Перевод Юлии Фокиной
Бренда Яновиц
Рецепт счастливой жизни
Глава первая
Своего седьмого мужа – того, который с титулом – бабушка вспоминает особенно тепло. Собственно, это мы так говорим – «с титулом»; седьмой бабулин муж был по совместительству королем матрасной индустрии района Канарси. Впрочем, по твердому бабулиному убеждению, любой титул считается, даже когда человек сам себе его присвоил.
Именно седьмой муж оставил бабуле виллу в Хэмптонс* (здесь мы проводим нынешнее лето), но, конечно, не из-за виллы тюфячный король ходит у бабули в фаворитах. А из-за того, что был он истинным джентльменом, а не плебеем, как нынешние мужчины. Иными словами, умел дать леди почувствовать, что она – леди. Открывал дверь, отвешивал комплименты. Вставал навстречу. Всегда платил сам. Всегда провожал с вечеринки до дома. Эти мелочи кружили бабуле голову – в то время как я далеко не уверена в их важности.
----------сноска----------------------
* Хэмптонс – собирательное название нескольких городков (среди которых Истгемптон, Саутгемптон, Монток, Сэг-Харбор) в штате Нью-Йорк, на Лонг-Айленде, на побережье Атлантического океана. Популярный курорт, место отдыха кинозвезд и успешных бизнесменов. – Здесь и далее примечания переводчика.
------конец сноски-------------------
Врачи сказали, тюфячный король умер от старости. Безнадежный случай. И не надо, уважаемые родственники, терзаться чувством вины – предотвратить вы ничего не могли по определению. Ясно – пытались нас утешить. А потом самый молодой из консилиума отвел меня в сторонку и предупредил: в большинстве случае «спутник жизни» покойного очень скоро следует за ним/ней в лучший мир, ибо поддается скорби. Готовьтесь, продолжал доктор, сжимая мне запястье; готовьтесь морально к неизбежному. Я рассмеялась ему в лицо. Впрочем, что удивляться – просто эти врачи не наслышаны о моей бабушке.
Ее шестой муж в семидесятые был кумиром тинэйджеров. Не скажу, как его звали, но вы его определенно знаете. Он умер через три недели после страшного диагноза – рак гортани. Всю жизнь курил сигары и продолжал это занятие до последнего своего дня. По мнению бабули, он умер лучшим способом из возможных – если таковой существует. То есть, вы узнаёте о собственной обреченности, прощаетесь с близкими, приводите дела в порядок – и всё, привет. Быстро и легко.
Бабуле можно доверять, она у меня эксперт по способам ухода в лучший мир. Шестерых мужей схоронила – а ведь ей всего семьдесят шесть. Уйма времени, чтобы найти нового кандидата, сочетаться с ним браком – и стать свидетельницей его кончины. Не подумайте, я бабулю не сватаю – у нее от поклонников отбою нет, утрата седьмого мужа едва ли внесла существенные перемены в ее стиль жизни.
Пятый муж был князем французского городка к западу от Монако. Разбился, когда летал на дельтаплане, во время отдыха с бабулей на Майорке. Пятого мы называли «тот, который с титулом», пока на сцену не вышел тюфячный король. Сейчас мы называем пятого просто князем, а сама бабуля придумала формулировку «человек, известный как мой пятый супруг». Она его не любила. По крайней мере, не так, как остальных. Уверяет, что просто «поддалась поветрию». Дело было в шестидесятые, под «поветрием» имеется в виду свадьба Грейс Келли.
Когда стало известно о смерти князя, бабуля находилась в ювелирном магазине. Французская пресса впоследствии слишком раздула тот факт, что бабуля, услыхав о своем вдовстве, укомплектовала только что выбранный гарнитур двойной жемчужной нитью в шестнадцать дюймов, которую как раз примеряла. («Он умер, – позднее парировала Ба. – А мне что теперь – без жемчугов ходить?»). До сих пор в определенных кругах на юге Франции бабуля считается персоной нон грата.
Говорят, своего четвертого мужа, сенатора, она убила; впрочем, доказательств нет. Сенатор скончался в окружении четырех сотен республиканцев, и заметьте, ни один из них ничем не смог подтвердить обвинение. Правда, бабуля-то знала, что тем вечером случилось, и мне сказала. Сенатора уложили в гроб несколько удачно подобранных слов; на нем прекратилась сенаторская династия, начало которой положил сенаторский дед. Все трое – дед, отец и сам сенатор – заняли этот пост к сорока годам. Все трое были несгибаемыми республиканцами. Согласитесь, чтобы войти в такую семью, от женщины требуется изрядная ловкость. Особенно от женщины, что посещает избирательные участки только в самых крайних случаях.
У сенатора был сын – прохлаждался в Йельском университете, ждал, когда настанет время требовать причитающееся по праву рождения место в Сенате Соединенных Штатов. Джуниор Третий подошел к вопросу со знанием дела – заводил правильных приятелей, окучивал правильных женщин, голосовал за правильных кандидатов как в школе, так и в университете. Добыл вожделенное членство в Ордене «Череп и кости» – тайной организации Йельского университета, воспитавшей минимум десятерых сенаторов и троих президентов США. Впечатления не умаляет даже то обстоятельство, что два из них – это Джордж Буш-старший и Джордж Буш-младший.
Пройдохе Джуниору Третьему не удалось привлечь бабулю к суду. Лично я думаю, это из-за бабулиных глаз. Ее взгляд усыпляет судейскую бдительность. Глаза у бабули невинные, голубые, а при определенном освещении – фиалковые. Заподозрить ее в чем бы то ни было просто невозможно. Лицо сияет нездешним, ангельским светом. В то время как бабуля – кто угодно, только не ангел. Видели бы они ее, когда она появилась перед сенатором в роковой вечер – веки подведены черным, ресницы мерцают от двух слоев туши. Но они ее не видели. Бабуля шагнула к сенатору, он просиял. А через пять минут скончался.
Возможно, бабуля пригрозила обнародовать тот факт, что сенатор, хотя и ратовал за семейные ценности и упирал на статус Штатов как этакого нравственного компаса, – был геем. От угрозы сенатор и схватился за сердце, и хлопнулся на пол, чтобы уже не подняться. Однако поймите: бабулю не огорчало, что сенаторский брак с ней был показухой. «Нельзя рассчитывать на полную откровенность со стороны мужа», – утверждает с тех пор бабуля. Впрочем, она изрядно рассердилась, обнаружив, что ей на неделю выделялось меньше, чем прежней сенаторской пассии – и это за годы верности! Чего-чего, а деловой хватки у Ба не отнимешь.
Третий муж, итальянский автогонщик, был самым горячим из семерых. Всё у них с бабулей выходило за рамки: если ссора – то с «расставанием навек», если примирение – то с телячьими нежностями. Автогонщик научил бабулю слушаться только своего сердца. Брак с ним оказался самым коротким бабулиным браком – всего четыре месяца, день в день. По иронии судьбы, автогонщик погиб, поскользнувшись в ванной на куске мыла – упал и ударился головой о смеситель. Правильно говорят – подавляющее большинство несчастных случаев происходит дома.
Второй муж был моим дедушкой, отцом моей матери, адвокатом из хорошей семьи. Специализировался на делах с недвижимостью. Такого, как он, бабуля хотела бы видеть моим мужем.
Мой дедушка погиб в автокатастрофе по вине пьяного водителя. Маме было всего двенадцать лет. Тогда-то, по мнению бабули, и началась в ее жизни черная полоса. В случившемся бабуля всегда винила себя и только себя.
Пробило десять вечера, когда ей вдруг нестерпимо захотелось шоколадно-ванильного эбингеровского торта. Они с дедушкой готовились ко сну, а моя мама уже спала. Дедушке не было никакого резона выходить на улицу в столь неподходящий час. Никакого резона возникать на перекрестке Фронт-стрит и Бродвея, куда на красный свет вылетел, точно пуля, злосчастный автомобиль. С другой стороны, как романтично – любящий муж уходит в ночь, всегда готовый потакать слабостям жены. Это бабуля так говорит. Еще она говорит, едва они с дедушкой съели на двоих свой первый кусок эбингеровского торта, как она поняла: перед ней – тот самый мужчина. Дедушка хотел ванильную часть, а бабуля – шоколадную. Тут-то всё и решилось. Браки совершаются на небесах. До сих пор бабуля не может без слез смотреть на кондитерские изделия.
В конце концов она их всех пережила. Всех своих мужей. Кроме самого первого – он единственный не оставил ее вдовой. Он был похож на Ретта Батлера. Они с шестнадцатилетней бабулей сбежали из дому и тайно поженились. Подробности расплывчаты, одно известно – тот, первый, единственный из всех, разбил бабулино сердце.
Кто-то назовет ее жизнь несчастливой. Кто-то скажет, над ней тяготеет проклятие. А для меня она просто любимая бабушка.
***
Бабуля всегда была рядом, во всем меня поддерживала. Она с гордостью слушала, как я присягаю Ассоциации адвокатов штата Нью-Йорк; она нянчилась со мной в период первой неудачной влюбленности. Она помогала выбрать платье для первого школьного дня.
Мать, наоборот, на подобную чепуху не разменивалась. Она у меня фотокорреспондент с мировым именем, поэтому ее жизнь – вечное движение. Усилия оправдались – доказательством служит Пулитцеровская премия, – но, по-моему, работа для моей матери – способ манкировать неприятными обязанностями.
Я говорю с такой уверенностью, потому что и сама не без греха. Еще на первом курсе, когда нагрузка была – не продохнуть, я заметила: никто не сердится, если я нарушаю обязательства из-за учебы. Всем известно: на юрфаке каждая поблажка может быть и будет использована против студента. Поэтому родные и друзья спокойно кушали мое «не приду, работы много».
И я научилась извлекать из нагрузки выгоду. Слишком устала, неохота тусоваться? Сошлись на учебный судебный процесс. Не улыбается торчать в кино с назойливой одноклассницей? Упомяни талмуд, который нужно одолеть к завтрашнему уроку криминалистики, аж к восьми утра.
Вспоминая свое детство, я задаюсь вопросом: как часто мама пользовалась моей невинной уловкой? Третьеклашкой я играла в школьном спектакле. Между прочим, вторую по важности роль. Сияющая от гордости бабуля сидела в первом ряду, а мать «срочно заслали» в Советский Союз. Или взять выпускной, когда на нее «свалился» отбор фотографий для ретроспективного репортажа об эпохе Рональда Рейгана. «Эй-би-си» использовала более двадцати снимков, которые Грэй Гудман нащелкала в ходе дела Иран-контрас*; условия контракта предполагали ее участие во всех стадиях процесса. Позднее мама утверждала: дескать, снимки нельзя было никому доверить. Я же под ее оправдания сняла квадратную академическую шапочку, аккуратно сложила мантию и молча поместила то, и другое себе на колени.
--------сноска-----------------------
* Крупный политический скандал в США (другое название – Ирангейт) разгорелся в конце 1986 г., когда стало известно, что отдельные члены Администрации США организовали тайные поставки вооружения в Иран. Деньги шли на финансирование никарагуанских повстанцев-контрас в обход запрета конгресса США.
-----------конец сноски---------------
В глубине души я понимала: она всю жизнь этим занимается – использует работу как предлог. А что – надежный способ избегать реальности, впору запатентовывать! Я сама такая, поэтому и мать свою как облупленную знаю. Странное дело – не хочу походить на нее, а сделать ничего нельзя.
А вот с бабулей мы совсем не похожи – наверно, поэтому так близки. У нас и системы ценностей разные, и умения; мне нравится думать, что мы многому друг у друга учимся. Бабуля находит очаровательным мое серьезное отношение к работе и умиляется моему перфекционизму. Сама она не считает мою работу такой уж важной. Ба у меня из категории женщин, которые приравнивают писание писем к высокому искусству и считают это умение обязательным для настоящей леди. (Стоит ли говорить, что бабуля владеет им в совершенстве?) Что еще важнее (и актуальнее) – бабуля никогда в жизни толком не работала.
Она полагается на свои женские штучки. И уверена, что аналогичный арсенал необходим и единственной внучке.
Глава вторая
«Эх, зря приехала!» – эта мысль возникает ровно в ту секунду, как я высаживаюсь из микроавтобуса. Огромные бесподобные деревья и прочие прелести пейзажа вызывают в памяти предыдущий раз в Саутгемптоне. Тогда я была как все местные, что прогуливаются по Мейн-стрит, – то есть счастливой и беззаботной; на моих губах играла сугубо саутгемптонская улыбка. С тех пор много воды утекло, и уже давно в летние месяцы я не нахожу в себе сил вернуться в Саутгемптон. Мы с бабулей видимся где угодно, только не здесь. Обычно бабуля на недельку останавливается в манхэттенском отеле «Пьер», и мы уютненько вместе ужинаем и ходим в театр. Или мы с ней летим в Париж, или проводим выходные в «Каньон Ранч», или бронируем круиз по Средиземному морю.
Не думала, что вернусь в Хэмптонс. Увы, сейчас мне больше некуда податься. Мою манхэттенскую квартиру оккупировали полицейские, так что, если я хочу от них отдохнуть, оставаясь (как велено детективом Моретти) в пределах штата Нью-Йорк, мне одна дорога – в Хэмптонс.
Бабуля разоделась по случаю моего прибытия; впечатление, будто я схожу по трапу с «Квин Мэри», а не вылезаю из помеси автобуса с минивэном-переростком. Да, на бабулю приятно посмотреть – впрочем, как всегда. На ней белые брюки-капри (накрахмаленные для пущего ослепления окружающих) и бирюзовая туника. На шее массивное колье с крупными белыми камнями; кажется, что надето небрежно, на самом деле подчеркивает грациозность шеи.
Ба поднимает руку, и несколько дюжин браслетов звенят. Нет, она не машет – скорее, сигнализирует, передает внятный посыл: «Я здесь. Иди ко мне, потому что я к тебе не пойду».
Бросаюсь бабуле на шею. Она отвечает крепким объятием, и я не выдерживаю – глаза увлажняются. Ба пытается высвободиться, но я вцепилась намертво. Не хочу, чтобы она видела мои слезы, даром что именно бабуля осушала их с самого моего рождения. Хочу за нее держаться – как долго, не знаю.
Наконец бабуля похлопывает меня по спине. Это намек: пора забирать вещи. Не может ведь ее шофер Рауль ждать до скончания времен. Видите ли, вдовам, особенно шестикратным, свойственно цепляться за старое. В данном случае – за Рауля.
Сегодня нас везет синий «майбах». Кроме него, бабуля располагает целым автопарком. Впрочем, не припомню, когда в последний раз видела ее за рулем.
Мы движемся по городу к вилле тюфячного короля. В голову лезут воспоминания о первом приезде в Хэмптонс. Они слишком мучительны, задвигаю их в дальний ящик памяти. В чем в чем, а в этом я поднаторела.
На Мейн-стрит жизнь бьет ключом, как всегда летом после полудня. Веселая, нарядная публика вызывает желание забраться в постель и укрыться одеялом с головой. Всё меняется, когда мы съезжаем с хайвея, минуем отель «Парк Агауэм» и продолжаем путь по улицам, застроенным особняками. Кругом зелень – гигантские деревья, безупречные живые изгороди, свежеподстриженные газоны. Попадаются только родители с детьми – все на велосипедах. Чем ближе к океану, тем малолюднее, и вот уже чувствуется свежий, прохладный, йодистый запах.
На улице, где находится бабулина вилла, вообще ни души. Чирикают всевозможные пичуги, океанские волны накатывают на песок. Я вдруг понимаю, зачем приехала – как раз за этим. При стуке открываемых ворот вздрагиваю, сердце самую чуточку сжимается – последний раз я входила в эти ворота с ним. При мысли о масштабах потери меня охватывает паника. Делаю глубокий вдох, закрываю глаза, сосредоточиваюсь на настоящем моменте. Запах соленой воды, приглушенный шум мотора, шорох гравия… Открываю глаза, озираюсь в удивлении. Лужайка перед домом обогатилась розовыми кустами и внушительной плакучей ивой (позже выясняется, что иве больше ста лет). В общем, это не лужайка, а целый дендрарий. И всё же моими любимицами остаются гортензии.
Конечно, в Саутгемптоне о фасаде мало пекутся. Потому что настоящая жизнь протекает за домом. Вилла тюфячного короля расположена на первой линии (то есть почти на пляже). Лучшее место в Хэмптонс, не только в Саутгемптоне.
Хотя бабуля обычно называет виллу «пляжным коттеджиком», не стоит понимать ее слова буквально. Доля истины в характеристике имеется: кухонные шкафы в стиле «рустик» действительно навевают мысль о коттедже – наряду с беленой древесиной и плетеной мебелью. Однако типовой «коттеджик», как правило, не располагает лифтом. А также семью ванными комнатами. Нет при «коттеджике» ни гостевого дома с тремя спальнями и четырьмя ванными, ни второго дома, за гаражом, для прислуги. Пляжный коттеджик едва ли занимает площадь шесть тысяч квадратных футов.
Впрочем, я давно усвоила: в Хэмптонс правила и понятия не такие, как в остальном мире.
– Хорошо, что ты снова здесь. Мы с тобой отлично проведем лето. Я распорядилась приготовить для тебя комнату рядом с моей спальней, – щебечет бабуля.
Рауль втаскивает в лифт мой багаж. Который состоит из одной сумки.
– Здорово, – реагирую я на сообщение о комнате. – Спасибо, Рауль.
Он улыбается – дескать, всегда пожалуйста. Помню, еще в детстве бабуля меня учила: всегда и со всеми будь вежлива и любезна. Одинаково вежлива и любезна с чистильщиком обуви и с Президентом Соединенных Штатов. И тому и другому должно доставаться поровну доброты и уважения.
– Тебе здесь удобно? – волнуется бабуля. – Я подумала, в гостевом доме ты была бы совсем одна.
– Очень удобно. Я буду жить через стенку от тебя. Точно королевская фрейлина.
Бабуля критически оглядывает мой прикид.
– Ты, наверно, хочешь переодеться к обеду, детка?
Улыбка совершенно невинная, но меня не проведешь: на самом деле бабуля сказала: «Ты должна переодеться к обеду».
Проясню ситуацию. Я вполне прилично одета – темные джинсы и просторная футболка навыпуск. Не икона стиля, но и не замарашка. Тем более, что обедать мы будем дома. Вдвоем. Впечатлять некого. Однако бабуля считает, что нужно всегда быть супер-пупер, даже наедине с собой. В конце концов, женщина одевается для себя. Для своего удовольствия.
Не рискую пройтись на тему: «Можно выкурить француженку из Франции, но нельзя выкурить Францию из француженки» – бабуле это не понравится. По ее мнению, я злоупотребляю собственным остроумием.
– Разумеется, я переоденусь, – уверяю я, а сама делаю мысленную ревизию багажа.
Я собиралась в ужасной спешке; кажется, не взяла ни сарафана, ни белых джинсов – вообще ни одной вещи, которую бабуля хотя бы с натяжкой могла назвать приемлемой.
– По твоему лицу вижу, что мы должны немедленно заняться шопингом! – объявляет бабуля. – Сию же минуту! Сейчас позвоню Раулю.
Она разворачивается и выходит из комнаты.
Так, ясно: обед на неопределенное время откладывается.
***
Адвокатская практика на Манхэттене не требует гардероба, по бабулиному мнению, обязательного в летнем Хэмптонс. Вообще-то я не прочь прошвырнуться в «Сакс», даром что упоминанием об обеде бабуля успела раздразнить мой аппетит. Подумаешь, три часа тряслась в маршрутке; подумаешь, не помню, когда и что в последний раз ела.
Мать не позволяет бабуле открывать счет на мое имя и вообще давать мне деньги без повода. Аргументы? Извольте: «Нельзя по-настоящему ценить то, что досталось даром». Поэтому бабуля ходит со мной по магазинам и осыпает меня подарками – надо же избавляться от денег, которые буквально жгут ей карман. Сама я шопинг не люблю, зато люблю купаться в бабулином внимании. Таким образом, от шопинга мы обе выигрываем.
Рауль высаживает нас возле «Сакс на Пятой авеню», я открываю дверь, пропускаю бабулю вперед. Продавцы чуть ли из туфель не выскакивают, хором поют: «Ах, миссис Морганфельдер! Как приятно вас видеть!» и «О, миссис Морганфельдер! Чем могу служить?», и даже «Миссис Морганфельдер, неужели это ваша замечательная внучка, о которой вы столько рассказывали?». Ни у кого язык не поворачивается назвать бабулю по имени – Вивьен.
Начинаем с парфюмерии и косметики. Визажистка, золотая душа, предлагает нам чай с печеньем. Бабуля берет чашку, отказывается от печенья. Я ни от чего не отказываюсь.
Ровно через двадцать минут разработан мой новый режим красоты, согласно которому на подготовку ко сну я отныне буду тратить дополнительные полчаса. Я стала обладательницей крема для лица (стоит больше, чем среднестатистический гражданин зарабатывает в неделю), крема для век на основе икры (не уразумела, почему это круто), а также целой коллекции средств для снятия макияжа. Главное – полностью удалить макияж перед сном. Ни при каких обстоятельствах нельзя ложиться спать с косметикой на лице.
Мне делают макияж из категории «не пытайтесь это повторить». Задействован корректирующий карандаш – вот смех-то. Правда, визажистке не смешно – она, кажется, зациклилась на маскировке темных кругов под глазами. Не понимает, наивная: корректором для лица не обойдешься, нужен корректор для жизни.
Итак, после применения корректора следует применить тональный крем, а затем пудру. Хочется сказать бабуле: откуда у меня время, а тем более желание на такой трудоемкий утренний ритуал? Но бабуля сияет от счастья – еще бы, внученька избавилась от темных кругов! Возражения разбиваются об эту улыбку. Лишь когда цвет лица близок к идеалу (и ни секундой раньше!), визажистка приступает собственно к декорированию. В ход идут румяна, подводки, карандаши и целый галлон туши – всё с целью придать мне естественности. Для особо одаренных делается пошаговое описание процедуры. Конечно, дома я так спрячу инструкцию, что потом не найду, – но зачем-то забираю ее.
Настает черед одежды. Выбор буквально ослепляет. Все брюки почему-то белые. Ни синих, ни черных, ни серых просто нет. Джинсы, капри, шорты-бермуды, классические брюки представлены в белом цвете. Похоже, в Хэмптонс черную одежду вообще не продают. И не носят. Зато носят ярко-розовую, жизнерадостно-зеленую, сочно-желтую. Я хватаю майку приглушенно-лавандового оттенка – хоть какое-то разнообразие по сравнению с тем, что, под ненавязчивым наблюдением бабули, принесла для меня продавщица.
С купальниками разбираемся в считанные минуты. Я оглянуться не успеваю, как становлюсь обладательницей четырех «приемлемых» купальных костюмов, корректирующих фигуру. Бабуля успокаивает: ничего, мы еще сюда заглянем, прикупим купальничек-другой. Мне смешно – неужели в Хэмптонс недостаточно четырех купальников? Похоже, здесь слово «хватит» вообще не в ходу.
Осталось выбрать туфли. Как любая женщина в Нью-Йорке, я располагаю изрядной коллекцией обуви, но все мои туфли предназначены для офиса. Всё, что у меня есть, уже забраковано бабулей (странно – ведь она сама эти туфли выбирала). Выясняется, что в Хэмптонс не обойтись без плетеных босоножек на платформе высотой в три дюйма, без сексуальных узконосых шпилек и без очаровательных сандалий на плоской подошве. Век живи – век учись.
Я чувствую себя Одри Хэпберн, бабуля представляется профессором Хиггинсом. С маленькой поправкой: гипнотический взгляд и мальчиковая фигурка – у бабули, не у меня. Очередь доходит до аксессуаров. Лишь после того, как мой гардероб пополняет такое количество колье, кашне и сумочек, что я просто не представляю, куда их девать, мы отправляемся домой. Наконец-то поедим! Увы – обед очень легкий, потому что сегодня вечером у нас двойное свидание.
Глава третья
Вот что мне известно о бабулином муже номер один. Они познакомились еще подростками в городе Виши, во Франции – бабуля там родилась. У обоих были богатые отцы (у бабули – ювелир, у «Ретта Батлера» – адвокат), каковые отцы крайне не одобряли карьерных устремлений своих отпрысков (бабуля хотела стать драматургом, «Ретт Батлер» – художником). Незадолго до бабулиного шестнадцатилетия влюбленные задумали тайно пожениться и сбежать в Париж, на богемный Монмартр.
План вполне удался.
Впрочем, брак был недолгим. В тот день, когда Германия оккупировала Польшу, мой прадедушка велел прабабушке собрать все драгоценности, что были в доме, и зашить их в бюстгальтер и корсет. Время было смутное, никто не знал, чего ждать. Знали только одно: драгоценности останутся твердой валютой, пригодятся, чтобы выпутаться из беды. Спрятать бриллианты оказалось нетрудно. Они ведь самые твердые, повредить их практически невозможно. Прабабушка упаковала необработанные алмазы в маленькие мешочки и пришила к одежде изнутри. Больше всего их было у нее в бюстгальтере. Рубины прадедушка успел огранить и оправить в золото и серебро; эти изделия также сложили в мешочки и прикрепили к поясу для чулок. Изумруды нельзя подвергать воздействию влаги, поэтому их спрятали в двойное дно прадедушкиной шляпы, где они не могли контактировать с его разгоряченным теменем. Труднее всего было с жемчугами. Жемчуг – товар деликатный. Испортить его как делать нечего. Жемчуга отправились в потайные карманы прадедушкиного сюртука.
Надежно спрятав драгоценности, прадедушка с прабабушкой как ни в чем не бывало отправились в Париж, где насильно втащили свою упирающуюся, визжащую, орущую дочь в автомобиль и увезли от греха подальше. «Ретт Батлер» не был евреем, ему опасность не угрожала; он не видел резона следовать за семьей жены, семья жены не видела резона брать его с собой. Бабуля до сих пор вспоминает, как убеждала родителей – где-где, а во Франции евреям бояться нечего. Родители не реагировали. Больше она «Ретта Батлера» не видела.
Глава четвертая
Занятная цепочка – одно обстоятельство тянет за собой другое. Если бы я жила не в Нью-Йорке, а где-нибудь еще, я не приехала бы к бабуле в Хэмптонс. А значит, не присутствовала бы на этом дурацком ужине.
– Стало быть, ты адвокат? Интересная работа? – На губе у него крошечная капелька салатного соуса; не знаю, почему не могу оторвать от нее взгляд.
Мы зависли в ист-хэмптонском ресторане «Палм». Раньше мне здесь нравилось; точнее, «Палм» был одним из моих любимых ресторанов. Но в нынешней компании даже салат с зеленой фасолью и креветками не такой вкусный, как обычно. «Палм» совсем непохож на манхэттенские рестораны – здесь много воздуха, потолочные вентиляторы и раздвижные стеклянные перегородки (ощущение, что мы сидим практически на пляже). Увы – все эти примочки не дают забыть о простой данности – тип, к которому я пришла на свидание, безнадежный зануда. Когда нас знакомили, он едва взглянул на меня, а с того момента, как мы уселись за столик, только и делает, что пялится на других женщин. Бабуле повезло больше. Ее кавалер обходителен и любезен. Он проникновенно посмотрел мне в глаза, похвалил мой наряд, помог укрыть ноги пледом. Вот бы толика учтивости передалась его спутнику, хоть на один вечер. Впрочем, бабуля учила меня быть вежливой, поэтому я старательно отвечаю на вопрос.
– Временами интересная, только…
Продолжить мне не дают. Я дух перевести не успела, как Зануда завел про свою работу (что-то связанное с финансами, причем слово «займ» он произносит как «заём», а я этого терпеть не могу). Видимо, какие-то зачатки воспитания Зануда всё же получил; например, накрепко усвоил, что надо спросить о работе. К сожалению, выслушивать ответ он считает излишеством.
Рассеянно озираю обеденный зал. Тут полно зануд, словно наксеренных с главного Зануды – моего так называемого кавалера. Одеты преимущественно в джинсы пастельных тонов. Их спутницы куда разнообразнее, у них только одна общая черта – каждой более интересен мобильник, чем спутник. И нельзя их за это винить. Я бы и сама занялась мобильником, если бы не уверенность: бабуля тогда возьмет меня за ухо и с позором вытащит из-за стола. На секунду задаюсь вопросом: что подумает обо мне случайный наблюдатель? В следующую секунду понимаю: случайный наблюдатель на меня и не взглянет.
Потому что все всегда смотрят на бабулю.
Другая внучка ревновала бы к бабушке, досадовала бы на нее и уж точно не пошла бы с такой бабушкой на двойное свидание, больше похожее на поединок. А мне хорошо в бабулиной тени. Я в ней нежусь. Я ей наслаждаюсь. Да, бабуля у меня – Гламурпусс, а я – Дурнушка Джейн; и что с того? Двойное свидание в бабулиной компании мне противно не потому, что ее кавалер лучше моего. Просто я не люблю делиться бабулей с другими, кем бы они ни были.
-------------сноска----------------------------------------
* Гламурпусс – героиня комиксов, супер-женщина (англ. Glamour – шик, глянец, puss – зд. киса, лапуля); Дурнушка Джейн – героиня одноименного детективного романа; имя нарицательное, то же, что «серая мышка».
--------конец сноски-------------------------------------
А правда (которую я не открыла бы даже бабуле) в том, что мне нравится, когда она наряжает меня, как куклу. Сколько бы я ни противилась совместному шопингу на словах, на самом деле я млею от бабулиных усилий сотворить меня по ее образу и подобию. Именно этим она занималась перед злополучным двойным свиданием. Всё, что на мне надето – от бабулиных золотых сережек-обручей до узконосых туфель на пробковой платформе (новая коллекция, между прочим), прошло самый тщательный отбор. Перед выходом бабуля заявила, что я неотразима. На мне туника кораллово-красного цвета и белые джинсы. По ее словам, верх саутгемптонского шика.
Однако все присутствующие – не только за столиком, но и в ресторане вообще – добиваются бабулиной, а не моей благосклонности. И причиной тому, разумеется, не внушительные бриллианты, что посверкивают в бабулиных ушах; не они привлекают внимание, даром что в каждом по четыре карата. Это подарок шестого мужа, Далласа Джонса (да, помню: я не хотела разглашать, кто он такой, но в саутгемптонском воздухе наличествует нечто провоцирующее обронить то или иное имя). Не бриллианты, стало быть; но и не гигантское кольцо с рубином, которое купил ей сам тюфячный король.
Нет, причина – в бабулином взгляде. В легчайшей, мимолетнейшей улыбке, что играет на ее губах и как бы говорит: «Я знаю один секрет, и, если вы мне понравитесь, я с вами поделюсь». Одним словом, всё дело в бабулиной ауре.
– А у тебя, Анна, какие мысли по этому поводу? – спрашивает бабулин кавалер. Первая моя мысль – «Что они обсуждают?». Вторая – «Надо ли сказать, что мое имя – не Анна, а Ханна?».
– Ее зовут Ханна, – мягко поправляет бабуля, поглаживая руку своего кавалера.
– Ой, извини, Ханна! Что ж, это имя еще красивее!
Ловкий дядька, ничего не скажешь. Даже из собственного промаха сделал повод для лишнего комплимента бабуле. На фразе «Это имя еще красивее» он подался к бабуле всем телом; понимать следует так: «Вы настолько обворожительны, что произвели на свет дочь, которая, в свою очередь, тоже произвела на свет дочь и дала ей прекрасное имя». Впрочем, бабуля на него и не смотрит. Она смотрит на меня.
Я запускаю пальцы в волосы, а в следующий миг прихожу в себя – это неприлично. Касаться волос за столом – признак невоспитанности, сообщила бабуля не далее как сегодня. Приводить себя в порядок надо в туалете, иначе волосок может попасть в тарелку. Бабуля хмурится, я понимаю: она догадалась, что в последние пять минут я витала в облаках и не следила за ходом разговора. Конечно, она сейчас меня спасет; мы с ней выкрутимся из неловкой ситуации. Основное блюдо уже съедено – мы вполне можем сбежать, не дожидаясь десерта.
– У меня идея, – объявляет бабуля. Заранее улыбаюсь. Промокаю салфеткой уголки рта и кладу салфетку на стол. Но как раз в тот момент, когда я собираюсь поблагодарить (конечно, с издевкой в голосе) моего Зануду за ужин, бабуля выдает: – Поедем к нам, пропустим по коктейльчику на сон грядущий!
Глава пятая
– А что, законы штата Нью-Йорк позволяют тебе находиться так далеко от дома? – уточняет бабуля с неподражаемым французским акцентом и фирменной улыбкой.
Бабуля устраивается на шезлонге, поближе ко мне. Сегодня она в ярко-голубом закрытом купальнике. Ей удалось сохранить удивительно стройную, даже хрупкую фигурку (возможно, причина в отказе от бисквитов и прочей выпечки, вызванном дедушкиной смертью). Как всегда, бабуля выглядит ослепительно. Голубой цвет оттеняет глаза, покрой подчеркивает безупречность тела.
– Речь никогда не шла о домашнем аресте, – в надцатый раз напоминаю я. Звучит несколько мрачнее, чем было задумано. Я не злюсь на бабулю; то есть никогда не злюсь, ни при каких обстоятельствах. Но она знает, как меня выбило из колеи происшествие на Манхэттене, и, по-моему, должна бы понять, что я не готова обсуждать его в иронической манере. Под бабулиным взглядом я инстинктивно прикрываю живот правой рукой.
– Вчера я говорила с Джейми. Он не намерен подавать в суд. Полицейские запретили мне покидать пределы штата, пока следствие не закончено, – а мы ведь находимся в штате Нью-Йорк.
– Вот и славно. Очень не хотелось бы, чтобы сюда вломились люди в форме. Они ужасные зануды, еще испортят вечеринку.
Бабуля всегда в процессе планирования вечеринки.
***
Эта неделя – не исключение. Бабуля задумала отметить мое прибытие с размахом, достойным Великого Гэтсби; пригласила двести человек самых близких друзей. Иными словами, каждый, кто живет к югу от хайвея, получил тисненое приглашение.
Общительность всегда была ее отличительной чертой.
– Какая досада! – восклицаю я. – Придется отказаться от услуг стриптизеров, которых я наняла специально для тебя. Они хотели представлять копов. В классическом смысле слова.
Бабуля поворачивается голову, меряет меня скептическим взглядом. Ей нет нужды озвучивать свою мысль. Я и так знаю. Всю жизнь она мне твердит: «Мужчины не любят язвительных женщин».
Меня часто называют язвой. Причем прямо в глаза.
Язвительность, впрочем, никогда не мешала знакомиться. Удержать мужчину после знакомства – вот это задача так задача.
Отвожу глаза, смотрю на бассейн. Посмотреть есть на что. Бабуля объясняет: это так называемый бескрайний бассейн. Впечатление, будто он тянется до горизонта. А с того места, откуда мы смотрим, бассейн положительно сливается с Атлантическим океаном.
Не меньше впечатляет Сонни, к бассейну приставленный. Ему едва ли сравнялось двадцать два, но юный возраст компенсируется мышечной массой. Сонни – великолепный образчик физической силы; особенно хорош он по контрасту с титулованными богатенькими слюнтяями, что катаются по Саутгемптону в дорогущих импортных автомобилях. Сонни вздрагивает – явно почувствовал мой взгляд, чуть более пристальный, чем позволяют приличия. Меня вдруг начинают крайне интересовать собственные ногти. Нынче утром бабуля потащила меня с собой в студию маникюра и педикюра, и теперь мои ногти сверкают нежно-розовым лаком.
«Докатилась – пялюсь на мальчишку, чистильщика бассейна», – мысленно констатирую я, изучая безупречный маникюр. Фу, как банально! А ведь мне еще нет сорока. Ключевое слово – “еще”».
Прячусь в подушках, среди толстенных полотенец из египетского хлопка, с монограммой тюфячного короля. До чего же уютную виллу он построил! Нынче я спала как младенец – да и кто бы не спал? Кровать «кинг-сайз», постельное белье из полотна плотностью шестьсот узелков на квадратный дециметр. Я уж не говорю о матрасах как таковых. Но дело не только и не столько в кровати. Вилла тюфячного короля пропитана уютом. Запредельным, заоблачным уютом. Даже плюшевые ковровые дорожки на лестницах – и те ласкают пятки.
Вилла – пять акров, на которых царит Красота – свадебный подарок бабуле, однажды упомянувшей о своей слабости к песчаным пляжам и волнам. Тюфячный король год потратил на строительство основного и гостевого домов, а также на устройство бассейна. Всё было выполнено с таким расчетом, чтобы обитатели и гости ежесекундно погружались в полное, совершенное, расслабленное блаженство.
Здесь даже имеется гольф-мобиль, чтобы перемещаться без проблем – категорическое «нет» усталости ног!
Декорациями к моей жизни служили (в равных долях) не менее восхитительные, чем вилла тюфячного короля, места – и места чуть менее комфортные. Видите ли, я выросла не в доме, как все нормальные люди, а в отелях. Этакая Элоиза, только с поправкой на шикарность отелей; им, увы, было далеко до «Плазы»*. Дом нам с матерью заменял люкс в «Челси»** – мы там жили постоянно, а когда путешествовали, останавливались в более скромных номерах. Из-за профессии матери – она фоторепортер – детство помнится мне как одна бесконечная посадка в самолет в погоне за последними новостями. Когда новости себя исчерпывали, мы отправлялись на новый запах.
-----------сноска--------------------------------------
* Шестилетняя девочка, героиня серии книг американской писательницы Кэй Томпсон (первая вышла в 1955 г.). По книгам сняты фильмы.
** Построенный в 1884 г., отель «Челси» до 1905 г. эксплуатировался как доходный дом. Первоначально основными посетителями были моряки, развлекавшиеся с портовыми проститутками. Пик богемной славы пришелся на 60-е годы, когда в «Челси» постоянно проживали битники Аллен Гинзберг, Грегори Корсо, Чарльз Буковски, Уильям Берроуз и др. Их сменили рок-радикалы, за ними последовало панк-поколение. Сейчас администрация отеля ограничивает пребывание постояльцев двадцатью четырьмя сутками.
---------------конец сноски----------------------------------
Один-единственный раз мать не взяла меня с собой – сочла, что в Никарагуа для ребенка слишком опасно. В тот год, в ноябре, всплыло дело Иран-контрас; тогда-то Грэй Гудман и получила своего Пулитцера.
Это было лучшее лето в моей жизни. Всё случалось со мной впервые – первый поцелуй, первая менструация, первый настоящий дом. Мы с бабулей жили на Каймановых островах (дом остался от итальянского автогонщика). У меня появилась своя комната. Своя собственная комната. И личная ванная. Короче, мое и только мое пространство.
Тем летом я многому научилась от бабули. Она не объясняла, что правильно, а что нет, не ворчала: «Я же тебя предупреждала». Ничего подобного. Эти фразы отсутствуют в бабулином лексиконе. Если ей не по нраву ваши слова или действия, она просто говорит: «Детка, этот ингредиент в рецепте счастливой жизни явно лишний».
– В Саутгемптоне стриптизеров не водится, – наконец выдает бабуля.
– Стриптизеры водятся в каждом городе, – возражаю я и делаю мысленную пометку: отыскать стриптиз-клуб и заманить туда бабулю. Это будет первый раз в жизни Вивьен Брюшар Гудман Финелли Уортингтон Рудольф Джонс Морганфельдер.
В смысле, первая безумная ночь. А может, и не первая. Может, бабуля тут любому фору даст. Следовало выразиться иначе: первая безумная ночь, которая не приведет к замужеству.
– Что ты наденешь на вечеринку? – спрашивает бабуля, поворачиваясь в шезлонге на бок и подпирая ладонью подбородок.
– Я привезла открытое платье. Думаю, подойдет. А ты что наденешь?
– Мы сейчас не о моем наряде говорим. Меня беспокоит твой наряд. Едва ли в этом твоем мешке найдется подходящее платье для садовой вечеринки.
Во-первых, мои вещи упакованы не в мешок, а в сумку. Я действительно практически сбежала из города, однако вещи, пусть и малочисленные, уложила во вполне приличную холщовую сумку-шоппер, а не в мешок из-под картошки, как, видимо, полагает бабуля. Попросив водителя мершрутки помочь мне с саквояжем, она обнаружила, что вместо заявленного саквояжа у меня только сумка, и всю дорогу домой бормотала себе под нос «ох уж эта молодежь». Не знаю, какое обстоятельство ее больше возмутило – что я приехала на целое лето с сумкой-шоппером, или что водитель маршрутки явно впервые услышал слово «саквояж».
Во-вторых, бабуля устраивает не простую вечеринку. Послушать ее, так намечается барбекю на задворках с полудюжиной соседей; на самом деле это будет огромное сборище, для которого требуется разрешение от властей Саутгемптона, в том числе и на заданное количество децибел. (Да-да, в Саутгемптоне мало получить разрешение на вечеринку – надо, чтобы вечеринка получилась шумной). Я уже не говорю о невероятном белоснежном павильоне, где умещаются двадцать штук столов, три бара с полным оснащением, площадка для танцев из беленого дерева, а также лучший на Лонг-Айленде оркестр из двенадцати человек. А букеты и гирлянды я даже перечислять не хочу – иначе этому конца не будет.
Намечается коктейльный час длиной в пятьдесят минут («целый час – это немного утомительно, дорогая») на лужайке перед домом, в течение какового часа будут поданы семнадцать видов закусок (после, в белоснежном павильоне, гостей ждет ужин из пяти перемен). Только для работы на парковке наняты пять человек. Впрочем, в определенных кругах всё это великолепие подпадает под определение «садовая вечеринка».
– Я надену белое платье, что мы купили в «Сакс». Обещаю, бабушка: я тебя не опозорю.
– Опозорить ты можешь только сама себя, – сообщает бабуля. – Просто не удивлюсь, если на вечеринку заглянет какой-нибудь приятный молодой джентльмен, поэтому ты должна выглядеть безупречно.
– Бабушка, я не для того сюда приехала, чтобы знакомства заводить.
– Зачем тогда ты приехала? Тебе тридцать четыре года, ты потеряла работу, и в твоей жизни отсутствует мужчина. По собственному опыту скажу: необходимо заполнить хотя бы одну из этих лакун. Я могу посодействовать с мужчиной. Тут мне равных нет.
– Знаю, знаю. И все же нынешнее лето лучше посвятить самоанализу и поискам новой работы.
– Как, а про мужчин вовсе забыть? – Бабуля поражена, для нее такой ответ неприемлем, как если бы она была сэром Полом Маккартни, а я бы заявила, что не интересуюсь рок-н-роллом.
– Именно, – говорю я. – Про мужчин вовсе забыть.
– Ну конечно, – соглашается бабуля. – Я тоже через такие настроения прошла. В твоем возрасте, кстати.
Собираюсь озвучить некую давно сформулированную мысль – до сих пор на это не хватало духу, – но бабуля меня опережает.
– Не понимаю, что приятного ты находишь в этой игре; почему любишь подчеркивать разницу между нами. – Бабуля поправляет широкополую шляпу, чтобы лицо было полностью в тени. – По-моему, у нас обнаруживается всё больше общих черт.
Глава шестая
– Значит, будем искать мужа номер восемь?
Мы с бабулей в ресторане «У Романа», где диетическая кола стоит двенадцать долларов.
– Я мужей не ищу, – отвечает бабуля, ничуть не смутившись. Мое язвительное замечание определенно ее не задело. Напротив – дало повод преподать очередной полезный урок. – Я ищу бриллианты и жемчуг. Искать мужа – занятие недостойное.
Бабуля отхлебывает воды, не сводя с меня внимательных глаз.
– А ты-то сама, разве ты нынче вечером не этим занимаешься? – спрашивает она. Глаза сужены, в голосе холодок. – Разве не ищешь нового мужа?
– Конечно, нет!
Подходит официантка, мы делаем заказ. Для меня – курица по-пармски, для бабули – зеленый салат с козьим сыром и орехом пекан.
– Сюда приходят не для того, чтобы живот набить, – объясняет бабуля, когда официантка удаляется на достаточное расстояние. – Цель посетителей этого заведения – смотреть.
Напрягаю зрение, но вижу только парковку, где от дорогущих автомобилей яблоку негде упасть. Странно для женщины, пользующейся четырьмя кремами для век, питать интерес к автомобилям. На мой вопросительный взгляд бабуля усмехается.
– Нет, детка, я имела в виду – смотреть на людей.
Легким жестом бабуля обводит обеденный зал. Действительно, здесь хватает одиноких представителей homo sapience в возрасте от двадцати пяти до сорока.
Зрелище, достойное внимания. Богатенькие мальчики – трастаманы, поклоняющиеся папочкиным денежкам. Еще бы не поклоняться – они на эти денежки существуют. Далее по списку: охотницы за миллионерами; фанаты, готовые на любые жертвы, лишь бы походить на своих кумиров; горстка одиноких с виду разведенок.
– Вон тот неплох, – бабуля указывает на субъекта моих лет и непримечательной наружности. На нем льняные штаны.
– Не в моем вкусе.
Кривлюсь и делаю крохотный глоток диетической колы.
– Допустим. А кто тогда в твоем вкусе? Как должен выглядеть этот счастливец?
– Ну… он не должен походить на тех мужчин, что нравятся тебе.
– И какие же мужчины нравятся мне?
– Богатые, – ляпаю я. – Солидные. С положением.
– Да, немало есть способов назвать меня охотницей за миллионерами.
– Я ничего такого не имела в виду! – пугаюсь я. Округлившиеся глаза, по моей мысли, должны демонстрировать полную невиновность. – Я никогда так не думала! Просто хотела сказать, что в Хэмптонс вряд ли найдется парень мне по вкусу.
– Если память меня не подводит, одно время тебе очень нравился парень с огромными запросами и амбициями. Некий адвокат, желавший изменить мир. Поверь мне, детка, рано или поздно он оказался бы в Хэмптонс.
– Давай сменим тему.
– Я пытаюсь сказать, что нынче тебе, похоже, нравятся лузеры. Однако так было не всегда.
Я злюсь. По-настоящему злюсь. В отношении бабули я крайне редко испытываю такие эмоции. Нужно срочно выпить холодной воды. Делаю глоток, грызу кубик льда.
Словно хруст ледяного кубика – это некий сигнал, появляется официантка с подносом. Удивляюсь собственной противоречивости – презрение к баловням судьбы не помешало мне выбрать блюдо за сорок два доллара.
Язык не поворачивается сказать, что бабуля ест свой салат. Она его кушает – по крошечке, по капельке. Конечно, она ведь в Европе выросла. Увы, курица по-пармски – не то блюдо, с которым удобно деликатничать. Вгрызаюсь в куриную грудку, сырная посыпка валится. Каждый кусок я накалываю на вилку и энергично вожу им по тарелке, чтобы не пропало ни грамма соуса.
– С таким настроем ты далеко не уедешь, – наставляет бабуля. – Нельзя смотреть на мужчин свысока. Мужчины любят чувствовать себя важными и успешными – даже если пока не добились успехов.
– Не все твои мужья были успешными.
– Верно. Но все они считали себя успешными. Даже князь – и тот полагал, что его любят за личные качества, а не за папашину корону. – Бабуля прослеживает мой взгляд. – Ты что же, до сих пор их боишься, детка?
– Кого это «их»?
С преувеличенным вниманием изучаю курицу по-пармски.
– Вон тех молодых людей. – Бабуля слегка кивает на оживленную компанию. – По-моему, ты примерно с такими субъектами училась в школе.
– Никого я не боюсь.
– Вот и славно.
– И никогда не боялась, – продолжаю я.
Бабуля улыбается, но улыбку можно расшифровать как: «Мне тебя жалко, потому что ты лжешь себе и мне. Впрочем, я не в обиде». Бабуля не в обиде, она всё понимает.
Я сильно отличалась от других учеников частной школы «Пирс», что находится в Верхнем Ист-Сайде. Там я училась двенадцать лет, с самого детского сада. Правда, я часто пропускала занятия, но администрация закрывала на это глаза – еще бы, ведь моя мать – лауреат Пулитцеровской премии.
В чем заключалась моя «нестандартность»? Так сразу и не объяснишь. Одевалась я правильно и стриглась тоже – за этим следила бабуля. Однако кое-что меня выделяло, ставило особняком. Во-первых, отсутствие отца – когда объявляли День карьеры, мне было не о ком рассказывать. Во-вторых, в родительском комитете числилась у меня не мама, а бабушка.
Однажды я осталась ужинать у одноклассницы. Ее семья жила в Верхнем Ист-Сайде, в собственном доме. И вот мама этой девочки без всякой задней мысли возьми да и спроси: «А ты где живешь, Ханна?» А я возьми да и ответь: «В Даунтауне». Они и рты пораскрывали.
Это сейчас жить в нью-йоркском районе Даунтаун – престижно; пожалуй, престижнее, чем в Верхнем Ист-Сайде. Но во времена моего детства приличные люди не селились «ниже» Пятьдесят седьмой улицы (а если и селились, то не признавались в этом грехе). Скажу больше: приличные люди вовсе не бывали в этом жутком месте, кишащем хулиганами, порно-клубами и наркодилерами, норовящими подсадить добропорядочного гражданина на крэк. Да, таков был нью-йоркский Даунтаун в восьмидесятые. В Нью-Йорке моего детства Таймс-сквер не щеголяла Диснеевским торговым центром; Нью-Йорк моего детства делился на районы, подходящие и не подходящие для жизни. Теперь-то Нью-Йорк полностью благоустроен. А тогда… Тогда на слове «Даунтаун» разговор автоматически прекращался. Равно как и условленные игровые посещения очередной школьной подружки.
И всё же я не боялась своих одноклассников. Некоторые из них мне очень даже нравились.
На каждое Рождество бабуля увозила меня в теплые края. Иногда я проводила каникулы в доме очередного «дедушки», а в перерывах между «дедушками» бабуля бронировала номер на каком-нибудь шикарном морском курорте, причем семейном.
Когда я была в девятом классе, мы отправились в «Четыре сезона», что на Биг-Айленде, самом большом острове Гавайского архипелага. Мне всегда нравилось на Гавайях – еще и потому, что там отдыхали дети преимущественно из Калифорнии, а не из Нью-Йорка. Нью-йоркцы предпочитают Карибские острова – до них три часа лету, а до Гавайев – целых одиннадцать. Я обнаружила, что за две недели каникул вполне можно преобразиться в кого угодно (конечно, в глазах малолетних приятелей). Вдобавок год назад, в восьмом классе, я уже была на Биг-Айленде и успела завести кучу знакомств. За неимением электронной почты и фейсбука мы весь год довольствовались обычной перепиской, а встретились – будто вчера расстались.
Уже на второй день, после ужина, мы, как было у нас заведено, собрались в холле и стали обсуждать, что бы этакое вытворить. Мальчик из Техаса сказал, что портье может дать ему автомобиль, арендованный его родителями, – так почему бы нам не покататься по городу? Вдруг повезет проникнуть в бар? Мы обсуждали это заманчивое предложение и уже приближались к консенсусу, когда появился новенький. Мици из Нью-Джерси мигом взяла его в оборот и выяснила, что он из Нью-Йорка.
– Ханна тоже из Нью-Йорка! – объявила Мици и подтолкнула новенького ко мне, как бы передавая на мое попечение.
– Я учусь в «Далтоне»! – Новенький назвал одну из самых престижных школ. Знакомая игра.
– А я – в «Пирс», – парировала я.
Он улыбнулся и при всех назвал меня клевой девчонкой. Ребята засмеялись – им-то этот факт был давно известен.
С той минуты Логан и я не разлучались. Остальные дети глядели на нас как на королевскую супружескую чету. Да мы и были точно король с королевой. Что касается нас самих, мы видели только друг друга.
***
Каждый день мы встречались за завтраком, а после шли купаться в лагуну. Всё утро мы сидели рядышком в шезлонгах, в половине первого обедали вместе с остальными. Затем исчезали на время – вдвоем бродили по острову. Ближе к вечеру устраивались в гамаке, созерцали восхитительное гавайское небо и, конечно, целовались. Я пила его поцелуи и не могла утолить жажду; он, казалось, чувствовал то же самое.
К счастью для меня, бабулино внимание поглощал тогда муж номер шесть, кумир тинэйджеров – я практически каждый вечер могла ужинать в своей компании.
Наши отношения стали настолько серьезными, что Логан предложил мне встретить Рождество у него дома. Его родители пригласили также бабулю и ее мужа.
Рождество было поистине волшебное. Учтите: в устах еврейской девочки эпитет «волшебное» по отношению к Рождеству много значит. Бабуля позже рассказывала, что всю ночь я положительно лучилась изнутри. Нездешним светом. Лучшей обстановки я и вообразить не могла. Родители Логана были очень милы. Не спрашивали, в каком районе я живу, знай повторяли: «Ах, миссис Джонс, какая умница, должно быть, ваша внучка, раз учится в “Пирс”». Бабуля ни разу не упомянула, что поступлением в эту школу я обязана маминому Пулитцеру. Она только улыбалась, как всегда в ответ на комплименты.
Имели место даже подарки – нарядный альбом для фотографий от родителей Логана и тоненькая цепочка с розовой ракушкой от него самого. Он лично застегнул замочек на моей шее. Помню, я тогда подумала: «Никогда, ни за что не сниму эту прелесть».
В ту ночь мы занимались сексом под банановым деревом, на морском берегу. Для меня это был первый раз, для него – третий. Я купалась в собственной влюбленности.
Я солгу, если умолчу об одной маленькой подробности: меня очень грела мысль, что в школу вернется новая Ханна Гудман – взрослая девушка с настоящим бойфрендом. Который вдобавок учится в «Далтоне» – правильной школе, носит правильную одежду и живет в правильном районе. Я надеялась, что новые обстоятельства изменят мой статус парии.
Я сразу прикинула, когда смогу похвастаться Логаном. Мелисса Роуэн, самая богатая девочка в школе, собиралась устроить новогоднюю вечеринку. Правда, лично меня она не приглашала, но еще до каникул распространила по всей школе флайеры, поставившие под вопрос закрытость мероприятия. Новость достигла школы «Далтон», Логан с друзьями решили отметиться. В последний каникулярный вечер мы, обливаясь слезами и клянясь встретиться на вечеринке, сказали друг другу «До свидания».
Я в прямом смысле подкупила свою лучшую подругу Либби – согласилась месяц делать ей домашние задания по геометрии только за то, что она войдет в парадную дверь.
Всё было по-честному. Я знала, что одна на вечеринке появиться не смогу, а Либби знала, что, стоит мне встретить Логана, как подруга будет забыта и оставлена на произвол судьбы. Тем более что Либби изначально не хотела идти к Мелиссе Роуэн.
Итак, мы пошли. Я старалась держаться гордо, как самая популярная девушка в компании (зная, что здесь мне не Гавайи). Увы: непосредственно на пороге Мелиссиного особняка я трансформировалась обратно в Ханну Гудман – Третий сорт. Никто не повернул в мою сторону головы, как на Гавайях. Меня вообще не заметили. Моя широкая улыбка напарывалась на равнодушные взгляды. За каникулы я хорошо загорела; мне казалось, загар украшает, но под этими взглядами кожа побагровела и стала саднить. Я почти залпом выпила стакан пива – исключительно для храбрости. Исключительно для того, чтобы сыграть уверенность в себе.
К моменту появления Логана и его приятелей нас с Либби положительно задвинули в угол. Я инстинктивно повернулась к двери – почувствовала, кто вошел. Логан показался еще красивее, чем на Гавайях. Я потрогала розовую ракушку на шее и шагнула к нему – но было поздно. Слишком поздно. Там, на Гавайях, Ханна Гудман могла считаться самой клевой девчонкой – на Манхэттене она снова сделалась ничтожеством. А как известно, ученики частных школ Нью-Йорка никогда не засвечиваются в компании ничтожеств.
Итак, Логан прошел мимо, прикидываясь, будто в первый раз меня видит. Я могла бы сказать, что была раздавлена, что он разбил мне сердце; но правда в другом. Тогда у меня появилось ощущение, что подобные сцены будут повторяться в моей жизни с завидной регулярностью, что эти ощущения – мой удел.
