Граф Бера был стар, начитан и набожен и гордился тем, что из своих шестидесяти пяти лет вот уже сорок не покидал родового имения. Он жил в великом замке Бера, который возвышался на холме над одноименным городком. Городок почти полностью окружала река Бера, делавшая графские земли столь обильными. Тут росли оливки, виноград, сливы, груши, ячмень и красавицы-женщины, и до всего этого был охоч наш граф. Пять раз он женился, каждый раз на все более молодой девушке, но ни одна жена не родила ему ребенка. Даже с дворовыми девчонками, к которым он регулярно наведывался, у него ничего не выходило, хотя, видит бог, не от недостатка стараний. К старости бездетный граф решил, что на нем лежит проклятье, и окружил себя священниками — благо, священников в городе с собором, восемнадцатью церквями и доминиканской общиной у восточных ворот хватало. Граф одарил город двумя новыми церквями, построил монастырь на западном холме за виноградниками, завел капеллана и за баснословные деньги купил горсть соломы, устилавшей ясли с младенцем Иисусом. Граф положил солому в хрустальный ларец, инкрустированный золотом и драгоценными камнями, возложил его на алтарь в домашней капелле и ежедневно на него молился, но даже святыня не помогла. Пятая жена графа, здоровая семнадцатилетняя пышечка, была, как и четыре до нее, бесплодна. Сначала граф заподозрил, что ему подсунули не ту солому, но капеллан уверял, что святыню доставили из самого папского дворца в Авиньоне, и показал письмо за личной подписью его святейшества папы, подтверждавшее, что на этой соломе действительно лежал младенец Иисус. Тогда граф созвал четырех именитых докторов обследовать свою жену, и эти светила сошлись во мнении, что моча у нее чистая, члены сохранны, а аппетит здоровый. Пришлось графу в борьбе за наследника самому взяться за книги. Вычитав у Гиппократа, что зачатию способствует живопись, граф велел художнику расписать стены жениной спальни изображениями богоматери с младенцем. Он ел красные бобы и приказал держать замок в тепле. Ничего не помогало. Граф точно знал, что его вины здесь нет: ячменные зерна, которые он посадил в два горшка и поливал одни мочой жены, а другие собственной, дали всходы, а это, по словам врачей, доказывало способность обоих супругов к зачатию. Оставалось единственное объяснение: граф был проклят. Уверившись в этом, он еще рьянее обратился к религии, зная, что время его на исходе - ведь, согласно Аристотелю, плодовитость мужчины иссякает после семидесяти. Для чуда оставалось только пять лет. И вот, одним осенним утром, когда граф и не подозревал, господь услышал его молитвы. Из Парижа прибыли в Бера три священника и монах с письмом от Луи Бесьера, кардинала, архиепископа Ливорнского и папского легата при французском дворе. Письмо было вежливым, но грозным. В нем кардинал просил, чтобы брату Жирому, молодому, невероятно образованному монаху, было позволено осмотреть графскую библиотеку. «Наслышанные о вашей любви к древним рукописям, языческим, равно как и христианским, мы просим вас, во имя Господа нашего Иисуса Христа и Царствия Божьего на земле, допустить брата Жерома к своим архивам», - говорилось в письме. Библиотека графа действительно не имела равных в Гаскони, если не во всех южных христианских владениях, и все бы было ничего, но письмо умалчивало, зачем кардиналу понадобились графские архивы. Что же до упоминания языческих работ, то здесь явно слышалась угроза. Попробуй только отказаться, говорил кардинал, и я спущу на твое графство моих псов: доминиканцев и инквизиторов. Они сразу найдут в рукописях ересь, начнутся суды, костры. Ничто из этого не коснется непосредственно графа, но придется покупать индульгенции во искупление грехов, а церковь прожорлива до денег и хорошо знает о графских богатствах. Поэтому граф не хотел ссориться с кардиналом, но желал узнать, что так заинтересовало Его Высокопреосвящество. Граф вызвал сэра Робера, доминиканского приора, в большой зал своего замка, давно уже переставший быть местом веселых пиров и превратившийся в хранилище ветхих документов и драгоценных рукописных книг в кожаном переплете. Отцу Роберу было всего тридцать два. Сын городского кожевника, он был обязан своим положением покровительству графа. Отец Робер был очень высок и сух, а его коротко стриженные жесткие волосы походили на жесткую кисточку, которой оружейники чистят кольчугу. Сегодняшним утром священник был не в духе. - Я тороплюсь в Кастильон д’Арбизон, - с порога заявил он. - У меня не больше часа времени до отъезда, чтобы прибыть туда засветло. Граф пропустил грубый тон монаха мимо ушей. Он позволял доминиканцу дерзость общаться с собой, как с равным, и даже находил в этом некоторое удовольствие.