце Неаполя, тембром.
- Все это чудесно, cara, просто замечательно, - сказал я. - Но у нас была всего одна репетиция.
- Еще одна такая репетиция и мы уходим - ответила она.
- Уходите? То есть, все бросите; спектакль отменяется! А как же ваши контракты?
- Мы не подписывались на участие в любительском шоу. Никто же не думает, что я буду здесь репетировать до одури, ублажая какого-то там продавца обуви.
- Машин. Он продает машины.
- Еще хуже. Значит загрязняет атмосферу, ну или способствует, - парировал Эгон. - Таким вообще не место в опере.
- Эгон, нам всем придется запастись терпением.
- Warum.
- Хотя бы потому, что мы подписали контракты. И кроме того, мне показалось, что в конце репетиции Ричард выглядел получше.
- Лучше не всегда значит хорошо - ответила Полина.
- Я вижу, вы все уже решили. Тогда нечего откладывать, давайте обсудим это с дирекцией, пока еще можно найти замену.
- Ах.., то есть с этим болваном Дженингсом. Он же вообще ничего не смыслит. - И в этом Эгон прав. Роджера Дженингса назначили директором оперного театра в Калгари после того, как он сделал прибыльным местный элеватор. Тогда совет попечителей, в своей безграничной мудрости, в чем не может быть никаких сомнений, решил, что директору элеватора под силу сотворить то же самое и с оперным театром. Вскоре иллюзии рассеялись, а вот бездарный руководитель при них остался.
- Стоит нам заявиться с этим к Дженингсу, так он, чего доброго, найдет кого похуже. - сказал Эгон.
- Очень даже может быть, к сожалению.
- Так что же нам делать?- спросила Полина.
- Я бы предложил на несколько дней перейти сразу ко второму акту - там ведь не нужен тенор. А мы с Ричардом пока позанимаемся отдельно. Кто знает. Ведь чудеса случаются.
- Случаются, но редко - ответила Полина.
Откровенно говоря, даже мысль об индивидуальных занятиях с Ричардом меня пугала. Я не представлял, как из сорокалетнего недотепы вылепить хотя бы слабое подобие героя-любовника, каким его рисует Пуччини.
За что бы я ни брался, все мои наставления отскакивали от Ричарда, как от стены. И речь не шла о какой-то самонадеянности или вредности характера. Просто он был совершенно необученным новичком. Ричард брал уроки вокала, занимался музыкой, но об актерском мастерстве и сценическом движении не знал абсолютно ничего. Людям несведущим может показаться, что играть на сцене легко. На самом деле, актерское мастерство - предмет очень сложный, в котором таятся множество нюансов и тонкостей. За пару вечеров им не овладеешь. Я пытался вдолбить Ричарду, что игра на сцене это, главным образом, взаимодействие; актеру нужно лишь раствориться в заданных обстоятельствах и выглядеть в них естественно. Но до него явно не доходило. Каждый раз он скатывался в приторное позерство. А я изнывал, я просто жаждал хотя бы мимолетного проблеска веры в правдивость происходящего на сцене. Но тщетно и, к сожалению, совершенно безнадежно .
Но вот во мраке моего отчаяния вдруг забрезжили слабые лучики надежды. Он стал внимать советам. Оказалось, ему нужны простые, ясные инструкции, которые не имели ничего общего с рассуждениями о какой-то там бесплотной "вере в правду". И в конце концов, мне удалось добиться, чтобы Ричард не пел в сторону кулис. Он научился располагаться на сцене так, чтобы, отвечая партнеру, одновременно обращаться и к публике. И даже совсем исчезли эти его сбивающие с толку, угловатые, как у робота, жесты.
Три дня упорного труда и он уже не казался таким уж новичком, не выглядел чужеродным предметом на сцене. Превратился ли он в пылкого любовника? Стал ли похож на Пинкертона? И думать нечего.

106. Корикиец

Иан Страсфогель «Опералэнд»

Когда они наконец отмучились с репетицией, Эгон отвел меня в сторону и сказал:

— Этот тенор… Нет, это невозможно.

— Он неопытен. И не натренирован. Я могу немного его подтянуть.

— Ему это не поможет.

— Я довольно талантлив, ты же знаешь. Думаю, у меня получится сгладить самые явные шероховатости, чтобы они не так бросались в глаза.

— А пропущенные вступления? Полное отсутствие утонченности? С этим ты что сделаешь?

— Мне казалось, это уже твоя вотчина, Эгон.

— Na ja, но он ему совершенно не хватает музыкальности – он даже ритм не держит.

Как и сам Эгон, но я решил об этом не упоминать.

— Да ладно тебе, это только первая репетиция. Дай ему шанс. Он исправится.

— Ни за что. Нет. У него никогда этого не получится.

— Lieber Эгон, где же твой оптимизм?

— У меня его никогда и не было. Я ве́нец.

Возможно, мне и не особо нравилось его неуклюжее искусство дирижера, но я определенно любил это кислое чувство юмора. Я снова повторил, что мы просто обязаны дать бедолаге шанс. Эгон был настроен скептически, а Полина, которая все это время прислушивалась к каждому нашему слову, ударилась в лирику и стала рассказывать про последнюю постановку «Баттерфляй» с ее участием, в Брюсселе, где ее партнером был роскошный юный мексиканец, Хорхе Альворадо – под два метра ростом, с голосом густым и теплым, как солнце Неаполя.

— Это все, конечно, замечательно, cara – сказал я. – Но это только наша первая репетиция.

— Еще одна репетиция в том же духе – и мы уходим, – ответила она.

— Уходим? В смысле, отменяем все и выходим из постановки? А как же твои контракты?

— Мы не подписывались на постановку с любителем. Я не стану загонять себя до смерти на репетициях, чтобы ублажить какого-то продавца обуви.

— Автомобилей. Он продает автомобили.

— Еще хуже. Способствует загрязнению атмосферы, – сказал Эгон. – Он не создан для оперы.

— Эгон, мы должны проявить терпение.

— Warum?

— Мы на это подписались, буквально. Кроме того, мне кажется, что под конец репетиции Ричард был уже не настолько плох.

— Но и не настолько хорош, – ответила Полина.

— Если ты действительно так считаешь, то советую тебе поговорить с управляющим сейчас, пока еще есть время на поиск замены.

— Ach, Дженнингс, этот идиот, он ничего не понимает.

В этом Эгон был прав. Роджер Дженнингс получил место директора оперного театра Калгари, потому что он помог местной компании, занимающейся хранением зерна, начать приносить прибыль. И совет попечителей, в их безграничной мудрости, очевидно, решил, что у него получится провернуть тот же фокус и с оперой. Эта идея так и не оправдала их надежд, оставив им весьма посредственного управляющего.

— Боюсь, если мы обратимся с этим к Дженнингсу, – сказал Эгон. – Он приведет нам кого похуже.

— К сожалению, это вполне возможно.

— И что нам делать? – спросила Полина.

— Как насчет того, чтобы в ближайшие пару дней сфокусироваться на втором акте, для которого тенор не нужен, а я пока хорошенько потренируюсь с Ричардом. Кто знает, вдруг случится чудо?

— Или нет, – сказала Полина.

Одна только перспектива частных уроков с Ричардом вызывала у меня ужас. Каким образом я должен превратить мужчину среднего возраста с его скованными движениями в хотя бы слабое подобие молодого возлюбленного, каким его задумал Пуччини?

От Ричарда в этом было никакой помощи. Вовсе не потому, что он вел себя заносчиво или был против самой идеи – просто он оказался совершенно неподготовленным. Его учили только пению и музыке, он ничего не знал ни об актерском мастерстве, ни о сценическом движении. А актерское мастерство, каким бы простым оно ни казалось для непосвященных, было сложной дисциплиной, живущей в моменте. Ему нельзя было научиться сходу. Я пытался объяснить Ричарду, что актерство, по своей сути, было лишь мастерством отклика – все, что актеру нужно было сделать, так это вжиться в происходящее и дать волю естественным реакциям. Но это было выше его сил. Он продолжал опускаться до обычного позерства и позирования. Я все ждал – цеплялся из последнего – хотя бы проблеска убедительной, реалистичной попытки. Увы, тщетно. Все было напрасно.

И все же в этом омуте, куда меня затягивало мое уныние, промелькнул слабый лучик надежды. Ричард неплохо реагировал на более практичные подсказки. Он мог следовать конкретным и четким инструкциям – пока они не касались таких нематериальных и эфемерных вещей, как «убедительность» и «реалистичность». У меня получилось заставить его перестать петь кулисам. Он научился ракурсу, при котором он как бы обращался к своему партнеру, выступая при этом для публики. Он даже избавился от своих нелепых порывов с деревянными движениями.

Спустя три дня тяжелой работы он казался уже не таким неопытным и неловким, как раньше. Походил ли он на пылкого юного любовника? Получился ли из него убедительный Пинкертон? Нет, до него ему было еще далеко.

107. Ларионова Ирина

Иан Страсфогель «Операленд»


Когда репетиция с горем пополам закончилась, Эгон отвел меня в сторону и сказал:

— Тенор решительно не годится.

— У него нет опыта, нет музыкального образования. Я с ним отдельно позанимаюсь.

— Это не поможет.

— У меня же опыт весьма большой. Думаю, самые досадные промахи я ему помогу исправить.

— Он пропускает вступления, его техника простовата. Что вы тут сделаете?

— Эгон, полагаю, это по вашей части.

— Na ja, но этот человек настолько немузыкальный, что даже не держит темп.

«Как и вы», — подумал я, но вслух предпочел не говорить.

— Ну, будет вам, это лишь первая репетиция. Дайте ему шанс, он подтянется.

— Исключено, имей он даже все время мира.

— Lieber Egon, где же ваш природный оптимизм?

— Я из Вены, у меня его нет.

Мне не очень нравилось, как Эгон дирижировал, у него были слишком неловкие руки, но его сдержанное чувство юмора доставляло мне явное удовольствие. Я повторил, что мы просто обязаны дать бедняге шанс, которого он заслуживает. Эгон сомневался, а Полина, которая внимательно слушала наш разговор, принялась восторженно вспоминать свою последнюю Баттерфляй в Брюсселе, где ее партнером был шикарный молодой мексиканец, Хорхе Альворадо, выше ста восьмидесяти, младше тридцати, горячее неаполитанского солнца.

— Все это прекрасно, cara, — сказал я. — Но прошла только первая репетиция.

— Такая же вторая, и мы уйдем, — ответила она.

— То есть отмените выступление, покинете спектакль? А ваши контракты?

— Мы не соглашались на вечер самодеятельности. Не ждите от меня бесконечных репетиций ради того, чтобы продавец обуви стал лучше петь.

— Ричард продает машины.

— Это еще хуже. Он портит атмосферу, — сказал Эгон. — Ему совершенно не место в опере.

— Эгон, мы обязаны набраться терпения.

— Warum?

— По контракту, например. Кроме того, к концу репетиции Ричард держался немного лучше.

— Лучше не значит хорошо, — сказала Полина.

— Если вы убеждены в этом, поговорите с руководством сейчас, пока есть время найти замену.

— Ach, Дженнингс — идиот, он ничего не понимает. — Эгон был прав. Роджера Дженнингса пригласили на должность директора «Калгари-опера» благодаря тому, что с его помощью местное зернохранилище стало приносить доход. Совет попечителей в своей несомненной и бесконечной мудрости подумал, что Роджер сделает это и для театра. Вскоре попечители поняли, что их представления были ложными и что они остались с посредственным администратором. — Боюсь, если с ним заговорить о теноре, он найдет кого-то еще хуже.

— Увы, это вполне возможно.

— Что же нам делать? — спросила Полина.

— Как вам такой вариант: в следующие дни мы репетируем второе действие, где тенор не участвует, а я тем временем проведу для Ричарда несколько интенсивных уроков. Кто знает, может, случится чудо.

— Или нет, — сказала Полина.

Перспектива индивидуальных занятий с Ричардом наполняла меня ужасом. Каким же образом я мог превратить неуклюжего мужчину средних лет в молодого героя-любовника, хотя бы его бледное подобие?

Ричард слушал меня и все делал по-своему, не из упрямства или самонадеянности, а потому что был совершенно неподготовленным. Он учился только пению и музыке, но никогда не брал уроки актерского мастерства или сценического движения. Непосвященным игра в театре кажется легким делом, но она требует воображения и непростого, длительного тренинга. Невозможно стать мастером в одночасье. Я пытался втолковать Ричарду, что в основе актерского искусства лежит действие, что нужно забыть о себе, раствориться в предлагаемых обстоятельствах и реагировать на них естественным образом, но ему это было не по силам. Его поза вновь становилась искусственной, а жесты механическими. Я страстно — мучительно — желал одного подлинного, живого движения. Напрасно, увы, совершенно напрасно.

В трясину моего отчаяния проникали редкие лучи света. Ричард довольно легко осваивал практические приемы. Он мог выполнять простые и ясные указания, если они не касались такой эфемерной идеи, как «подлинное, живое движение». Я убедил его не смотреть в кулисы: раньше он вставал на сцене боком, будто обращается к партнеру, тогда как петь нужно для зрителей. У него даже прекратились приступы хаотичных нелепых движений.

Через три дня тяжелой работы он казался чуть менее неопытным и неуместным. Стал ли он пылким молодым любовником? Впечатляющим Пинкертоном? Отнюдь.

108. Лев Марьяновский

Иэн Страсфогель
«Мир оперы»


Еле-еле дотерпев до конца репетиции, Эгон отозвал меня в сторону и сказал:


– Этот тенор абсолютно ужасен.


– Да, он грубоват. Да, не тренирован. Но я собираюсь позаниматься с ним лично.


– Не поможет.


– Знаешь, я довольно сообразительный. Думаю, я найду способ подправить его наиболее серьезные недочеты.


– А запоздалые вступления? А полное отсутствие мастерства? С этим ты что сделаешь?


– Я думал, что это по твоей части, Эгон.


– Na ja¹, но он полностью лишен музыкального слуха, даже не в состоянии сохранять темп.


Об Эгоне можно было сказать то же самое, но я решил этого не говорить.


– Ну, будет тебе, это ведь всего лишь первая репетиция. Дадим ему шанс – он обязательно станет лучше.


– Ему и сотни, нет, и миллиона лет будет мало!


– Lieber Egon², где же присущий тебе оптимизм?


– Посмотри на меня: разве австриец может быть оптимистом?


Хотя я мог и недолюбливать то, как он неуклюже дирижировал, но его нелепые попытки пошутить всегда были мне по душе. Я повторил, что мы и правда должны дать бедняге шанс, на что в ответ получил лишь скептический взгляд Эгона. Тут же внимательно слушавшая нас до этого момента Полина начала во всех деталях рассказывать о своей недавней «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе, где она пела вместе с прекрасным мексиканцем Хорхе Альварадо, тем самым, что внушительного роста, моложе тридцати лет, а голос его теплый, словно солнце Неаполя.


– Я понял, что тебе там было хорошо, cara³, – сказал я. – Но у нас здесь пока что первая репетиция.


– Еще одна такая репетиция, и с нас будет достаточно, – ответила она.


– Достаточно, то есть мы отменим выступление? А как же ваши контракты?


– Мы не соглашались выступать на вечере самодеятельности. Я не стану тут надрываться на репетициях на потеху какому-то продавцу обуви.


– Вообще-то он продает машины.


– Это ещё хуже. Получается, он из тех, кто загрязняет атмосферу, — сказал Эгон. – Ему точно не место в опере.


– Нам нужно запастись терпением, Эгон.


– Warum?⁴


– Хотя бы из-за подписанных вами контрактов. Кстати, к концу репетиции голос Ричарда действительно звучал получше.


– Получше – это вовсе не значит, что хорошо, – ответила Полина.


– Если ты и правда так считаешь, то тебе стоит поговорить с руководством уже сейчас, пока еще есть время подыскать замену.


– Ach⁵, этот идиот Дженнингс совсем ничего не понимает.


Эгон был от части прав. Роджера Дженнингса назначили директором Калгарийской оперы лишь за то, что он помог местной компании, занимающейся хранением зерна, неплохо заработать. Члены совета попечителей от своего, несомненно, большого ума решили, что он сможет сделать то же самое и с оперой. Однако, он быстро их разуверил, доказав, что является никудышным руководителем.


– Боюсь, что, если мы обратимся с этим к Дженнингсу, он найдет нам кого-то еще хуже, – сказал Эгон.


– Увы, но скорее всего так и будет.


– Ну и что же нам делать? – спросила Полина.


– Давайте сделаем так. Следующие несколько дней мы сосредоточимся на втором акте, где нам не нужен тенор. Все это время я буду усиленно тренировать Ричарда. Кто знает, возможно, случится чудо.


– А возможно и не случится, – ответила Полина.


Одна лишь мысль об индивидуальных занятиях с Ричардом наполняла меня ужасом. Разве возможно сделать из небрежного взрослого мужчины даже отдаленное подобие молодого любовника из оперы Пуччини?


Ричард сопротивлялся как только мог, но не от высокомерия или несговорчивости, а из-за своей необученности. До этого он занимался только музыкой и пением и ничего не знал об актерском мастерстве и сценическом движении. А актерское мастерство хоть и может показаться легким в освоении для непосвященных, на самом же деле является невероятно сложным, утонченным искусством, которому не выучиться за один день. Я как мог пытался донести до Ричарда, что, по сути, актерское мастерство заключается в реагировании, что от актера требуется лишь представить себя в определенной ситуации и соответствующе реагировать, но это было за гранью его понимания. Он продолжал выдавать абсолютно неестественные позы и реакции. Я все не оставлял надежды получить от него хоть секунду правдоподобного поведения, но, увы, это было впустую.


Но в той пучине отчаяния, в которой я оказался, вдруг промелькнули лучи света, когда выяснилось, что Ричард хорошо воспринимал практические рекомендации. Он мог следовать простым и понятным указаниям, если в них не появлялось таких размытых понятий как «правдоподобное поведение». Мне удалось научить его принимать такое положение на сцене, чтобы его пение было направлено не за кулисы, а одновременно и партнеру, и публике в зале. Кроме того, удалось избавиться от его постоянных приступов неестественности.


После трех дней тяжелых занятий, присутствие Ричарда на сцене стало чуть более уместным, а его голос – менее грубым. Но мог ли он перевоплотиться в страстного молодого любовника? Мог ли убедительно сыграть Пинкертона? До этого было ещё далеко.

―――――――――――――――――――――――――――――――――――――――――――――――――
1 Na ja – Ну да (нем.)
2 Lieber Egon – Дорогой Эгон (нем.)
3 Cara – дорогая (итал.)
4 Warum – почему (нем.)
5 Ach – эх (нем.)

109. Лилия Владимирова

Когда репетиция наконец отгремела, Эгон отвёл меня в сторону и сказал:
—Этот тенор просто ужасен.

—Он неопытен. Он неподготовлен. Я дам ему несколько частных уроков.

—Это не поможет.

—Я весьма способный, знаешь ли. Думаю, мне удастся сгладить некоторые из его столь прискорбных перегибов.

—А пропущенные вступления, а отсутствие утончённости? Что с этим ты будешь делать?

—Я всегда полагал, что этим у нас ты занимаешься, Эгон.

—Na ja1, но этот человек настолько немузыкален, что даже не может держать темп. — То же самое относилось и к Эгону, но я предпочёл промолчать об этом.

—Ладно тебе, это лишь первая репетиция. Дай ему шанс; у него всё получится.

—Не в этой жизни. Даже не в следующей.

— Lieber Egon2, где же твой врождённый оптимизм?

—У меня он напрочь отсутствует. Я же из Вены. — Возможно, мне и было не по нраву его безыскусное дирижёрство, но я всё же получал удовольствие от его своеобразного юмора. Я ещё раз сказал, что нам нужно было дать бедолаге шанс. У Эгона вид был крайне скептическим, а Полина, которая всё это время ловила каждое наше слово, ударилась в лирику, рассказывая о свей последней БАТТЕРФЛЯЙ в Брюсселе, где её партнёром по сцене был Хорхе Альварадо, молодой и высокий красавчик-мексиканец, голос у которого был нежным, как неаполитанское солнце.

—Всё это, конечно, хорошо, cara3, — сказал я. — Но это только наша первая репетиция.

—Ещё одна такая репетиция, и мы уходим. — ответила она.

—Уходите, в смысле бросаете постановку? А как же ваши контракты?

—Мы не подписывались на участие в вечере самодеятельности. От меня же никто не может ожидать, что я буду репетировать до потери пульса, лишь бы ублажить какого-то продавца обуви?

—Машин вообще-то. Он торгует машинами.

—Ещё хуже. Таким образом он загрязняет атмосферу, — подметил Эгон. — В опере ему абсолютно не место.

—Эгон, нам действительно нужно проявить терпение.

— Warum?4

—Во-первых, из-за подписанных контрактов. Во-вторых, у Ричарда, на мой взгляд, к концу репетиции стало получаться немного лучше.

—Лучше не всегда значит хорошо, — ответила Полина.

—Если вы и правда так настроены, вам стоит поговорить с начальством, пока ещё есть время подыскать замену.

—Ах, этот идиот Дженнингс, он вообще ничего не смыслит. — В этом Эгон был прав. Роджера Дженнингса взяли на должность директора Оперного Театра Калгари, потому что он когда-то помог местной компании по хранению зерна получить прибыль. И тогда попечительский совет, очевидно, воззвав к своей безграничной мудрости, посчитал, что он сможет сделать то же самое для театра. Вскоре их иллюзии были развеяны, и им пришлось довольствоваться весьма посредственным управленцем. — Я переживаю, что, если мы поднимем эту тему у Дженнингса, — начал Эгон. — Он найдёт кого-то ещё хуже.

—Весьма вероятно, увы.

—И что же нам делать? — спросила Полина.

—Как насчёт этого? Следующие несколько дней мы сосредоточимся на Втором Акте, где тенор не задействован, а я в это время буду активно разучивать партии с Ричардом. Как знать? Может, случится чудо.

—А может, не случится, — сказала Полина.

Одна мысль о том, чтобы один на один работать с Ричардом, наводила на меня ужас. Как же я должен был превратить неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в отдалённое подобие молодого любовника из оперы Пуччини?

Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу, не потому что он был высокомерным или зловредным, а потому что он был совершенно неподготовленным. В прошлом он брал лишь уроки вокала и музыки, но не актёрского мастерства, не сценического движения. А актёрское мастерство, каким бы простым оно ни могло показаться обывателю, — это сложная, эфемерная дисциплина. Ею невозможно овладеть за день. Я пытался внушить Ричарду, что, когда актёр играет на сцене, ему нужно по большому счёту только раствориться в ситуации и реагировать на неё естественным образом, но это было не дано ему понять. Снова и снова он возвращался к тому, что позировал и кривлялся. Я страстно желал — жаждал — короткого мгновения правдоподобного, естественного поведения. Напрасно, увы, совершенно напрасно.

Однако в трясину моего отчаяния всё же проникло несколько тусклых лучей света. У Ричарда довольно хорошо получалось следовать практическим советам. Он мог выполнять понятные и простые указания, если они не имели ничего общего с такими пространными понятиями, как «правдоподобное, естественное поведение». Мне удалось заставить его перестать петь в закулисье. Он научился поворачиваться так, что казалось, будто он обращается к своему партнёру по сцене, и при этом направлять голос к зрителю. Он даже забыл про свои непонятные танцы робота.

Спустя три дня упорного труда он уже казался чуть менее неопытным и неуместным. Стал ли он страстным молодым любовником? Стал ли он убедительным Пинкертоном? Отнюдь.

1 Ну конечно (нем.).
2 Дорогой Эгон (нем.).
3 Дорогая (итал.).
4 Почему (нем.).

110. Макаров Михаил

Ян Страсфогель «Операленд»

Когда репетиция подошла к концу, Эгон отвел меня в сторону и сказал: "Этот тенор совершенно невозможен".
- "Он сырой. Он не обучен. Я дам ему несколько частных уроков".
- "Это не поможет".
- "Я довольно умен, знаете ли. Я думаю, что смогу компенсировать некоторые из его наиболее грубых эксцессов".
- "А пропущенные входы, отсутствие тонкости? Что вы можете с этим сделать?"
- "Я думал, что это твоя работа, Эгон".
- "Na ja, но этот человек настолько немузыкален, что даже не держит темп".
Эгон тоже, но я решил не упоминать об этом.
- "Да ладно, ладно, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, он исправится".
- "Ни за что и никогда".
- "Lieber Эгон, где ваш родной оптимизм?"
- "У меня его нет. Я вéнец".
Возможно, мне не нравилось его неловкое дирижирование, но мне нравилось его искривленное чувство юмора. Я повторил, что мы действительно должны дать бедняге шанс. Эгон смотрел скептически, а Полина, которая держалась за каждое наше слово, начала поэтично рассказывать о своем последнем BUTTERFLY в Брюсселе, где ее партнером был великолепный молодой мексиканец Хорхе Альворадо, шести футов ростом, которому еще не исполнилось тридцати, с голосом, теплым, как неаполитанское солнце. "Это все хорошо и прекрасно, cara", - сказал я. "Но это только наша первая репетиция".
- "Еще одна такая же, и мы уйдем", - ответила она.
- "Уходим, в смысле отменяем, покидаем шоу? А как же ваши контракты?"
- "Мы не подписывались на любительский вечер. Не ждите, что я буду репетировать до смерти только для того, чтобы порадовать какого-то продавца обуви".
- "Машин, вообще-то. Он продает машины".
- "Это еще хуже. Так он загрязняет атмосферу", - сказал Эгон. "Ему совершенно не место в опере".
- "Эгон, мы действительно должны быть терпеливыми".
- "Warum?"
- "Потому что у нас подписанные контракты, например. Кроме того, Ричард, кажется, стал немного лучше к концу репетиции".
- "Лучше не всегда значит хорошо", - ответила Полина.
- "Если вы действительно так считаете, вам стоит поговорить с руководством сейчас, пока еще есть время найти замену".
- "Ach, этот идиот Дженнингс, он ничего не понимает".
Эгон был прав. Роджер Дженнингс был принят на должность директора Оперы Калгари, потому что он помог местной компании по хранению зерна получить прибыль. Попечительский совет, в своей бесконечной мудрости, несомненно, думал, что он сможет сделать то же самое для оперы. Вскоре они разуверились в этом и остались с посредственным менеджером.
- "Я беспокоюсь, что мы поднимаем этот вопрос с Дженнингсом", - сказал Эгон. "Он найдет нам кого-нибудь еще хуже".
- "Увы, это и правда возможно".
"Так что же нам делать?" - спросила Полина.
- "Как насчет этого: в течение следующих нескольких дней мы сосредоточимся на втором акте, который не требует тенора, в то время как я дам Ричарду несколько интенсивных частных тренировок. Кто знает? Может быть, свершится чудо."
"А может, и нет", - сказала Полина.
Перспектива частных занятий с Ричардом наводила на меня ужас. Как я смогу превратить неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в слабое подобие молодого любовника Пуччини?
Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу, но не потому, что он был высокомерен или чертовски упрям, а потому, что он был совершенно не обучен. Он брал только уроки пения и музыки, но не актерского мастерства, не сценического движения. А актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященным, — это сложная, еле уловимая дисциплина. Ее нельзя освоить за одну ночь. Я пытался убедить Ричарда, что актерская игра — это, по сути, реакция, и, что все, что нужно делать актеру, это потерять себя в предложенной ситуации и естественно реагировать на нее, но это было выше его сил. Он все время возвращался к позированию и уровню осанки. Я жаждал - я страдал - по краткому мгновению достоверного, реалистичного поведения. Тщетно, увы, совершенно тщетно.
В моем мрачном унынии все же мелькнуло несколько слабых лучей света. Ричард довольно хорошо воспринимал практические советы. Он мог следовать четким и простым инструкциям, пока они были далеки от таких нематериальных вещей, как "правдоподобное, реалистичное поведение". Я заставил его перестать петь в закулисье. Он научился наклоняться так, чтобы казалось, что он обращается к своему партнеру, но при этом звук проецировался на публику. Он даже отказался от этих обескураживающих всплесков роботоподобной активности.
После трех дней напряженной работы он казался менее сырым и неуместным. Был ли он пылким молодым любовником? Был ли он убедительным Пинкертоном? Далеко не так.

111. Марго

Герой оперы.

Иан Страсфогель, «Герой оперы»

Под конец репетиции Эгон отвел меня в сторону и заявил:

- Это просто кошмар, мы не можем взять его на роль тенора.

- Он ведь новичок в этом деле, просто опыта не хватает. Я дам ему пару частных уроков.

- Это бесполезно, - возразил Эгон.

- И все же, думаю, мне удастся устранить самые грубые изъяны, я в этом мастер, ты же знаешь.

- А что насчет того, что он не попадает в такт и напрочь лишен чувства утонченности? Это ты тоже исправишь?

- Разве не ты у нас за это отвечаешь?

- Ну да, - раздраженно протянул Эгон, - но он же ни в одну ноту не попадает, ему будто медведь на ухо наступил!

Мысленно я отметил, что это, вероятно, был тот же медведь, что наступил на ухо и самому Эгону, но вслух сказал только следующее:

- Да брось, это ведь первая репетиция. Дай ему шанс, он исправится.

- Дать шанс? Да я скорее умру, чем дам шанс этому дилетанту, - продолжал сопротивляться Эгон.

- Lieber Egon(нем. Дорогой Эгон), где же твой природный оптимизм?

- Я австриец, оптимизм нам не присущ.

Эгон, может, и не обладал выдающимися дирижерскими способностями, но в моих глазах это компенсировалось его слегка изощренным тонким чувством юмора, понятным далеко не каждому. Я продолжал настаивать на том, что мы должны дать бедняге шанс, но Эгон был непреклонен в своем скептическом настрое. Внезапно напомнила о своем присутствии Полина, которая все это время вслушивалась в каждое сказанное нами слово. Она начала предаваться воспоминаниям о последней постановке «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе, где ее партнером по сцене был прекрасный молодой мексиканец, Хорхе Альворадо, чуть старше двадцати, почти двух метров ростом, с голосом, как выразилась сама Полина, «пьянящим, словно лучшие итальянские вина».

- Не сомневаюсь, это была фантастическая постановка, cara(ит. Милая) , - сказал я, - но для нас, напомню, это только первая репетиция.

- Если так будет продолжаться и дальше, то она же будет и последней, - заявила Полина, звуча слегка угрожающе.

- Хочешь сказать, что собираешься уйти? А как же твой контракт?

- Участие в вечерах самодеятельности в моем контракте не прописано, так что не ждите, что я тут буду репетировать до потери пульса только ради потехи какого-то там продавца обуви, - возмущенно продекларировала Полина.

Я поправил ее:

- Машин, вообще-то. Он торгует машинами.

- Тем более! Он способствует загрязнению воздуха, которым мы с вами дышим. Ему не место в опере, - ну конечно, Эгон поддержал Полину.

- В любом случае, нам придется проявить терпение, Эгон.

- Warum?(нем. С какой это стати?)

- Во-первых, мы подписали контракт. Да и к тому же, под конец репетиции Ричард явно выступал уже куда лучше.

- Лучше не значит хорошо, - язвительно отметила Полина.

- Знаете, раз уж вы так непреклонны, поговорите с руководством, возможно, они подыщут замену, пока еще не поздно.

- Ох, Дженнингс – полный идиот, он ничего не смыслит в нашем деле.

Эгон был прав. Роджер Дженнингс был посажен в кресло директора оперы Калгари лишь потому, что помог местной компании, владеющей зернохранилищами, получить кое-какую дополнительную прибыль. Тогда совет попечителей, ни секунды не сомневаясь в своих намерениях, решил, что Дженнингс сможет тоже самое сделать и для оперы. Но вскоре они осознали всю глубину своих заблуждений и теперь вынуждены мириться с последствиями своего «мудрого» решения.

- Боюсь, если мы обратимся к Дженнингсу, он найдет нам еще кого похуже, - сказал Эгон.

- Не удивлюсь, если так и будет.

- И как нам быть? - спросила Полина.

- Есть у меня одна идея. Предлагаю сосредоточиться на прогоне Второго акта, в котором не задействован тенор, а я пока позанимаюсь тет-а-тет с Ричардом. Кто знает, вдруг чудо все-таки случится.

- Ну или мы убедимся в том, что чудес не бывает, - сказала Полина.

Перспектива частных занятий с Ричардом вселяла в меня ужас. Каким образом я собирался из этого весьма несуразного мужчины в возрасте слепить что-то хотя бы отдаленно похожее на молодого героя-любовника из оперы Пуччини?

Казалось, все, что я говорил, Ричард пропускал мимо ушей, но не потому что был такого высокого мнения о себе и низкого о других, а лишь из-за своего непрофессионализма. У него было немного вокальной и музыкальной практики, но он совершенно ничего не смыслил в актерской игре. А это ремесло, каким бы легким оно не казалось на первый взгляд, является сложной и с трудом постигаемой наукой, овладеть которой в одночасье просто невозможно. Я пытался донести до Ричарда, что задача актера заключается в том, чтобы полностью раствориться в сценарии и «проживать» его, ведя себя естественно, но он будто не слышал меня и снова и снова превращал каждую свою реплику в буффонаду. Я все ждал от него хоть проблеска убедительной и правдоподобной игры, но, увы, ожидания мои были совершенно напрасны.

Но над Топью Уныния, в которой я тонул, все же мелькали слабые проблески надежды. Ричард прислушивался к некоторым практическим рекомендациям, которые я давал ему, и был способен следовать четким и ясно изложенным инструкциям. Конечно, до тех пор, пока в них не начинало фигурировать выражение «вести себя естественно». Я научил его исполнять свои партии, глядя в глаза партнеру по сцене и направляя свой голос в зал, на публику, чтобы выступления его не производили впечатление «театра одного актера». Он даже перестал доходить до абсурдности в своих попытках казаться профессионалом и уже не использовал заранее заученные псевдо-актерские приемы.

Спустя три дня усиленной работы он уже не производил впечатление абсолютного дилетанта. Стал ли он молодым и пылким героем-любовником? Нет. Был бы он хоть отдаленно похож на Пинкертона? Едва ли.
 

112. Мария Салошина

Иан Страсфогель «Мир оперы»

Когда репетиция наконец-то подошла к концу, Эгон отвел меня в сторону и сказал:
— Этот тенор совершенно невыносим.
— Его манера исполнения сыровата. Певцу явно не хватает подготовки. Я могу дать ему несколько индивидуальных уроков.
— Это точно не поможет.
— Ты же знаешь, я вполне опытен. Думаю, я смогу сгладить некоторые из его наиболее вопиющих недостатков.
— А его пропуски, отсутствие утонченности? Как ты с этим справишься?
— Я думал, это твоя епархия, Эгон.
— Na ja (ну да (нем.)), но этот человек настолько не музыкален, что даже не может держать темп.
Как вообще-то и Эгон, но я предпочел не упоминать сей факт.
— Ну, ну, это же только первое прослушивание. Дай ему шанс, он может лучше.
— Никогда в жизни, ни за что на свете.
— Lieber Egon (Дорогой Эгон (нем.)), а где же твой врожденный оптимизм?
—У меня его нет. Я из Вены.

Возможно, мне не нравился его ужасный стиль дирижирования, но я точно наслаждался его блестящим чувством юмора. Я настаивал, что мы действительно должны дать бедолаге шанс. Эгон был настроен скептически, а Полина, которая внимательно слушала каждое наше слово, ударилась в лирику и начала рассуждать о своей последней «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе, где ее партнером был потрясающий молодой мексиканец Хорхе Альворадо, ростом больше 180 см, которому еще не было тридцати и чей голос был теплым, как солнце в Неаполе.
— Все это хорошо,  cara (дорогая (ит.)), — сказал я. — Но это только наша первая репетиция.
— Еще одна в том же духе и можно закрывать лавочку, — ответила она.
— Ты имеешь в виду отмену спектакля, может, ты уйдешь из постановки? А как же контракты?
— Мы не подписывались на вечер самодеятельности. Я никак не могла представить, что буду репетировать до изнеможения, только чтобы поразвлечь продавца обуви.
— Вообще-то, машин. Он продает машины.
— Еще хуже. Значит, он загрязняет атмосферу, — сказал Эгон. — Ему абсолютно не место в опере.
— Эгон, мы должны быть терпеливыми.
— Warum? (Почему? (нем.))
— Во-первых, мы подписали контракт. Во-вторых, Ричард звучал чуть лучше под конец репетиции.
— Лучше не значит хорошо, — возразила Полина.
— Если ты действительно так считаешь, тебе следует поговорить с руководством прямо сейчас, пока еще есть время найти замену.
— Ach (Ах (нем.)), Дженнингс — идиот, он ничего не понимает.

Эгон был прав. Роджера Дженнингса наняли в качестве директора оперы «Калгари», потому что он помог местной компании, занимающейся хранением зерна, увеличить прибыль. Совет попечителей в их бесконечной мудрости без колебаний решил, что Дженнингс сможет провернуть что-то подобное и в опере. Они быстро разуверились в этой идее, но оказались прочно связаны контрактом с посредственным менеджером.

— Я боюсь представить, что будет, если мы начнем обсуждать вопрос с Дженнингсом, — сказал Эгон. — Он найдет нам кого-нибудь еще хуже.
— К сожалению, это очень вероятно.
— Итак, что же нам делать? — спросила Полина.
— Как вам такая идея? В ближайшие несколько дней мы сосредоточимся на втором акте, в котором тенор не участвует, в то время как я проведу для Ричарда интенсивную серию частных уроков. Может быть, случится чудо.
— А может, и нет, — отметила Полина.

Перспектива индивидуальных занятий с Ричардом пугала меня. Как же я смогу превратить неловкого человека средних лет хотя бы в приблизительное подобие молодого любовника из оперы Пуччини?

Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу, не потому что он был высокомерным или зловредным, а просто потому что ему не хватало образования. Он брал уроки только по пению и музыке, а не по актерскому мастерству и сценическому движению. Актерское искусство, каким бы простым оно ни казалось непосвященным, на самом деле сложнейшая, трудно осваиваемая дисциплина. Ему не возможно обучить за один день. Я старался объяснить Ричарду, что актерская игра во многом сводится к реагированию, что все, что нужно сделать актеру, — это потерять «я» в заданных обстоятельствах и вести себя в них естественно, но это было выше его понимания. Он скатывался в рисовку и позерство. Я желал, страстно жаждал хотя бы одного короткого мгновения, когда бы Ричард вел себя убедительно, приближенно к жизни. Но напрасно, к сожалению, совершенно тщетно.

В моей пучине отчаяния, однако, еще тлели несколько угольков надежды. Ричард довольно хорошо схватывал практические советы. Он мог следовать четким и простым указаниям, до тех пор пока речь не заходила о таких неосязаемых нюансах как «достоверное, приближенное к жизни поведение». Я отучил Ричарда направлять звук в кулисы. Теперь он умел стоять под таким углом, что, обращаясь к партнеру, он пел и для зрительного зала. Ричард даже забросил приводящие в недоумение вспышки хаотичной, автоматизированной двигательной активности.

После трех дней тяжелой работы он казался чуть менее не оттесанным и выбивающимся из постановки. Был ли он пылким молодым любовником? Убедительным Пинкертоном? До этого было еще далеко.

113. Мария Шабанова

Ян Страсфогель
Оперный переполох

Когда та кошмарная репетиция, наконец, завершилась, Игон отвел меня в сторону и заявил:
— Этот тенор совершенно невыносим!
— Он неопытен. Необучен. Я лично дам ему несколько уроков.
— Это не спасать его.
— Вообще-то я профессионал. Думаю, мне удастся сгладить самые грубые его ошибки.
— А пропущенные выходы? Nicht мастерства? Как будете вы это исправить?
— Мне казалось, это по вашей части, Игон.
— Допустим, но ведь он совершенно не музыкален. Он даже темп не уметь держать!
Игон и сам не умел держать темп, но я не стал говорить это вслух.
— Ну же, будьте добрее, это еще только первая репетиция. Дайте ему шанс, и он исправится.
— Никогда он не исправится, даже за тысяча лет не исправится.
— Lieber Игон, где же ваш оптимизм?
— У меня его нет, как и у прочих приличных австрийцев.
Я был не в восторге от неуклюжего дирижирования Игона, зато его своеобразное чувство юмора мне нравилось. Я повторил, что нам всего лишь нужно дать Ричарду шанс. Игона это, впрочем, не убедило, и вдобавок Полина, которая жадно ловила каждое слово, принялась разглагольствовать о своем последнем представлении ‘Мадам Баттерфляй’ в Брюсселе, где ее партнером был великолепный мексиканский тенор Хорхе Альворадо (‘высокий, молодой и с голосом нежным, как неаполитанское солнце’).
— Все это замечательно, дорогая, — ответил я. — Однако сегодня всего только первая ваша совместная репетиция с Ричардом.
— Еще одна такая репетиция — и мы распрощаемся.
— Распрощаетесь - то есть покинете театр? А как же ваши контракты?
— Мы не подписывались на участие в самодеятельности. Подумать только - загонять себя на репетиции до полусмерти, чтобы потешить продавца обуви!
— Машин. Он продает машины.
— Это еще хуже. Он так загрязнять атмосфера, — сказал Игон. — Ему совершенно нечего делать в опере.
— Игон, нам просто нужно немного потерпеть.
— Warum?
— Как минимум, потому, что вы подписали контракт на эту постановку. И потом, Ричард, кажется, под конец репетиции стал играть чуточку лучше.
— ‘Лучше’ не всегда значит ‘хорошо’, — ответила Полина.
— Если Ричард так вам не по душе, обратитесь к руководству прямо сейчас, пока еще есть время найти ему замену.
— Ach, но Тшеннингс идиот и ничего не понимать в искусстве.
В этом Игон был прав. Роджера Дженнингса наняли на должность директора оперного театра Калгари из-за того, что он сумел сделать прибыльным предприятием местное зернохранилище. Премудрые члены попечительского совета театра, видимо, решили, что он сумеет повторить этот фокус и с оперой. Вскоре, однако, их постигло разочарование: директор театра из Дженнингса вышел самый посредственный.
— Я боюсь говорить об этом с Тшеннингс, — проговорил Игон. — Он находить нам тенор еще хуже.
— Увы, это вполне возможно.
— Так что же нам делать? — спросила Полина.
— Давайте так. В ближайшие дни мы поработаем над вторым актом, где тенор не появляется, а я тем временем дам Ричарду несколько уроков. Как знать? Быть может, случится чудо…
— …а, может, и не случится, — закончила Полина.
Мысль об индивидуальных занятиях с Ричардом приводила меня в отчаяние. Как, черт возьми, я должен был сделать из великовозрастного увальня хотя бы отдаленное подобие юного любовника из оперы Пуччини?
Ричард создавал проблемы на каждом шагу; не по злому умыслу или высокомерию, а просто от недостатка знаний. Он учился лишь музыке и пению, и совершенно не владел ни актерским мастерством, ни сценическим движением. Актерское мастерство же, вопреки обывательским представлениям, это тонкое, неуловимое искусство, которое не освоить в одночасье. Я пытался внушить Ричарду, что актерская игра — это, по сути, лишь отклик на происходящее вокруг, и нужно только с головой погрузиться в разыгрываемую сцену, естественно на нее реагируя, - но это было выше его понимания. Он продолжал переигрывать и принимать неестественные позы. Я жадно пытался поймать хоть одну правдоподобную реакцию, хоть малейший проблеск настоящей жизни в его кривляниях, но тщетно, увы, тщетно…
Сквозь эту пучину отчаяния, однако, просвечивали слабые лучи надежды. Ричарду были по душе практические советы. Он послушно следовал простым и четким указаниям, в которых не было таких непостижимых понятий, как ‘правдоподобное, естественное поведение’. Я научил его петь, направляя звук в сторону аудитории. Он запомнил, как занимать на сцене положение вполоборота как к партнеру, так и к публике. Пропали даже его лихорадочные ужимки, механические, словно у робота.
Спустя три дня усердных занятий он уже не смотрелся на сцене совсем уж нелепо и чужеродно. Получился ли из него убедительный Пинкертон? Как бы не так.
 

114. Матвей Заболотский

Ян Страсфогель

Опералэнд

Как только репетиция с большим трудом подошла к концу, Игон отвел меня в сторону и сказал «Этот тенор абсолютно невыносим. Он неподготовленный, недоученный. Я проведу для него мастер-класс тет-а-тет».
– Ему уже не поможет.
– Но ты же знаешь, я умнее. Думаю, что смогу сгладить некоторые наиболее заметные недостатки.
– А то, что он не с опозданием вступает в партию, то что ему недостает мастерства? Что ты сможешь с этим-то сделать?
– Я считаю, что это твоя стезя, Игон.
– Na ja*, Он настолько немузыкален, он даже не может держать темп.
Конечно Игон тоже запаздывал с темпом, но я решил не упоминать об этом.
– Ну, ну! Это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс и он улучшит свое мастерство.
– Даже через миллион лет, через вечность он не сможет этого сделать.
– Lieber Egon,** где ваш природный оптимизм?
– У меня его нет. Я же венец.
Возможно, мне не нравилось его дирижирование без чувства такта и музыкальности, но в действительности я скорее наслаждался его концентрированным чувством юмора. Мне пришлось напомнить, что на самом деле мы дали бедняжке последний шанс, в чем Игон несколько сомневался и Полина, которая ловила каждое наше слово, начала возвышенно рассказывать о своей последней «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе, где ее партнером оказался блистательный Хорхе Альворадо. Молодой мексиканец 180 сантиметров ростом был моложе тридцати лет, но голос его согревал словно жаркое неаполитанское солнце.
– Все это очень и очень хорошо, cara*** – ответил я. – Но это всего лишь наша первая репетиция.
– Другим нравится и мы собираемся, - ответила Полина.
– Собираемся, как и в случае отмены, покинуть спектакль. Что с твоим контрактом?
– Мы не подписывались на участие в любительском спектакле и пусть никто не ожидает, что я зарепетируюсь здесь до смерти на потеху какому-то обувщику.
– Автолюбителю, на самом деле. Он продает автомобили, а не обувь.
– Это даже хуже. Таким образом он загрязняет атмосферу, - продолжал Игон. – Ему нет места в опере.
– На самом деле мы должны запастись терпением, Игон.
– Warum?****
– Контракт это лишь одна сторона дела. Но на само деле кажется, что Ричард стал играть немного лучше к концу репетиции.
– Лучше не всегда хорошо, - парировала Полина.
– Если вы действительно так считаете, вам следует поговорить с руководством сейчас, пока еще можно найти замену.
– Ach,***** этот идиот Дженнингс ничего не понимает.
– У Игона была на то причина. Роджер Дженнингс получил должность директора оперы в Калгари лишь потому, что помогал компании владеющей элеваторами получить прибыль. Попечительский совет в своей безграничной мудрости, без сомнения считал, что Роджер приведет к процветанию и театр. Однако вскоре они были введены в заблуждение со стороны весьма посредственного управленца.
– Меня беспокоит, что мы обсуждаем это с Дженнигсом, – сказал Игон. – Он подыскивает нам кого-то хуже.*
– Увы, это вполне реально.
– И что делать? – спросила Полина.
– Как начет такой идеи? Мы усиленно репетируем второй акт на протяжении нескольких дней, в тем частях, где у тенора нет партии,а я пока даю Ричарду насыщенные уроки. Кто знает может быть магия сделает свое дело.
– А может и нет, – ответила Полина.
Перспектива частных уроков с Ричардом нагоняла на меня вселенский ужас. Как в реальной жизни можно превратить неумеху среднего возраста даже в слабое подобие юного любовника Пуччини, не говоря уже о настоящем характере главного героя?
Ричард сопротивлялся мне на каждом этапе нашего пути, но не из-за своего высокомерия или злобы, а только лишь вследствие полного отсутствия профессионализма. Он брал лишь занятия по вокалу и музыке, а не по актерскому мастерству и сценическому движению. И то самое мастерство, простое по мнению каждого обывателя, на самом деле сложная философская дисциплина. Этому невозможно научиться быстро. Я пытался убедить Ричарда, что играть на сцене по сути означает проживать жизнь, что все то, что актер должен сделать на сцене – раствориться в предлагаемых обстоятельствах и естественным образом реагировать на них. Ричард же продолжал возвращаться к пустой игре и позерству. Я стремился, хоть и весьма болезненно, к короткому периоду правдоподобного, словно в реальной жизни актерского поведения на сцене. Тщетно, увы, безрезультатно.
В моей трясине отчаяния мерцал лишь тонкий лучик надежды. Ричард довольно хорошо отнесся к практическим советам. Он мог следовать простым и ясным инструкциям ровно до тех пор пока не сталкивался с такой неуловимой вещью как «правдоподобная, словно в реальной жизни актерская игра». Я заставил его перестать петь за кулисами. Ричард научился двигаться так, что, казалось, обращается к своему партнеру на сцене одновременно играя перед публикой. При том он прекратил делать неверно интерпретируемые публикой автоматические, словно у робота, движения.
После трех дней тяжелого труда Ричард казался более подготовленным и в большей степени соответствовал своей профессии. Стал ли он пылким молодым любовникам? Смог ли убедить зрителей в том, что на сцене он и есть страдающий от любви Бенджамин Пинкертон? Как и прежде, он был крайне далек от этого.


*ну, конечно (нем.)
** дорогой Игон (нем.)
*** дорогая (итал.)
**** почему (нем.)
***** увы (нем.)

115. Мышь

Ian Strasfogel ‘Operaland’

Когда репетиция, наконец, отгремела, Эгон отвёл меня в сторону и заворчал: «Этот тенор просто невыносим!».

- Неотёсанный и необученный. Я проведу с ним пару занятий.

- Пустая трата времени.

- Ты же знаешь, я парень способный. Думаю, у меня получится снять с него лишнюю стружку.

- А его неумение появляться на публике и отсутствие вкуса? С этим что будешь делать?

- А я думал, это по твоей части, Эгон.

- Na ja , но этому человеку медведь наступил на ухо, он даже в ритм не попадает.

«Как и Эгон», - подумал я, но промолчал.

- Да ладно тебе, ладно, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс; он исправится.

- Не хватит ни миллиона лет, ни вечности.

- Lieber Эгон, где твой врожденный оптимизм?

- У меня его нет. Я родом из Вены.

Может мне и не нравились неумелые движения рук дирижёра-Эгона, но довольно нравилось его своеобразное чувство юмора. Я ещё раз повторил, что нам необходимо дать бедному человеку шанс. Тут я встретил неодобрительный взгляд Эгона, а Полина, которая ловила каждое наше слово, пустилась в лирическое отступление о своей последней роли-Баттерфляй, сыгранной в Брюсселе, где её партнёром был красивый молодой мексиканец Джордж Альворадо с ростом 1 м. 80 см., возрастом до тридцати лет и голосом, теплым как Неополитанское солнце.

- Это все хорошо и прекрасно, cara - сказал я, - Но это наша первая репетиция.

- Ещё одна такая же, и мы все уйдём - отрезала Полина.

- Уйдете не попрощавшись, оставите шоу. Как же ваши контракты?

- Мы не подписывались на конкурс самодеятельности. Представить не могла, что мне придется репетировать до седьмого пота из-за какого-то там продавца обуви.

-Автомобилей, на минуточку. Он продаёт авто.

- Это ещё хуже, он загрязняет атмосферу. Ясно, как пить дать, ему нет места в опере.

-Эгон, нам нужно успокоиться.

-Warum ?

- Первая причина – подписанные контракты, ну и потом, мне кажется, у Ричарда к концу репетиции стало лучше получаться.

- Лучше - не значит хорошо - вмешалась Полина.

- Если и правда так думаешь, то тебе нужно срочно поговорить с директором, ещё есть время найти замену.

- Ach , этот идиот Дженнингс, ни черта не понимает, - буркнул Эгон.

Роджер Дженнингс был назначен директором «Сальгари Опера», потому, что помогал получать прибыль компании по производству зернохранилищ. Попечительский совет с их безграничной мудростью подумал, что он мог также помочь и оперному театру. Но вскоре они разуверились в этом и доверили Дженнингсу обычное руководство.

- Мне этот разговор с Дженнингсом совсем не нравится - сказал Эгон. - Он нам ещё кого хуже найдёт.

- К сожалению, это вполне возможно.

- Ну, и что же нам делать? - спросила Полина.

- А как вам такой вариант? Следующие несколько дней мы поработаем над вторым актом, где тенор не участвует, а в это время я позанимаюсь с Ричардом. Чем черт не шутит, может произойдёт чудо.

- Или не произойдёт - хмыкнула Полина.



Предстоящие занятия с Ричардом приводили меня в ужас. Как мне умудриться превратить неуклюжего человека средних лет в слабое подобие молодого любовника из оперы Пуччини?

Каждый шаг на пути к познанию давался Ричарду с большим трудом, но не потому, что он был самоуверенным или делал всё наперекор, а потому, что он был совершенно необученным. Он усвоил только пение и музыкальные уроки, но не мог освоить актёрское мастерство и правила поведения на сцене. А актёрское мастерство, ерунда, как может показаться не посвящённым, на деле является сложной и неуловимой дисциплиной. Освоить её в одночасье невозможно. Я старался убедить Ричарда, что актёрское мастерство основано на перевоплощении, что каждому актёру приходится забывать о себе и меняться в предлагаемых обстоятельствах, но всё было бестолку. Ричард топтался на месте. Я старался изо всех сил, чтобы увидеть хоть проблеск правдоподобного, естественного поведения. Увы, напрасно.

В пучине моего отчаяния появился островок света. Ричард довольно хорошо усвоил мои советы. Он мог следовать четким и простым инструкциям пока они не приводили его к таким эфемерным вещам как «естественное, правдоподобное поведение». Я запретил ему петь за кулисами. Он научился контролировать себя так, что казалось, он обращался к своему партнеру, когда выступал для публики. Его движения даже перестали напоминать движения робота.

После трёх дней каторжной работы он казался мне менее неотесанным и неуклюжим. Был ли он пылким молодым любовником? Был ли он настоящим Пинкертоном. Нет.


 

116. Наталья Кулыгина

Оперлэнд

Иан Страсфогель, «Оперлэнд»

Когда прослушивание наконец приблизилось к финалу, Эгон отвёл меня в сторону и сказал:

— Это не тенор, это ужас какой-то!

— Он новичок. Он не обучен. Я дам ему несколько уроков.

— Но это бесполезно.

— Ты сомневаешься в моих талантах? Пожалуй, я сумею сгладить его самые вопиющие недостатки.

— Но он же не чувствует музыку, он вступления пропускает! Как с этим быть?

— Эгон, я думал, это твоя епархия.

— Na ja, но ему же медведь на ухо наступил, он даже темп не держит.

У Эгона тоже были проблемы с темпом, но я предпочёл не заострять на этом внимание.

— Ну что ты, что ты, это же только первое прослушивание. Он исправится, дай ему время.

— Ни за тысячу лет, ни за целую вечность!

— Lieber Egon, ну где твой врождённый оптимизм?

— Какой оптимизм? Я из Вены, столицы декаданса.

Не то чтобы он мне нравился как дирижер [1], но его леденящее душу чувство юмора неизменно радовало меня. Я снова сказал, что мы же должны дать бедняге шанс. Эгон посмотрел скептически, а Полина, ловившая каждое наше слово, принялась в красках расписывать недавнюю «Мадам Баттерфляй» в Брюсселе, где её партнёром был Хорхе Альворадо, эффектный молодой мексиканец, рост метр восемьдесят, возраст меньше тридцати, голос жаркий, как солнце Неаполя. «Это всё прекрасно, cara, — ответил я. — Но погоди, это же только первое прослушивание...»

— Ещё одно такое же — и мы пошли, — ответила она.

— Куда пошли, всё отменяется, спектакля не будет? А как же ваши контракты?

— Мы не подписывались на вечер для новичков. Ещё не хватало все уши себе прослушать на радость какому-то продавцу ботинок!

— Машинок. Он продаёт машины.

— Ещё того хуже. Он загрязняет окружающую среду, — заявил Эгон. — Этому человеку не место в театре.

— Но Эгон, нам следует иметь терпение…

— Warum?

— Ну, во-первых, контракты подписаны. А во-вторых, под конец Ричард стал петь немного лучше.

— Лучше — не значит «хорошо», — возразила Полина.

— Если ты правда так считаешь — поговори с руководством сейчас, пока есть время найти замену.

— Ach, этот придурок Дженнингс, что бы он понимал?

Эгон был прав. Роджера Дженнингса назначили директором Калгарийского оперного театра потому, что он сумел сделать прибыльной местную компанию, торгующую зерном. И попечительский совет, несомненно, в своей бесконечной мудрости решил, что так же он поднимет и доходы оперного театра. Связавшись с этим посредственным менеджером, вскоре они разуверились в своём мнении.

— Боюсь, что, если мы придём с этим к Дженнингсу, — сказал Эгон, — он нам кого похуже найдёт.

— Увы, весьма вероятно.

— Так что же нам делать? — спросила Полина.

— Как насчёт такого плана? В ближайшие несколько дней репетируем второй акт, где тенор не нужен, а я в это время интенсивно занимаюсь с Ричардом. Как знать — может, магия сработает?

— А может, и нет, — заметила Полина.

Предвкушение занятий с Ричардом наполняло ужасом мою душу. Во имя всего святого — как я должен был превратить этого немолодого и неуклюжего человека хотя бы в некое подобие юного любовника из оперы Пуччини?

Каждый шаг в обучении Ричарда давался мне с трудом; нет, он не был надменным или тупым, просто ему катастрофически не хватало опыта. Раньше он брал уроки только пения и музыки, но не актёрского мастерства и не сценического движения. А ведь актёрское мастерство, хоть непосвящённым и кажется, что всё просто, — это сложная и, увы, вымирающая дисциплина. Этого не выучить за одну ночь. Я пытался убедить Ричарда, что игра — это в основном реакция, что всё, что актёр на самом деле должен — раствориться в предложенной ситуации и реагировать на неё естественно; но это было выше его понимания. Снова и снова он принимал нелепые позы. Я жаждал, я страстно желал хоть краткой минуты живого, естественного поведения. Напрасно, увы, абсолютно напрасно.


Но пучину моего уныния озарял слабый проблеск надежды. Ричард неплохо воспринимал практические советы. Он охотно следовал ясным и чётким инструкциям — пока дело не касалось таких непостижимых вещей, как «живое и естественное поведение». Я сумел отучить его петь куда-то в кулису. Он научился поворачиваться таким образом, чтобы обращаться как бы к партнёру, но звук при этом шел в сторону зрителей. Он даже излечился от этих внезапных приступов механической подвижности.

Спустя три дня напряженной работы он уже не казался таким неопытным и нелепым. Но был ли он пылким юным любовником? Был ли он убедительным Пинкертоном? Нет и ещё раз нет.

Примечания.

[1] Переводчик не уверен, что Эгон — дирижер, а только предполагает это, отталкиваясь от одного из значений слова conducting. Возможно, на самом деле речь всего лишь о непрошеных советах, даваемых рассказчику, как бы о попытке им руководить, — не имея под рукой полного текста произведения, судить об этом трудно.

117. Петрушка

Когда репетиция наконец закончилась, Эгон отвёл меня в сторону и сказал: «Этот тенор просто невыносим».

— Он ещё зелёный. Не обученный. Я позанимаюсь с ним отдельно.

— Это не поможет.

— Знаешь, я довольно хорош. Думаю, что смогу сгладить некоторые из его самых ужасных шероховатостей.

— А пропуски вступлений, отсутствие утончённости? Что ты сделаешь с этим?

— Я думал, что это скорее твоя сфера. Эгон.

— Да ладно, этот человек настолько немузыкален, он даже не держит ритм. — Ровно как и Эгон, но я решил об этом умолчать.

— Ничего, это только первая репетиция. Дай ему шанс, он исправится.

— Никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах.

— Lieber Egon*, где же положенный тебе оптимизм?

---- сноска ----
* Дорогой Эгон
------------

— У меня его нет, я из Вены. — Возможно мне и не понравилось его странное поведение, но меня порадовало его чувство юмора. Я повторял, что мы действительно должны дать страдальцу шанс. Эгон был настроен скептично, а Полина хваталась за каждое наше слово, чтобы поведать красочную историю её мимолётного увлечения в Брюсселе, где её партнёром был красивый молодой мексиканец, Джордж Альворадо, шесть футов ростом, ему не было ещё и тридцати, с тёплым голосом словно неаполитанское солнце.

— Всё это чудесно, cara*. — Сказал я. — Но это только первая репетиция.

---- сноска ----
* дорогая
------------

— Ещё одна такая репетиция и мы уходим. — ответила она.

— Уходите совсем, покидаете спектакль? А что насчёт контрактов?

— Мы не подписывались на любительский вечер. Я не могу репетировать до смерти только чтобы повеселить какого-то продавца обуви.

— Машин вообще-то. Он продавец машин.

— Это даже хуже. Он загрязняет атмосферу. — сказал Эгон. — Ему совсем не место в опере.

— Эгон, мы должны запастись терпением.

— Warum*?

---- сноска ----
* Почему?
------------

— Во первых мы подписали контракты. К тому же у Ричарда стало лучше получаться к концу репетиции.

— Лучше не значит хорошо. — ответила Полина.

— Если ты правда так думаешь, то поговори с руководством сейчас, ещё можно найти замену.

— Ach, этот глупец Дженнингс, он ничего не понимает. — Эгон прав. Роджер Дженнингс был нанят режиссёром в оперу Калгари, потому что он помог получить прибыль местной компании, занимающейся хранением зерна. Совет попечителей с присущей им мудростью решил, что он сможет сделать то же самое с оперой. Они вскоре разуверились в этом и в итоге застряли с посредственным руководителем.

— Увы, это правда.

— Так что же нам делать? — спросила Полина.

— Как на счёт того, чтобы ближайшие два дня сосредоточиться на втором акте, для которого не нужен тенор, а пока я позанимаюсь с Ричардом отдельно. Кто знает? Вдруг случится чудо.

— Или нет, — сказала Полина.

Перспектива занятий с Ричардом внушала мне ужас. Каким образом я должен был превратить неповоротливого мужчину средних лет в хотя бы отдалённое напоминание влюблённого юноши Пуччини?

Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу, не потому что он был заносчив или враждебно настроен, а потому что был совершенно не обучен. Он брал лишь уроки музыки и вокала, но не актёрского искусства или движения на сцене. И игра, которая могла показаться чем-то простым для неосведомлённого человека, на самом деле сложное едва уловимое мастерство. Им нельзя овладеть за ночь. Я пытался убедить Ричарда, что играть — это в сущности реагировать, что актёру нужно отпустить себя и действовать естественно в конкретной ситуации, но это было выше его сил. Он продолжал позировать. Я жаждал, алкал, хоть тусклого момента, в котором его игре можно было бы поверить. Но, увы, напрасно.

В моём болоте уныния всё же сверкнуло несколько слабых лучей надежды. Ричард хорошо принял практические советы. Он следовал простым и чётким инструкциям, пока они не походили на нечто неосязаемое как игра, которой можно было бы поверить. Я уговорил его перестать петь кулисам. Он научился правильно вставать, чтобы он мог обращаться к партнёру, взаимодействуя с публикой. Он даже отбросил эти ставящие в тупик вспышки неестественного поведения.

После трёх дней тяжёлой работы он казался чуть менее сырым и не в своей тарелке. Был ли он пылким влюблённым юношей и убедительным Пинкером? До этого ещё далеко.

118. Р. Р. Барбоскин

Когда мы с грехом пополам дорепетировали, Эгон отвел меня в сторонку и решительно заявил:

- Тенор никуда не годится.

- Это же новичок — никакой подготовки. Я займусь им лично.

- И потратишь время впустую.

- Вообще-то, я кое-что умею. Думаю, слегка натаскать его мне по силам.

- А то, что он пропускает свой выход? Поет громче всех? С этим как быть?

- Мне казалось, Эгон, это уже по твоей части.

- Na ja*, только какой из него музыкант — он даже темп не выдерживает.

«Как и ты, мой друг» - добавил я мысленно.

- Ну-ну, это ж первая репитиция. Дайте шанс бедняге — и он исправится.

- Лет через двести. Или вообще никогда.

- Lieber** Эгон, зачем же так мрачно?

- Так ведь у нас тут опера, а не оперетта.

Может, дирижер из Эгона и не важный, но за словом в карман он не лезет.

Дайте шанс бедняге, повторял я вновь и вновь — пусть проявит себя. Эгон скептически улыбался. Полина же, внимательно слушавшая наш спор, принялась, все более распаляясь, живописать последние гастроли «Мадам Баттерфляй***» в Брюсселе, где играла в паре с ослепительным мексиканцем Хорхе Альворадо - «Ростом под два метра!», «Нет еще и тридцати!», «От его голоса сердце тает, как мороженое в лучах неаполитанского солнца».

- Разумеется, разумеется, cara****, - увещевал я. - Но это была всего-навсего первая репитиция.

- Если вторая пройдет так же весело, - заявила Полина, - мы пакуем чемоданы.

- Уедете? И что - вот так вот бросите постановку? А как же контракты?

- В них не сказано, что мы участвуем в конкурсе дилетантов. С какой стати я должна репетировать до умопомрачнения, ублажая какого-то продавца ботинок?

- Машин, вообще-то. Он — автодилер.

- Тем хуже, - вмешался Эгон, - он еще и атмосферу загрязняет. Этому парню просто-напросто нечего делать в опере.

- Эгон, серьезно, нам придется запастись терпением.

- Warum*****?

- Хотя бы потому, что контракты уже подписаны. Кроме того, Ричард к концу репетиции, по-моему, выступал чуточку лучше.

- «Лучше» еще не значит «хорошо», - вставила Полина.

- Если вы и впрямь так решительно настроены, поговорите с администрацией сейчас — когда еще можно найти замену.

- Ох, этот идиот Дженнингс! Он же ничего не понимает!

Эгон попал в точку. Директором оперного театра в Калгари Роджер Дженнингс стал после того, как местный элеватор под его руководством превратился в «золотое дно». Господа попечители в бесконечной своей мудрости, несомненно, решили, что и с театром произойдет то же самое. От этих иллюзий они вскоре избавились, и мирились теперь с весьма посредственным директором.

- Поговорить с Дженнингсом? - заметил Эгон. - Страшно подумать, кого он нам еще навяжет.

- Да, скорее всего будет только хуже.

- Что ж нам тогда делать? - поинтересовалась Полина.

- Как вам такой план? В ближайшие дни поработаем над вторым актом, где тенор не требуется. А я тем временем всерьез займусь Ричардом. Как знать — может, свершится чудо?

- А, может быть, и нет, - добавила Полина.

Легко сказать - «всерьез займусь Ричардом»! Как мне, черт возьми, добиться, чтобы сорокалетний недотепа хотя бы отдаленно напоминал юного сердцееда из оперы Пуччини?

Ричард противился мне на каждом шагу — причем не из упрямства или гордыни. Нет, он просто был зеленым новичком - брал уроки вокала и музыки и не имел ни малейшего представления ни об актерской игре, ни о сценическом движении. А лицедейство, каким бы простым оно не казалось дилетантам — это сложнейшее, интуитивно постигаемое искусство. И овладеть им в один присест просто нереально.

Я безуспешно пытался втолковать Ричарду, что «исполнить» в первую очередь означает «преисполниться», что проходя сцену, актер на самом деле проживает ее, что все его действия должны выглядеть убедительно. Позерство, одно лишь позерство получал я в ответ. Мне хотелось – безумно, до боли в висках – увидеть хоть проблеск достоверной, живой игры. Тщетно. Увы, все шло насмарку.

В этой «трясине отчаяния******» я хватался за последнюю соломинку – Ричард охотно следовал практическим советам. Он выполнял простые и ясные указания, лишь бы они не касались столь тонких материй как «достоверная, живая игра».

Я отучил Ричарда «петь в кулисы», заставил стоять в пол-оборота к залу – чтобы зрителям казалось, будто обращается он не к ним, а к партнеру. Прекратились даже вызывавшие у всех оторопь «превращения в робота».

Три дня каторжных усилий — и в итоге Ричард не выглядел на сцене таким уж новичком или «белой вороной». Но мог ли он перевоплотиться в страстного любовника? Убедительно сыграть Пинкертона? Едва ли.
____
* Ну, ладно (нем.)

** Дорогой (нем.)

*** Опера Дж.Пуччини о прекрасной гейше Чио-Чио-Сан, которую соблазнил и цинично бросил молодой американский офицер Пинкертон.

**** Дорогая (итал.)

***** С какой стати ? (нем.)

****** Образ, введенный англ. философом XVII в. Дж. Баньяном в его книге «Путешествие пилигрима» («Путь паломника»)

119. Рунге Соня

Дождавшись окончания репетиции Эгон подозвал отвёл меня в сторонку и произнес: «Я буду предельно честен. Этот тенор абсолютно невыносим».

— Он впервые на сцене, и практики в прошлом не было. Я дам ему пару занятий.

— Да все это без толку.

— Не ставь на мне крест, дружище. Думаю, я смогу исправить хотя бы самые слышимые проблемы.

— Он совершенно не попадает в такт и совсем неотёсан. Что мы будем делать с этим, скажи на мне милость?

— Пару минут назад мне казалось, что это по твоей части.

— Na ja*, но этому человеку словно медведь на ухо наступил.
* Так-то да (нем.)

— Не кипятись ты так, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс, и он еще сможет нас приятно удивить.

— В жизни бы не подумал…

— Lieber* Эгон, где ты растерял весь свой оптимизм?
* Дорогой (нем.)

— В Вене, откуда я родом.


Пусть я и не был в восторге от его резких движений дирижерской палочки, но от его язвительного чувства юмора я был в абсолютном восторге. Я продолжил настаивать, что стоит предоставить парню еще один шанс. Эгон был настроен скептически, а Полина, ловившая каждое наше слово решила подлить масла в огонь, начав во всех красках описывать нам о свою последнюю «Мадам Баттерфряй» в Брюсселе, где ее поставили в пару с талантливейшим молодым человеком из Мексики по имени Хорхе Альворадо. Ростом около 180, тридцати еще не исполнилось, а голос слаще итальянского вина.


— Все это, конечно, хорошо, cara* , - ответил я, - однако, не забывай, что это наш первый прогон.
* дорогая (ит.)

— Продолжим в таком духе и нам придется сворачиваться.

— Что ты имеешь ввиду под «сворачиваться»? Ты хочешь все отменить? А как же ваши контракты?

— Я не подписывалась на любительские посиделки. Чтобы я репетировала с утра до ночи выставляя себя на посмешище перед каким-то продавцом обуви.

— Вообще-то он торгует машинами.

— Еще лучше. Он совершенно не волнует окружающая среда, – ответил Эгон, – Тем более ему нет места в опере

— Нам действительно стоит набраться терпения и не торопить события.

— Warum*?
* Почему (нем.)

— Для начала, вспомни о подписанных вами контрактах. Плюс, неужели вы не заметили, что к концу репетиции Ричард улучшил свой вокал?

— Улучшил не значит, что он в мгновение ока стал профессиональным оперным певцом, – вставила свое слово Полина.

— Ну раз ты так считаешь, то советую тебе поговорить с руководством, пока еще есть время найти замену.

— Ach* , этот кретин Дженнингс ничего не понимает. – слова Эгона не были лишены смысла. Роджер Дженнингс был нанят директором Калгари Опера лишь потому, что помог местной компании по хранению зерна получить прибыль. Совет попечителей, счел, что он мог бы сделать то же самое для оперы. Вскоре они поняли свою ошибку и оказались со середнячковым менеджером на руках.
* Ах! (нем.)

— Я опасаюсь, что если мы предложим эту идею Дженнингсу, то, он найдёт замену в разы хуже, - поразмыслив сказал Эгон.

— Увы, на это он вполне способен.

— И что же прикажете делать? – поинтересовалась Полина.

— Как на счет такого варианта. В ближайшие пару дней мы поотрабатываем второй акт, в котором как раз не задействован тенор, а я в это время дам Ричарду пару занятий. Кто знает, может нам и повезет.

— Или нет, – вздохнула Полина.

Одна только мысль о частных уроках с Ричардом заставила впасть меня в тоску. Только Богу известно, как из мямли средних лет я должен сотворить хоть что-то отдаленно напоминающее лейтенанта Пинкертона?


На все мои попытки помочь Ричард отвечал отказом, не потому что он был заносчивым или тупоголовым, а лишь из-за того, что до этого у него не было подобного рода занятий. Он концентрировался лишь на занятиях по музыке и вокалу, а на уроки актерского мастерства и сценического движения он решил махнуть рукой. А актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось обывателю, это сложная, дисциплина, которую в одночасье ну никак не освоить. Я пытался вбить Ричарду в голову, что актерская игра, по сути, взаимодействие с аудиторией. Все что нужно делать актеру это забыть самого себя и отдаться окружающей его истории. Все мои попытки объяснить это влетали в одно ухо, а вылетали в другое. Он продолжал стоять как статуя, позируя непонятно кому. Я ждал, уповал на чудо, молился в конце концов, что он соблаговолит выжать из себя мало-мальски человеческие эмоции, но мои молитвы не были услышаны.


Однако, в пучине моего отчаяния были и относительные проблески надежды. Ричард прислушался ко мне, что способствовало улучшению его практических навыков. Теперь ему легче давались простые и последовательные указания, однако такие размытые понятия как «реалистичное поведение на сцене» до сих пор вводили его в тупик. Он перестал распеваться/ петь за кулисами, а еще стал наклонять голову, создавая видимость беседы с собеседником, параллельно играя на публику. Он даже перестал ходить как робот по сцене. Спустя три дня напряженной работы он казался менее неотесанным и вполне мог сойти за своего. Походил ли он похож на пылкого возлюбленного? Убедительно ли он играл роль генерала Пинкертона? Нет, нет и еще раз нет.
 

120. Софья Назарова

Иан Страсфогель
Опера и ничего больше
С последним затихшим звуком репетиции Эгон отвёл меня в сторону и сказал:
– Эго тенор невозможно слушать.
– Ты прав, звучит «сыро» и неотточено. Я подумываю дать ему несколько частных уроков.
– Бесполезно.
– Ты меня недооцениваешь. Я смогу сгладить эти «шероховатости.»
– А также сможешь научить вовремя вступать со своей партией и добавишь больше утонченности звучанию? Ты уверен, что знаешь, как это сделать?
– Эгон, я думал, что это твой профиль.
– Na ja , но он настолько не предрасположен к музыке, что даже не может держать ритм.
«В чужом глазу соринку ты видишь, Эгон, а в своём и бревна не замечаешь», – подумал я про себя.
– Возьми себя в руки, это всего лишь первая репетиция. Дай ему раскрыться, и он покажет всё, что может.
– Не в этой жизни.
– Lieber Egon , где твой врожденный позитив?

– У уроженцев Вены его нет.
Может быть дирижировал он и посредственно, но его извращённое чувство юмора забавляло меня. Я пытался его уговорить дать этому несчастному шанс раскрыться, но Эгон был настроен скептически. Полина, до этого ловившая каждое наше слово, вдруг начала петь дифирамбы своему очередному мимолётному роману в Брюсселе, где её любовником стал молодой высокий и горячий мексиканец Хорхе Альварадо, с голосом сладким, как шоколад. – Это все, конечно, замечательно, cara .
– Но это всего лишь первая репетиция. – Я продолжал наступать.
– Затем ещё одна и ещё одна и можно заканчивать. - Не отступал он.
– Что значит заканчивать? Вы имеете ввиду отменить шоу? А что на счет контрактов?
– У нас не отчетный концерт народной самодеятельности. Я не собираюсь репетировать до крови и пота, только для того чтобы какой-то продавец обуви хлопал нам из зала.
– Автомобилей, если быть точнее. Он продает не ботинки, а машины.
– Ещё хуже. Он причастен к загрязнению атмосферы, – возмутился Эгон, – ему совершенно нечего делать в опере.
– Эгон, потерпи.
– Warum ?
– Во-первых, заключенные договора. И кроме того, к концу репетиции Ричард был уже не так плох.
– Не так плох не означает хорош - встряла Полина
– Если вы действительно так считаете, вам следует поговорить с руководством сейчас, пока еще можно найти замену.
– Ах, ну что за идиот этот Дженнингс, он не способен понять даже самых простых вещей. - В этом Эгон был прав.

Роджер Дженнингс был нанят на пост директора оперы «Калгари», после того как помог местной компании по хранению зерна получить прибыль. Совет попечителей, основываясь на своей вселенской мудрости решил, что он сможет провернуть это дело не только с зерном, но и с музыкой. Вскоре они осознали, что вселенский разум их подвел и у них появился посредственный управленец.
– Не осмелюсь обсуждать это с Дженнингсом, – с беспокойством произнес Эгон, – он способен найти еще более бесталанную кандидатуру.
– Увы, это вполне возможно.
– Ну, так что же будем делать? - спросила Полина
– Как на счет такого плана: следующие несколько дней мы полностью сфокусируемся на втором акте, где нет тенора, в то время как я буду лично заниматься с Ричардом. Фортуна будет благосклонна!
– Или нет… - пробормотала Полина.
Одна мысль о частных занятиях с Ричардом заставляла мою спину покрываться холодной испариной. Каким образом я собирался превратить неуклюжего мужичонку средних лет хотя бы в некое подобие юного возлюбленного Пуччини?


Ричард застревал на каждом этапе обучения, но это происходи не от того, что он намеренно «вставлял нам палки в колёса», а всего лишь потому, что он был совершенно невежественен. Мы занимались с ним только вокалом и сольфеджио, о актерском мастерстве и сценическом движении не могло быть и речи. Актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященному, - это сложная, эфемерная наука. Ею нельзя овладеть за один вечер. Я пытался убедить Ричарда, что актерская игра - это, по сути, рефлексия, и всё, что актеру действительно нужно сделать, это раствориться в обстановке и естественно реагировать на нее, но это было выше его сил. Он всё чаще выдавал нелепые гримасы и смехотворные позы. А я всё ждал хоть небольшой искры актерского таланта, хотя бы одной «живой» позы, но, увы, ожидания мои разбились вдребезги.


Сквозь пучину моего уныния всё же проникло пару лучиков света. Ричард стал воспринимать дельные советы. Он мог следовать указаниям и выполнять их, если они были далеки от актерской игры. Я уговорил его перестать петь за кулисами. Он научился становиться на сцене так, чтобы казалось, что он обращается к своему партнеру, но в тоже время был направлен на публику. Он даже перестал двигаться как деревянная кукла, которую дергают за веревочки.

После трех дней напряженной работы он казался более уточненным и менее неуместным. Стал ли он похож на молодого пылкого любовника? А на убедительного Пинкертона? Отнюдь нет.

121. Ульяна Олешковская

Ян Штрасфогель «Мир оперы»
Когда мучительная репетиция наконец закончилась, Эгон отвел меня в сторонку и сказал:
– Этот тенор абсолютно невыносим!
– У него нет опыта. Он не репетировал. Я позанимаюсь с ним отдельно.
– Это не спасет.
– Знаешь, я довольно ловок. Думаю, у меня получится поправить самые вопиющие его ошибки.
– А вступления с запозданием, а отсутствие утонченности? Что ты с этим можешь поделать?
– Мне казалось, что это по твоей части, Эгон.
– Да, но этот человек настолько немузыкален, что даже не может просто петь в одном темпе.
Эгон тоже на это неспособен, но я предпочел не напоминать.
– Да ладно тебе, это только первая репетиция. Дай ему шанс, он станет лучше.
– Не станет – ни за сто лет, ни за тысячу.
– Любезный Эгон, где твой врожденный оптимизм?
– У меня его нет, я – уроженец Вены.
Мне могла не нравится его неуклюжая манера дирижирования, но я ценил его своеобразное чувство юмора. Я повторил, что мы действительно должны дать бедняге шанс. Эгон выглядел скептически настроенным, а Полина, ловившая каждое наше слово, с упоением начала рассказывать о своей последней роли в «Мадам Баттерфляй» в Брюссельской опере, где ее партнером оказался сногсшибательный Хорхе Альворадо, высокий мексиканец, которому не исполнилось еще и тридцати лет, с голосом ласкающим, как неаполитанское солнце.

– Это все хорошо и прекрасно, дорогая, – сказал я, - но это только первая наша репетиция.
– Еще одна такая, и мы уезжаем, – ответила она.
– Уезжаете, отменяя все, покидая постановку? А как же ваши контракты?
– Мы не подписывались участвовать в любительском спектакле. Я не собираюсь репетировать до упаду, лишь бы угодить какому-то продавцу обуви.
– На самом деле, машин. Он продает машины.
– Это еще хуже. Он загрязняет этим атмосферу, – сказал Эгон. – Ему совершенно не место в опере.
– Эгон, нам придется проявить терпение.
– Почему?
–Контракты подписаны, начнем с этого. А кроме того, Ричард к концу репетиции, кажется, стал немного лучше.
– Лучше – не всегда значит хорошо, – ответила Полина.
– Если вы действительно так считаете, вам следует поговорить с руководством прямо сейчас, пока еще есть время найти замену.
– Увы, этот идиот Дженнингс, он ни в чем не разбирается.
Эгон был прав. Роджер Дженнингс был принят на должность директора оперного театра Калгари, потому что помог одной местной компании по хранению зерна получить прибыль. Попечительский совет в своей бесконечной мудрости, несомненно, полагал, что этот же трюк он сможет проделать и с оперой. Вскоре они осознали свое заблуждение и оказались вынуждены иметь дело с весьма посредственным управленцем.
– Я волнуюсь о том, что Дженнингс, если мы поднимем этот вопрос, найдет нам кого-то еще хуже, – сказал Эгон.
– Увы, это вполне возможно.
– Так что нам делать? – спросила Полина.
– А что, если так? Несколько следующих дней мы сосредоточимся на втором акте, где тенор не требуется, а я в это время усиленно позанимаюсь с Ричардом один на один. Как знать? Может быть, случится чудо.
– Или не случится, – сказала Полина.

Перспектива заниматься с Ричардом индивидуально наполнила меня ужасом. Каким образом я мог превратить неуклюжего мужчину средних лет хотя бы в слабое подобие юного влюбленного, как у Пуччини?

Ричард сопротивлялся мне на каждом шагу не потому, что он был высокомерным или упрямым, а потому, что был совершенно необучен. Он брал только уроки пения и музыки, но не актерского мастерства и не сценического движения. А актерское мастерство, каким бы легким оно ни казалось непосвященным, на самом деле – запутанная и труднопостижимая дисциплина. Ее нельзя освоить за одну ночь. Я пытался убедить Ричарда в том, что актерская игра – это, по сути, реакция, в том, что все, что должен делать актер – это раствориться в ситуации и естественно реагировать на нее, но это было выше его сил. Он все время возвращался к позерству и позированию. Я ждал – жаждал – хотя бы на миг убедительного правдоподобного поведения. Напрасно, увы, совершено напрасно.

Все же несколько лучиков надежды промелькнули над болотом моего уныния. Ричард довольно хорошо воспринимал практические советы. Он мог следовать ясным простым инструкциям до тех пор, пока они были далеки от таких неосязаемых вещей, как «убедительное правдоподобное поведение». Я сделал так, что он прекратил свое пение за кулисами. Он научился разворачиваться так, чтобы казалось, будто он обращается к своему партнеру, будучи в то же самое время обращенным к публике. Он даже оставил эти обескураживающие всплески роботоподобной активности.

После трех дней упорного труда он казался немного более тренированным и уже не таким неуместным. Был ли он при этом юным пылким влюбленным? Был ли он убедительным Пинкертоном? Отнюдь нет.

122. Яма Токанава

Когда репетиция доковыляла до конца, Эгон отвел меня в сторону и сказал:

– Тенор никуда не годится.

– Просто зеленый еще, опыта не хватает. Я поработаю с ним индивидуально.

– Это не поможет.

– Не в первый раз. Причешу его, добавлю немного лоска.

– Лоска, утонченности и еще научите вступать во время, да?

– Я думал сигнал к началу – ваша епархия.

– Na ja*. Но он такой немузыкальный, даже ритм не держит.

У Эгона также наблюдались проблемы с ритмом, но я решил, что лучше промолчать.

– Come, come,** это только первая репетиция. Дайте немного времени, он научится.

– Не научится, жизни не хватит.

– Lieber*** Эгон, где же ваш природный оптимизм?

– На венцах в этом плане природа отдохнула.

Выражался он топорно, но в чувстве юмора не откажешь.

– Нужно дать бедняге шанс, – повторил я.

Эгон посмотрел скептически, а Полина, которая все это время ловила каждое слово, вдруг защебетала соловьем. Она уже играла Баттерфляй, в Брюсселе, вместе с прелестным мексиканцем: Джордже Альворадо – молодой, высокий, а голос как теплое итальянское солнышко!

– Звучит прекрасно, cara****, – сказал я, – но прошла всего одна репетиция.

– Еще одна токая же и мы расходимся.

– То есть уйдете из труппы, сорвете спектакль? А как же контракт?

– Мы не подписывались играть в самодеятельности и не намерены убиваться, чтобы потешить продавца ботинок.

– Машин. Он продавал машины.

– Еще и атмосферу загрязнял. Такому не место в опере!

– Эгон, нам стоит набраться терпения.

– Warum?*****

– Во-первых, у нас контракт, и потом, мне кажется, к концу репетиции у Ричарда наметился небольшой прогресс.

– Небольшого прогресса недостаточно, – ответила Полина.

– Если вы так считаете, обратитесь к директору, пока еще не поздно подобрать замену.

– Да этот идиот Дженнингс все равно ничего не понимает!

Эгон был прав. Роджера Дженнингса назначили директором Calgary Opera, потому что раньше он с успехом торговал зерном. Премудрому Совету попечителей показалось, где зерно там и опера, разница невелика. Конечно, потом все поняли свою ошибку, но деляга так и остался в кресле руководителя.

– Боюсь, с Дженнингсом вопрос не решить, – сказал Эгон, – он найдет кого-нибудь еще хуже.

– Увы, вполне возможно.

– Что же делать? – спросила Полина.

– Давайте пока поработаем над вторым актом, там тенор не задействован, а я позанимаюсь с Ричардом отдельно. Вдруг случится чудо?

– Или не случится, – сказала Полина.

Мысль об уроках с Ричардом наводила на меня тоску. Как интересно превратить неуклюжего мужика средних лет в юного героя-любовника из оперы Пуччини?

Мы продвигались очень медленно, науку Ричард воспринимал с трудом. Он не был вредным или высокомерным, просто не хватало образования. Тенор учился музыке и пению, но не знал, как двигаться, как играть на сцене. Непосвященным кажется, что быть актером легко, но это тонкое, сложное искусство, которое не освоишь за один вечер. Я пытался убедить Ричарда, что для успеха нужна обычная, естественная реакция – актер перестает быть собой, он проживает своего персонажа. Но все напрасно. Ричард в основном стоял как истукан. Я из кожи лез, чтобы добиться от него живого, правдоподобного поведения, но никаких проблесков. Всё тщетно, увы, тщетно...

Хотя мелькнуло пару тщедушных лучиков в нашем темном царстве. Мой подопечный хорошо выполнял конкретные простые инструкции, но про «живое, правдоподобное поведение» можно было забыть. Зато он перестал петь в кулисы. Еще научился немного наклоняться в сторону партнера, как будто действительно обращается к собеседнику. И, к счастью, его покинули странные приступы механической активности, не имеющей отношения к сюжету. Спустя три дня интенсивной работы Ричард уже не казался зеленым чужеземцем в мире оперы, но до пылкого героя-любовника, до юного Пинкертона, ему было очень далеко.
____________
* Пожалуй (нем.)
** Мне кажется (итал.)
*** Дорогой (нем.)
**** Дорогуша (итал.)
***** Зачем? (нем.)

123. Ярослава Кручина

Когда репетиция наконец-то подползла к концу, Эгон отвёл меня в сторону и сказал:
— Этот тенор совсем никуда не годится.
— Ему бы поготовиться. Попрактиковаться. Я дам ему несколько частных уроков.
— Не поможет.
— Я ведь тоже, знаешь ли, не лыком шит. Думаю, мне удастся сгладить самые сильные его огрехи.
— И научишь не пропускать вступления? Или улавливать настроение? С этим-то ты что сделаешь?
— Думается, это больше по твоей части, Эгон.
— Na ja1, но этот человек так далёк от музыки, что даже не умеет держать ритм.
Не то, чтобы и Эгон умел, но я решил промолчать.
— Да ладно тебе, это всего лишь первая репетиция. Дай ему шанс – он исправится.
— Ни ввек, ни через миллион лет, ни через вечность – никогда.
— Lieber Egon2, где же твой национальный оптимизм?
— Такого не водится. Я из Вены.
Мне, может, и не пришелся по душе такой неловкий аргумент, но его причудливое чувство юмора позабавило. Я вновь попытался донести, что мы должны дать бедняге шанс показать себя. Эгон все еще казался не впечатлённым, а Полина, которая не пропустила мимо ушей ни слова из нашего разговора, начала петь дифирамбы своей последней «Баттерфляй» в Брюсселе, где выступала вместе с красивым молодым мексиканцем Хорхе Альворадо, ростом в шесть футов, возрастом под тридцать и с голосом теплым, как солнце в Неаполе.
— Это все, конечно, здорово, cara3, — сказал ей я, — но это лишь наша первая репетиция.
— Ещё одна такая же, и с нас довольно, — возмутилась она.
— Довольно в смысле «отменяем и покидаем представление»? А как же ваши контракты?
— На любительские вечера мы не подписывались. Вы же не думаете, что я тут загоню себя в могилу, лишь бы не расстраивать какого-то продавца обуви?
— Автомобилей. Он продает автомобили.
— Ещё лучше! Так он загрязняет атмосферу, — распалялся Эгон, — и в опере ему не место.
— Эгон, нам нужно всего лишь потерпеть.
— Warum4?
— Во-первых, контракты уже подписаны. К тому же, у Ричарда к концу репетиции стало получаться уже лучше.
— «Лучше» не всегда значит «хорошо», — вставила Полина.
— Если вам правда так кажется, то следует поговорить с управляющим сейчас, пока ещё есть время найти замену.
— Aх, тот идиот Дженингс ничего не понимает. — замечание Эгона было справедливым. Роджера Дженингса наняли на место директора Оперы Калгари, потому что он помог местной компании, что занимается хранением зерна, выйти в прибыль. И совет попечителей, прибегнув ко всей своей мудрости, конечно же, подумал, что он сделает для оперы то же самое. Вскоре их постигло разочарование, и они остались с посредственным управляющим. – Я боюсь, что если мы поднимем этот вопрос с Джегингсом, — выказал опасение Эгон, — он найдет нам кого-то еще хуже.
— Увы и ах, это вполне возможно.
— Так что же нам делать? – спросила Полина.
— Давайте так. В ближайшие дни мы сосредоточимся на втором акте, где тенор не нужен, пока я буду давать Ричарду частные уроки. Кто знает, может, случится чудо.
— Или нет, — послышалось от нее в ответ.

Мысль о занятиях с Ричардом приводила меня в ужас. Да как я должен был умудриться хоть на йоту приблизить заику средних лет к юному любовнику Пуччини?

С ним ничего не выходило с первого раза, и вовсе не потому, что он был невежда или намеренно делал все наперекор – ему просто сильно не хватало практики. Ричард брал только уроки пения и музыки, а вот актерского мастерства и владения сценой – нет. А актерское мастерство, каким бы простым оно ни казалось непосвященному, — сложный, тонкий предмет. Его нельзя освоить за одну ночь. Я пытался убедить Ричарда, что играть – все равно что эмоционально реагировать, актёру только нужно было раствориться в предложенной ситуации и естественно ей отвечать, но ему было этого не понять. Он возвращался снова и снова к позам и осанке. Как же я хотел – жаждал – увидеть хоть сколько-то живого поведения, которому можно сказать «верю!». Но, увы, тщетно, абсолютно тщетно.

Но в трясине моего отчаяния все же заиграли блеклые проблески света. К практическим советам Ричард прислушивался. Он умел следовать ясным, простым указаниям, если они были как можно дальше от неосязаемого «живого поведения». Я отучил его петь в кулисы. Он усвоил, под каким углом вставать, чтобы казалось, что он обращается к собеседнику, когда выступает на публику. Он даже оставил свои дикие всплески механического поведения.

Спустя три дня усердной работы он немного меньше казался абсолютно бездарным, лишним здесь человеком. Но был ли он пылким юным любовником? Был ли из него убедительный Пинкертон? Нет, совершенно нет.

1 (нем. ) Ну
2 (нем.) Дорогой Эгон
3 (ит.) Дорогая
4 (нем.) С чего бы это?